"Ты исполнишь меня радостью перед лицом твоим!" - вспомнил Гриша и почувствовал, как у него самого радостно и жутко затрепетало сердце и глаза наполнились слезами непонятного восторга… "После сих слов, - читал он дальше, ощущая в волосах словно дуновение морозного ветра, - после сих слов Иисус возвел очи свои на небо и сказал: Отче! Пришел час, прославь сына твоего, да и сын твой прославит тебя… Я открыл имя твое человекам… Соблюди их во имя твое!.."
V
- А, вы уже пришли! - раздался голос Каменского. Гриша смущенно захлопнул книгу.
- Извините, - сказал он, подымаясь.
- В чем вы извиняетесь? - спросил Каменский, стоя перед ним с мешком в руке и пристально глядя ему в лицо.
- Да вот залез в ваши книги, - ответил Гриша небрежно.
- Так что ж тут дурного?
- Я говорю, взял вашу книгу… ну, без спросу, что ли…
- Вашу? Что это значит?
- Как это значит?
- Да так. Зачем вы все такие слова употребляете? Они стояли друг против друга, и Гриша чувствовал, что пристальный взгляд улыбающихся глаз Каменского все более подчиняет его себе.
- Что это вы покупали? - спросил он, чтобы переменить разговор.
- А вот луку немного и хлеба.
И Каменский опустил мешок на землю.
- Так, может быть, начнем? - добавил он. - Я вот покажу вам, разведу огонь и присоединюсь к вам.
Гриша встрепенулся.
- Нет, нет, вы сначала разведите.
- Успеется, - отозвался Каменский. - Давайте доску в верстак, попробуйте фуганком.
Гриша с преувеличенным вниманием стал слушать, как надо работать фуганком, и помогать заправлять доску в верстак.
- Ну-ка попробуйте! - сказал Каменский.
Гриша взял фуганок и с такой силой зашаркал им по доске, что в два-три взмаха испортил ее.
- Да вы потише! - ласково засмеялся Каменский.
Он ушел в избу, вынес оттуда чугунчик с водой, поставил его на таган около порога и развел огонь. Синий дымок поплыл по двору. Поглядывая на него, Каменский взял из-за верстака кадушку, сел на порог и стал набивать обручи. Стук молотка звонко отдавался в пустой кадке. Подлаживая под этот стук, Гриша пристально шмыгал фуганком по доске. Стружки кремового цвета, красиво загибаясь, падали на пол.
- Вы живете только с матерью? - спросил вдруг Каменский, опуская молоток.
- Нет, и отец часто приезжает, - поспешно ответил Гриша, поднимая запотевшее и возбужденное лицо. - А в городе всегда вместе.
- Он что же - все города украшает?
- Как города украшает?
- Строит дома богатым людям? Созидает Вавилон?
- Ах, вот что… Если хотите, да.
- Ну, этого-то я не хочу! - серьезно сказал Каменский.
И, положив в воду картофелю и луку, поправив огонь, опять сел на порог за работу.
- Да, - сказал он задумчиво. - А брат ваш что делает?
- Он только что кончил курс… Теперь служит… то есть работает у патрона.
- Так, - сказал Каменский. - У патрона… А вы тоже думаете этим заняться?
Гриша помолчал.
- Не знаю, - сказал он тихо. Каменский тоже помолчал.
- Это хорошо, что не знаете, - сказал он почти строго и стал задумчиво глядеть вдаль. - Люди все еще идут в Египет за помощью. Но и египтяне - люди, а не бог, и кони их - плоть, а не дух.
И, подняв глаза на Гришу, прибавил:
- И вы будете также… также несчастны и одиноки, если будете не жить, а служить. Вы скоро забудете людей, будете знать только отношения вместо людей, и вам будет очень тяжело…
Гриша вспомнил свою семью и опустил глаза.
- Я испытал это на себе, - опять заговорил Каменский. - Я видел, как растет пропасть между моими поступками и намерениями, как жизнь моя обращается в служение крахмальным рубашкам; видел, как растет пропасть между мной и людьми. И когда я приехал в деревню к своим, где думал начать новую жизнь, я ясно увидел, как велика эта пропасть. Я мог только с крыльца слушать говор и весь этот смутный шум деревни, наблюдать жизнь простых и добрых людей, которых я прежде намеревался учить злым и ненужным делам, думая, что эти дела добрые и нужные дела, - только наблюдать: между нами была пропасть. Я был как человек, стоящий у ручья, которому хотелось пить, но которому сказали, что, прежде чем пить, надо взмутить воду, и он стал пить мутную воду, хотя и знал, что мутить воду было не нужно…
Гриша слушал, стараясь не проронить ни одного слова. "Разве ты теперь-то не одинок?" - хотелось ему сказать. Но, боясь сказать это невпопад, неумело, боясь, что Каменский заговорит с ним как с мальчиком, молчал.
