Под таким пышным заглавием помещаются басни Крылова, Хемницера, Дмитриева, Измайлова, сказки вроде "О правде и кривде" (NВ: можно бы и позанимательнее и посовременнее), далее из "Памятников старинной русской литературы" Н. Костомарова, "О мудреце Кериме" Жуковского, небольшие рассказы Даля, как-то: "Ось и чека", анекдоты (самые незамысловатые), притчи вроде "Притча о хмеле", из "Памятников" Костомарова, народные пословицы, самые стереотипные (то есть, вероятно, те, которые народ и без "Читальника" знает), загадки для гимнастики ума, изречения и т. п.
"Этот отдел помещен в начале книги с расчетом, чтоб завлечь на первый раз читателя художественной приманкою поучительной мысли, с первого раза понимаемой, непосредственным простодушием формы, любопытною занимательностью, целостною краткостью выражения мысли и факта и вместе с тем в неискушенную душу заронить нравственно-практические правила жизни в повседневных ее явлениях".
Ну чем это, кажется, не отдел? Народ зачитается, да и только. Правда, на первый случай к чему бы, кажется, столько "памятников" старинной русской литературы? Что-нибудь посвежее было бы приятнее. Но как вспомним, что без этого народ "не будет воспитан на положительной, коренной почве его народности и истории", то и увидим, что памятники эти необходимы.
Все это отлично хорошо; но всего лучше мысль г-на Щербины, что как только народ прочтет этот первый отдел, то тотчас же в неискушенную душу его заронятся нравственно-практические правила жизни в повседневных ее явлениях, а вместе с тем и приготовят ее ко второму отделу. С этим-то расчетом и помещен между прочим этот отдел, как уверяет сам г-н Щербина. Ну как же не поблагодарить за такое старание и не пожелать успеха?
Кстати, заметим кое-что о "неискушенной душе" народа, благо к слову пришлось. Вообще душу народа как-то уж давно принято считать чем-то необыкновенно свежим, непочатым и "неискушенным". Нам же, напротив, кажется (то есть мы в этом уверены), что душе народа предстоит поминутно столько искушений, что судьба до того ее починала и некоторые обстоятельства до того содержали ее в грязи, что пора бы пожалеть ее бедную и посмотреть на нее поближе, с более христианскою мыслью, и не судить о ней по карамзинским повестям и по фарфоровым пейзанчикам.
Все эти "отделы" - решительные "подвохи" и "подходы".
За этим первым отделом следует еще пять отделов, в стройном порядке, один вызывая другого. Но мы, для короткости, расскажем об них своими словами.
Второй отдел, это - прошедшее жизни, то есть исторические сведения, картины, рассказы, статьи географического содержания. Он начинается русскими историческими песнями, затем следуют места из летописей, хронографов и проч. Затем Акты и грамоты. (Вы не верите? - решительный университет!) Затем… Как вы думаете, что? "Слово о полку Игореве" в переводе Дубенского! Это уж из рук вон! Да чем может быть занимательно "Слово о полку Игореве" теперь народу? Ведь оно занимательно для одних ученых и, положим, для поэтов; но и на поэтов-то наиболее действует древняя форма поэмы. Народ не имеет ни малейшего понятия об истории: что ж поймет он в "Слове"? Ведь он найдет в нем одну смертельную скуку да бездну непонятного, необъяснимого. Вот что значит жертвовать всем для ученого образования народа! "Иначе как бы он воспитался на положительной коренной почве его народности и истории?" Точно не было для этого чего-нибудь несравненно занимательнее и не так странного!
Затем следуют исторические стихотворения русских поэтов, как-то: "Малое слово о Великом (Петре I)" Бенедиктова и проч. Нам кажется, лучше бы сперва сообщить что-нибудь народу о Петре, а потом уже воспевать его.
Отсюда переход к историческим рассказам и местам из писателей отечественной истории (ну, это хорошо), потом биографии: Ермак, Минин, Ломоносов, Кулибин; потом статьи русско-географического содержания: Петербург, Москва, Киев, Сибирь и проч. Наконец, рассказы из всеобщей истории и географии (в гораздо меньшем количестве статеек), вроде: Александр Македонский, Наполеон, Колумб, Царьград.
Этим кончается второй отдел и наступает третий: "Видимость", то есть среда жизни, окружающая человека природа.
