VIII
Кондрат Семеныч был сын обедневшего помещика, учился в гимназии, но дотянул только до пятого класса. Этому, впрочем, помогло и то, что на охоте с борзыми он сломал себе ногу. От отца Кондрату Семенычу осталось только тридцать десятин земли, небольшой флигелек на выезде Можаровки, шитье с дворянского мундира, портрет Николая I, два бронзовые шандала и дорожный ларчик красного дерева, из затейливых ящиков которого пахло старинными кислыми духами. Кондрат Семеныч сдал исполу мужикам землю, нанял кучера, записного охотника и пьяницу Ваську, и уже не разлучался с ним.
Кондрат Семеныч был широкоплеч, небольшого роста, особенно тогда, когда оседал на левый бок, на хромую ногу; черные волосы его кудрявились, а загорелое, кирпичного цвета лицо оживлялось маленькими веселыми глазками; нижняя челюсть выдавалась у него, но это придавало ему добродушное выражение; концы черных усиков на короткой верхней губе лихо завивались кверху.
Душа у Кондрата Семеныча была добрая, открытая. Пил он и в кабаках, и в гостях, и на охоте, лгал, хватался отчаянно и не скрывал этого: "А я тебе, брат, чертовски брехал вчера", - сплетничал без всякой предвзятой цели - просто под влиянием расположения к другу, а друзьями у него на селе были почти все. Колтыхая по деревенской улице, он так же дружески встречался и с помещиком, как и ставил ногу на втулку колеса к мужику, насыпая из его кисета цигарку махоркой. Носил, как все мелкопоместные, длинные сапоги, шаровары, картуз и поддевку, которая издавала какой-то особенный запах - запах пороха и лошади; как и они, любил хвастнуть своей рыженькой троечкой.
Турбин был у него раза два. Он надеялся через Кондрата Семеныча познакомиться со многими помещиками. Но тот только силился напоить его. К тому же и обстановка у него была не такая, какую думал встретить Турбин: крыльцо перед домом было разрушено; в прихожей пол был как в свиной закуте - так он был унавожен жившими здесь и зиму и лето турманами, которые при входе людей поднимались тучей, с шумом и свистом крыльев, и совсем затемняли свет, проникавший сквозь радужные от времени стекла. В углу золы был насыпан ворох овса; тут же на соломе повизгивали, ползали и тыкались слепыми мордами гончие щенята; большая красивая сука, спавшая возле них, подняла голову с лап и наполнила всю залу музыкальным лаем. Голые стены кабинета были темны от табаку и мух; над турецким диваном висели ногайки, кинжалы и желтые шкурки лисиц. Под окном, на письменном столе, кучей была насыпана махорка, стояла коробка колесной мази, лежала шлея; из-под стола зеленела четверть водки. Турбин чувствовал себя неприятно. Не нравилось ему и то, что Кондрат Семеныч говорил ему "ты" и называл его циркулем.
Слепушкин служил на заводе подкурщиком; лицо у него было толстое, обрюзглое и темное, как у заправского алкоголика, голос тяжелый, фигура медведя. Пил Слепушкин водку, смешанную с пивом: такой состав назывался "ершом", по трудности проглотить его сразу. В гостях у Турбина он засиживался до трех часов ночи и часто просил писать к лавочнику записки, чтобы тот прислал "дюжинку".
- Не понимаю, - говорил он сонно, облокотясь на стол и глядя на учителя свинцовыми глазами, - не понимаю этих нежностей: ведь мне он не верит… а я, надеюсь, в состоянии заплатить вам этот несчастный целковый.
- Само собой, - говорил Турбин, расхаживая по комнате, - я не сомневаюсь, но право же…
- Само собой, само собой! - дразнил Слепушкип.
- Пусть будет так… - начинал Турбин, - но главная вещь…
Тогда Слепушкин подымался.
- А уж этого "пусть будет так" я совсем не выношу! - говорил он с искренним презрением. - Вероятно, мы теперь не скоро увидимся.
IX
С неудовольствием вспоминая все это, Турбин подошел к училищу и заглянул в окно.