- А про Египет, - спросил он наконец, - это чьи слова?
- Исайи. Вы не читали?
- Никогда. Каменский подумал.
- Завтра воскресенье, - сказал он, - мы не будем работать. Если хотите, приходите, и мы почитаем вместе.
- Во сколько?
- Когда хотите. Хоть часов в десять. Раньше нельзя, так как я пойду в город на почту.
- Непременно приду! - воскликнул Гриша. - У вас тут так хорошо!
Он помолчал и вдруг с трудом выговорил:
- А вы не будете ли добры пожаловать к нам сегодня вечером?.. Мама будет очень рада вас видеть…
- С удовольствием, - ответил Каменский. - Я людей не избегаю.
Он попробовал палочкой картошки в чугуне, встал и ушел в избу. Гриша торопливо схватил картуз. Очевидно, Каменский сейчас будет обедать и пригласит его… и выйдет неловкость, неприятность, которая испортит все настроение. Есть Грише не хотелось, но отказаться неловко… да даже если бы и хотелось и он сел, вышло бы все-таки что-то фальшивое.
- Ну, - сказал он как можно спокойнее, когда Каменский вышел из избы с глиняной миской и ложкой в руках, - мне необходимо домой…
И, чувствуя, что краснеет, Гриша поспешно добавил:
- Сегодня, знаете, брат и отец приедут… Так мне необходимо… До вечера, значит?
- До свиданья, до вечера! - ответил Каменский ласково.
За мельницей Гриша вздохнул свободнее. Он был взволнован, ему хотелось подумать о чем-то, но он ничего не думал и только шел все дальше в степь. Позади него живописно синела долина, но ему хотелось уйти в открытое поле. И он шел по парам, уже заросшим высокой травой и цветами, и ему было приятно, что они щелкают его по ногам, что поднявшийся ветер обвевает лицо солнечной теплотою, запахом зеленых хлебов.
- Как хорошо! - воскликнул Гриша, останавливаясь и снимая картуз.
Он постоял, подумал, послушал жаворонком и тихо добавил:
Ты исполнишь меня радостью пород лицом твоим! Потом лег на межу навзничь и стал делать то, что делал и детстве: медленно-медленно закрывать глаза так, чтобы солнечные лучи ярко-золотистою паутиною протянулись к ресницам, а потом задрожали и превратились в трепещущие кружки, радужные, как хвост павлина…
"Как жить? - думал Гриша. - Как жить, чтоб всегда было хорошо, легко, свободно, просто? И чтоб и другим было так же? Как жить?"
Он постарался представить себе, что будет в его жизни… в тридцать, сорок, пятьдесят лет… Но все было смутно и непонятно. Представилось только что-то похожее на туманную синеву в долине под мельницей…
VI
- Откуда так стремительно?
Гриша остановился среди поляны и поднял голову. По дороге от станции шла в большой шляпке стройная и худощавая барышня, одна из служащих в управлении железной дороги.
- А вас, Марья Ивановна, почему это интересует? - спросил Гриша с тем неестественным спокойствием, с которым говорят красивые молодые люди с хорошенькими девушками.
Марья Ивановна пожала ему руку. Темно-каштановые волосы локонами падали на се плечи; простое и наивное личико с голубыми глазами было очень миловидно. Глазами Марья Ивановна кокетничала, бойко и гордо прищуривала их: однако бойкость не удавалась ей, и чаще всего, особенно при новых людях, взгляд Марьи Ивановны пропадал в пространстве, хотя болтала она в это время без умолку.
- Как жарко! - начала она скороговоркой, стараясь не глядеть на Гришу. - А в вагоне просто дышать нечем… И работы сегодня была такая масса! Я уже заявила сегодня своему патрону, что, если будет такая жара, я не буду больше являться на службу.
- А кто же вас заставляет являться? - спросил Гриша.
- Вот мило! Если бы у меня была пара серых в яблоках и коляска на резине, меня, может быть, и не заставляли бы.