Кондрат Семепыч лежал на кровати, Таубкин, выгнув сутулую спину и запустив руки в карманы модных узких брюк, сверкал очками. Слепушкин сосредоточенно играл на гитаре, опустив голову и покачиваясь. Ему вторил на гармонике один из подвальных, Митька Лызлов, белобрысый и безусый. Он играл и с блаженной усмешкой тянул фальцетом:
А всем барышням-модисткам
По поклончику по низком!
Но кто-то был еще, какой-то благообразный господин с лысиной во всю голову, с длинными черными баками. Осторожно Турбин пробрался к противоположному окну, и даже руки у него похолодели: это был Прохор Матвеич, линтваревский лакей.
"Значит, Линтварев приехал, - думал Турбин. - Но какова это будет штука, если я пойду к нему, буду сидеть в зале - и вдруг входит Прохор Матвеевич?"
Стук двери и голоса послышались на крыльце. Турбин прижался за угол. По снегу заскрипели шаги, Лызлов звонко заиграл на гармонике. Турбин осторожно пробрался в школу. Дверь на крыльцо осталась открытой; в комнате пахло табаком и свежестью морозного воздуха. Турбин поморщился. Но вдруг взгляд его упал на стол: конверт из плотной бумаги! Турбин смешался, покраснел, неловко рванул его…
"Многоуважаемый Николай Нилыч, - стояло в письме, - простите за поздний ответ. В тот приезд, как получил ваше письмо, я не успел ответить, а теперь хотелось бы поговорить с вами лично по поводу вашей просьбы, почему надеюсь, что вы не откажете мне в удовольствии видеть вас у себя на второй день праздника вечером. Преданный вам Линтварев".
Это был ответ на просьбу Турбина помочь школе учебниками. Но теперь Турбину было не до учебников; он ходит по комнате и бормотал с сияющим лицом:
- Преданный! Гм… Вот, ей-богу, чудак! И. внутри у него все дрожало от радости.
X
К утру сочельника комната его сильно настудилась. Вода в умывальнике замерзла. Стекла окон были сверху донизу запущены инеем и зарисованы серебряными пальмовыми листьями, узорчатыми папоротниками. Турбин спал крепко, и проснулся с ощущением какой-то хорошей цели.
Он вскочил и отдернул примерзшую форточку. Резкий скрип саней стоял над всем выгоном: из-под горы тянулся длинный обоз, весь завеянный ночной поземкой; морды лошадей были в кудрявом инее. Все тонуло в ярких, но удивительно нежных и чистых красках северного утра. Выгоны, лозины, избы - все казалось снеговыми изваяниями. И на всем уже сиял огнистый блеск восходящего солнца. Турбин заглянул из форточки влево и увидал его за церковью во всем ослепительном великолепии, в морозном кольце с двумя другими, отраженными солнцами.
- Поразительно! - воскликнул он и, торопливо захлопнув форточку, юркнул под одеяло.
- Уши! - сказал он громко и засмеялся, вспомнив, что мужики называют эти отражения солнца "ушами".
Передняя, куда он вышел умываться, вся была озарена солнцем. Он долго и особенно тщательно мылся, потом заглянул в классную: и там было теперь весело от солнца и тишины предпраздничного утра. "Не шуми ты, рожь…" - затянул он во все горло… Голос гулко отдался в пустой комнате, и это напомнило ему его одиночество. Он замолк и прошел в переднюю пить чай на окне, при солнце. Сообразивши, что идти к обедне уже поздно, он даже обрадовался. Его тянуло обдумать, получше обдумать что-то. Но, подавляя внутреннюю торопливость, он убрал чашки и самовар, надел новое пальто и медленно вышел.
Щурясь от ослепительного сверканья на парче снега, от блестящих отшлифованных, как слоновая кость, ухабов дороги, глубоко дыша холодным воздухом, он шел и все любовался деревней, синими резкими тенями около строений и горизонтом зеленоватого неба над далеким лесочком в снежном ноле: туда, к горизонту, небо было особенно нежно и ясно. Иней приятно садился на веки, пар шел от дыханья, солнце пригревало щеку… Хорошо бы теперь откинуться в задок барских саней, полузакрыть глаза и только покачиваться, слушая, как заливается колокольчик над тройкой, запряженной впротяжку!
"Ну, так как же? Иду, значит? Или нет - не стоит?" - думал Турбин, шагая.
В душе он еще вчера решил, что пойдет. "Да, так лучше, - говорил он себе, - пойду на третий день, утром, по делу, ненадолго. Немыслимо сразу и гости прийти… это он дли приличия… Погонорю и уйду. Атом, на Новый год, примерно, уж и вечерком можно".
Незаметно он уходил все дальше и дальше и. говори одно, повторял в то же время другое: "Ну, так как же?.." Представив себе все неприятности этого посещения, он тотчас же начал разубеждать себя в этом, говорил, что "глупо рисовать все в дурном смысле", что он не хуже других… В конце концов, эта путаница мысли испортила ему настроение, утомила, стала мучить. Он поспешно пошел обедать.
Вернувшись и увидя свою бедную комнатку вымытой и прибранной к празднику, он почувствовал себя совсем одиноким и стал думать спокойнее и серьезнее.
XI
Наступил праздник.
Турбин чувствовал себя как-то особенно, как привык чувствовать себя с детства в большие праздники, чинно стоял в церкви, чинно разговлялся у батюшки. Дома, не зная, за что приняться, он бесцельно походил по классу, заглянул в окно… В безлюдье села чувствовалось: все дождались чего-то, оделись получше и не знают, что делать. С утра было серо и ветрено. После полудня воздух прояснился, облачное небо посинело, бледно-желтым пятном обозначилось солнце, снег стал ярче и желтее, поземка струйками закурилась на гребнях сугробов, подхватываясь и развеваясь белой пылью, криво понеслись по ветру галки. Проезжий мужик повязал уши платком, стал на колени и погнал лошадь. Розвальни бежали, разрывая переносы сухого снега на обмерзлой дороге, постукивая и раскатываясь…
Скука с новой силой охватила Турбина.
Но вечером, когда он пошел на заводскую сторону, он неожиданно столкнулся с Линтваревым и совершенно потерялся от смущения.
- С праздником! - сказал он не то галантно, не то в шутку, неестественно изгибаясь.
Линтварев был среднего роста, с простым приятным лицом, с русою бородкой и ласковыми глазами. На нем был полушубок и валенки, на голове - барашковая шапка.
- Ах, Николай Нилыч! - сказал он, встрепенувшись и как будто даже заискивающе. - Здравствуйте, здравствуйте!.. Благодарю вас… Ну, что, как вы, - не соскучились?
- Пока еще нет, - ответил Турбин, краснея и силясь вложить в каждое слово не то что-то особенное, не то ироническое.
- Да, да…
Постояли, помялись.
- Ну, так увидимся? Да завтра?
Турбин опять не то галантно, не то комически раскланялся.
Домой он шел очень быстро. Как быть, где взять крахмальную рубашку? В вышитой положительно невозможно!
XII
Вечером он долго, с великим трудом зашивал задник сапога нитками и замазывал их чернилами.
Все утро он ходил по комнатам в одном белье, умывался, несколько раз принимался чистить сапоги, пачкал и опять мыл руки и все думал о рубашке.
- Ничего не придумаешь! - говорил он, останавливаясь среди комнаты. - Послать к Слепушкину? Немыслимо! Начнут судить, рядить… дойдет до Линтварева… Гадость!
Но нечто подобное случилось.
Около полудня к крыльцу школы подлетела тройка Кондрата Семеныча. С мороза его лицо было особенно свежо и темно-красно. Подбородок был выбрит, усы чернели ярко и лихо. На нем была сюртучная пара; в передней он сбросил енотовую шубу. Коренастый, приземистый, - об дорогу не расшибешь, что называется, - бойко прихрамывая, он быстро вошел к Турбину, крепко поцеловался с ним, причем на Турбина пахнуло морозной свежестью и запахом закуски, и тотчас принял живейшее участие в заботах о его наряде.
- Валяй, брат, валяй смелей!
Турбин, хотя и относился к Кондрату Семенычу, как к человеку пустому, однако знал, что Кондрат Семеныч "бывал в обществе" и может подать совет.
- Как валять-то? - говорил он, сдерживая улыбку. - Тут такая неприятная история! Рубашки крахмальной нет! Кондрат Семоныч качнул головой.
- Это, брат, скверно. В вышитой явиться в первый раз в дом - нахальство!
- Ну, так как же? - говорил Турбин растерянно.
- Ни черта, - сказал Кондрат Семеныч. - Не робей!