Гриша улыбнулся,
- Ведь нот, - сказал он томом Каменского. - Они не могут без серых, вес; серые нужны!
- А что же прикажете делать?
- Пахать, - ответил Гриша полушутя, полусерьезно.
- Пахать! - воскликнула Марья Ивановна. - Это новость!
- Вовсе не новость.
- Сохой пахать?
- Сохой.
Марья Ивановна посмотрела куда-то вдаль и легонько вздохнула:
- Это хорошо в теории, а не на практике.
- А вы не отделяйте теории от практики! - добавил Гриша наставительно, поклонился и быстро пошел к своему саду.
На балконе завтракала Наталья Борисовна.
- Игнатик приехал! - сказала она.
Гриша промолчал и сел за стол. На столе был приготовлен ему прибор и завтрак: масло, яйца, глянцевито-зеленые oогурцы. Среди стаканов стоял серебряный кофейник, подогреваемый синими огнями бензиновой лампы. Наталья Борисовна старательно снимала ножом и вилкой мясо с крылышка холодного цыпленка. Гриша посмотрел на ее плотную спину, на расставленные и приподнятые руки и почему-то вспомнил черепаху. Красивое лицо его стало неприятно.
- Что так поздно? - спросила Наталья Борисовна немного заискивающим тоном.
- Где же Игнатий? - сказал Гриша вместо ответа.
- Купаться ушел. А ты это все у Каменского?
Гриша сделал усталое лицо.
- У Каменского, - пробормотал он.
Наталья Борисовна позвонила. Гарпина внесла на тарелке сковородку с шипящим в масле куском бифштекса.
- Дайте вина! - коротко приказал Гриша. И, когда подали бутылку, залпом выпил стаканчик и принялся за еду очень поспешно.
- Уже? - спросила Наталья Борисовна. - А кофе? Гриша бросил салфетку и встал.
- Merci, не хочу.
- Мало же!..
Гриша прошел в свою комнату и лег на кровать. Ему хотелось еще подумать, как в поле, удержать утреннее хорошее настроение. Но от вина и еды приятно напряженнее билось сердце. Гриша с удовольствием вытянул ноги, положил их па отвал кровати, прикрыл глаза… и внезапно заснул крепким сном.
А Наталья Борисовна, балуясь гусиным перышком, откинулась на спинку стула и долго смотрела куда-то в одну точку. О чем она думала? Она бы и сама не сказала. Но, подымаясь из-за стола, она почему-то глубоко вздохнула и пошла по дому лениво.
В спальне она подняла штору, села около окна и машинально взяла книгу. Но читать не хотелось. И она перевела глаза на портрет Петра Алексеевича, стоявший на ее письменном столике. С портрета пристально и насмешливо глядели на нее небольшие, чуть-чуть прищуренные глаза еще бодрого и свежего мужчины лет пятидесяти. Его правильная, яйцеобразная голова с продолговатой бородой, в которой седина тронула волосы только около щек, еще до сих пор была гордо откинута назад. Было видно, что этот человек весь свой век прожил в холе и до старости сохранит барскую осанку высокой, в меру полной фигуры.
"Подурнел! - подумала Наталья Борисовна. - Плечи подняты по-стариковски, под глазами мешки…"
На мгновение она вспомнила свою молодость, прежнего Петра Алексеевича, на мгновение ей стало неприятно, что он так опустился теперь… Но, в сущности, он теперь был ей совсем чужой человек; а думать о прошлом - это и утомительно, и не приводит ни к чему хорошему. И Наталья Борисовна принялась бесцельно смотреть в окно.
Ветер опять стих, и опять стало жарко и скучно. Но уже длинные тени легли от садов и дачи дремали мирным послеобеденным сном долгого летнего дня. По улице прокатилась со станции линейка с дачниками и скрылась, громыхая развинченными гайками. "Са-ахарно морожино…" - меланхолично доносилось откуда-то издалека.
А в доме было так тихо, что по всем комнатам отдавалось ровное постукиванье часов в столовой.
VII
Вечером на поляне около сада Примо играли в крокет.
Солнце скрылось в густую чащу леса за поляной, и лес темнел на шафрановом фоне заката. Воздух был сухой и теплый, даже душный. Около играющих стояли знакомые и незнакомые барышни и студенты; потом они разбрелись, и зрителями остались маленькие гимназисты. Их очень занимал непрекращающийся спор между Гришей и Игнатием.