И, отворив форточку, он своим хриплым охотничьим голосом гаркнул:
- Васька! Домой валяй! Духом доставь рубашку крахмальную… в сундуке, подлетной поддевкой…
Пока Василий ездил за рубашкой, Кондрат Семеныч рассказал, где он успел уже побывать, и с улыбкой сатира, от которой заблестели его маленькие карие глаза, вытащил из рукава шубы бутылку водки.
- Хвати для храбрости! Хочешь? - говорил он, обивая сургуч с горлышка.
- Ну уж нет!
- Что, думаешь, пахнуть будет? Ни капельки. Только чаем зажуй. А впрочем, черт с тобой. Нет ли чашечки?
Выпив и закусив кренделем, Кондрат Семеныч заговорил серьезно:
- Ты, брат, себя поразвязней держи, посвободнее. А то ведь будешь сидеть, как кнут проглотил.
- А как брюки - ничего? - спрашивал Турбин. Кондрат Семеныч оглядел их с полной добросовестностью и подумал.
- Сойдет! - сказал он решительно. - За милую душу сойдет. Только вот смяты немного. Снимай, давай разгладим.
- Нет, нет, пустяки, - пробормотал Турбин, густо краснея.
- Ну, как знаешь.
Кондрат Семеныч лег на постель и вполголоса запел:
Вода - для рыбы, раков,
А мы, герои, водку пьем!
В это время Васька внес рубашку. Но едва Турбин надел ее, Кондрат Семеныч так и покатился со смеху.
- Нет… Не срамись! - хрипел он, задирая ее на голову Турбина. - Не годится!
Правда, рубашка не годилась. Накрахмалена она была отвратительно - вся была грязно-синяя, ворот ее был непомерно широк.
- Декольте! - повторил Кондрат Семеныч сквозь смех.
Турбин снова покраснел и даже запотел от злобы.
- Я вам не шут гороховый! - крикнул он бешено.
- Да за что ж серчаешь-то? - заговорил Кондрат Семеныч растерянно. - Сам тонок, как шест, хоть грачей доставать, а на меня серчает… Ну, хочешь, достану?
- Не понимаю - где? - глядя в сторону, пробормотал Турбин.
- Да уж это мое дело. Ну, хочешь?
И, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью, накинул на себя шубу и выскочил па крыльцо. Рыженькая троечка подхватила мод гору. Турбин бросился к дверям:
- Кондрат Семеныч! Кондрат Семсныч!
Но Кондрат Семеныч только рукой махнул.
- Это бог знает что такое! - сказал Турбин, чуть не плача. - Это значит, всему заводу будет известно!..
Однако, когда Кондрат Семеныч через десять минут явился обратно и привез с собой Таубкина и его крахмальную рубашку, когда Таубкин самым задушевным тоном стал просить "не беспокоиться" и когда рубашка оказалась как раз впору, Турбин, весь красный от волнения, начал улыбаться.
- Что вы беспокоитесь? - говорил Таубкин фальцетом. - Что такое? Разве я не понимаю? Конечно, это останется между нами. Хотите мои часы?
Турбин отказывался. Кондрат Семеныч преувеличенно расхваливал его костюм.
Наконец Турбин был готов. Он повеселел, хотя и чувствовал себя напряженным и точно связанным. Он садился то на один, то на другой стул,
- Вы к нему по делу? - вдруг спросил Таубкин, как будто вскользь.
- Да, то есть так… по делу отчасти.
- Так вам, пожалуй, пора.
Турбин уже давно думал про это. "Пожалуй, что и правда пора, - соображал он, - что же, к шапочному разбору-то прийти? Только хозяев в неловкое положение поставишь…"
- А который час?
- Четверть восьмого.
- Вали, брат, вали, - сказал Кондрат Семеныч.
- Пожалуй, - согласился Турбин, медленно подымаясь.
Напевая, Кондрат Семеныч накинул на себя шубу, осмотрел пальто Турбина.
- Молодец! - сказал он, смеясь глазами. - Хочешь, подвезу?
Турбин заторопился отказаться.
- Ну, черт с тобой! Едем.
Он сунулся лицом к лицу Турбина для поцелуя, ввалился в сани рядом с Таубкиным и крикнул:
- Обрати посерьезнее внимание на Линтвариху. Хороша, анафема!