- А я тебе говорю, что ты ее убил! - азартно кричал Игнатий, стоя перед Гришей. - Я стоял вот здесь, - продолжал он, все более волнуясь, отбегая и стукая молотком по тому мосту, где стоял, - я стоял вот на этом самом месте и отлично видел, как шар Марьи Ивановны коснулся фока!
На толстого Игнатия в широком, мешковатом костюме из чесучи было смешно смотреть. Он неуклюже бегал среди дужек и поминутно снимал соломенную шляпу, обтирая платком круглую, коротко остриженную голову и красное лицо.
- Шнурки-то подбери, - презрительно говорил Гриша, указывая Игнатию на мотающиеся завязки его мягких скороходов.
- Игнатик! - пробовала вмешаться Наталья Борисовна, делам страдальческое лицо и смеясь внутренним смехом. - Keep your temper, Sir!
- Оставь, пожалуйста, мама! - огрызался Игнатий. - Это же глупо наконец! Я отлично видел, как шар коснулся фока.
Гриша смотрел на Марью Ивановну и думал, что она сегодня была бы очень хороша, если бы не надела этой красной шелковой кофты, широкие рукава которой она поминутно издергивала и взбивала на плечах.
- Ты слеп, мой милый! - лениво возражал он брату.
- Ты слеп!
- Все равно, я не уступлю.
- И я не уступлю!
- Ты молоток сломаешь.
- Ну и отлично!
- Ничего тут нет отличного.
- Я тебе уже давеча раз уступил, - опять стукая молотком н землю, кричал Игнатий, - ты еще давеча нарушил правила.
- Вечно с правилами!
- Конечно, с правилами! Раз ты их не исполняешь…
В это время к крокету подошел профессор Камарницкий с женой.
- Здрасьте, господа! - сказала Софья Марковна. - Продолжайте, продолжайте, пожалуйста.
Но Грише совестно было продолжать спор. Он отвернулся и сказал:
- Марья Ивановна! Вы должны решить.
Марья Ивановна положило ручку молотка за голову на плечи, взялась за нее руками и, качаясь на носках, ответила детским тоном:
- Я не знаю.
И не то улыбаясь, не то гримасничая, она рассеянно смотрела своими голубыми глазами в небо. Грише страстно захотелось подойти и поцеловать ее в губы. И он машинально ответил:
- В таком случае давай новую партию. Мы считаем себя побежденными.
- Павел! - сказала профессорша. - Будем играть?
Профессор покорно согласился. Все взяли молотки и собрались в одно место. Игнатий обтер лоб платком, бросил на землю шляпу и быстрыми ударами молотка согнал шары к фоку.
- Итак, господа, - крикнул он тоном герольда, - мы играем в следующем порядке: одну партию составляет Павел Антоныч, Софья Марковна и Гриша; вторую - я, мама и Марья Ивановна. Гриша, мы начинаем: согласен?
- Согласен, согласен.
Широко шагая, Игнатий торжественно подошел к фоку, отставил левую ногу.
- Господа, начинаю! - крикнул он и ударил в шар. Шар прошел дужку, стукнулся о проволоку второй и наискось проскочил третью.
- Вот это удар! - восторженно завопил Игнатий, любуясь, как шар волчком завертелся на одном месте.
А через минуту он уже снова раздраженно кричал на всю поляну:
- Если ты, мама, не умеешь играть - брось! Это глупо наконец! Не умеет даже крокировать!
- Да ведь нога же соскользнула!
И, улыбаясь, Наталья Борисовна снова приподняла край юбки, неумело поставила ботинку на шар, сильно размахнулась, но молоток боком стукнул ее по ноге и выскользнул из рук.
- Не могу сегодня… - выговорила она, трясясь от смеха, и отошла в сторону.
Зараженная этим смехом, Марья Ивановна принялась хохотать как помешанная.
- Сначала, сначала! - кричала она, бегая за шарами и раскидывая их в разные стороны.
Игнатий в отчаянии поднял плечи, покраснел и сделал ужасное лицо.
- Это черт знает что такое! - воскликнул он басом и, не выдержав, сам расхохотался.
Подъехал еще знакомый - адвокат Викентьев. У него всюду были знакомые, и в городе, с извозчичьей пролетки (пешего его трудно было себе представить) он широко и приветливо размахивал шляпой чуть не каждому встречному. Всюду он держал себя как дома, всюду напевал отрывки оперных арий с мягким удальством итальянского тенора и считал себя общим любимцем.