В этом отделе: о земле, о воздухе, о небе и - об инфузориях! К чему смущать народ без нужды инфузориями? К чему прежде времени все эти тайны немецкой науки? К чему это нестерпимое желание учить, - поскорей, всему научить? Не любит народ таких учителей, прямо становящихся перед ним его воспитателями и владетелями-просветителями. Не в инфузориях дело, а в этом желании скороспелого обучения. Народ исторически наклонен к недоверчивости, к подозрительности; не поверит он доброму в ваших желаниях и не полюбит вас: а ведь прежде всего надо бы стараться заставить себя полюбить. Сушь, предписания, ученость, система, инфузории; это, дескать, знай, это не знай - вот ваш "Читальник"!
В IV отделе - энциклопедия и справочное место. Тут помещено: какие есть науки? Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка (что необходимо, замечает г-н Щербина, при чтении газет и в повседневном быту… для народа-то? и теперь?). Затем излагаются юридические сведения, необходимые для крестьянина, затем гигиенические, затем календарные, одним словом - употреблены решительно всевозможные средства, чтоб народ немедленно спросил: зачем все другие книги не так написаны, а эта вот так написана? и особенно задумался бы над этим.
За этим IV отделом начинается вторая часть книги. Во второй части являются материалы для духовно-нравственного развития. Предполагается, что она будет напечатана более емким, убористым шрифтом. Начинается она
V отделом, "Антологией для народа", который, кажется, самый лучший отдел во всей книге, хотя бы по тому одному, что всех занимательнее. В нем, видите ли, будут "систематически" (непременно систематически) расположены целые пьесы и места из народной словесности и русских писателей, способные развивать и направлять народ гуманически . Одним словом, всё будет расположено с ужимкой, да и самый отдел этот устроен тоже не сам по себе, а чтоб "подготовить" читателя к последнему, заключительному в книге отделу. В него входят песни и стихи, но более проза. Для характеристики отдела обозначаются даже некоторые из выбранных мест и стихотворений. Замечено тоже, что из народных песен должно помещать только те, которые "выражают гуманическое чувство, или горько-осуждающие какой-либо коренной недостаток в народных нравах и обычаях". Вот подход, так подход! Даже и песни-то веселые на запрещении.
Вслед за тем и помещаются: Кольцова - как вы думаете, что? Уж разумеется: "Что ты спишь, мужичок" или "Ах, зачем меня силой выдали".
Песни, разумеется, прекрасные, полные самой свежей поэзии, бессмертные произведения Кольцова. Да ведь разве мы здесь песни хулим?
Ну уж, разумеется, затем и Никитина стихотворения, и графа А. Толстого, и Цыганова, и Шевцова, и Некрасова - все подобранные под один тон; а "также стихотворения в этом роде" Пушкина, Языкова, Майкова, Мея, Берга и проч., а вместе с тем считается необходимым поместить и Лермонтова "Песню про купца Калашникова"… неужели не догадались зачем? А затем, что "в ней выражено чувство чести по отношению к жене, чего большею частию недостает нашему простонародью".
Затем переводы в стихах разных сербских, болгарских и проч. песен; затем проза: народные славянские рассказы и предания из книги Боричевского, из памятников старинной русской литературы Костомарова; анекдоты из жизни Петра Великого, Суворова, Наполеона; отрывки из романов Загоскина, Лажечникова, из рассказов Даля, из военных рассказов Л. Толстого.
Это, разумеется, очень хорошо.
И затем переход к VI и последнему отделу. Этот отдел представляет "чтение для необходимых духовных потреб и высшего развития (собственно в народном смысле)". Он состоит из частей "догматической", "исторической", "практически-нравственной" и "духовно-нравственной" и заключает в себе, для примера, следующие вещи:
Символ веры, молитву господню и десять заповедей. (Должно быть напечатано церковнославянским шрифтом, для ознакомления народа с церковнославянским шрифтом и "чтоб придать книге более веса и авторитета").
Затем: рассказы из священной истории, из "Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова", места из Евангелия, переведенного на русский язык, последние дни Иисуса Христа из книги Иннокентия, места из объяснений на литургию, из сочинений Гоголя и других, из "Начертания христианских обязанностей" Кочетова, из поучений Иродиона Путятина, слово о пьянстве Тихона Задонского. Затем следуют статьи "церковно-исторического и священно-географического содержания", как-то: принятие христианства Константином Великим, принятие христианства на Руси Владимиром, житие некоторых мучеников, житие св. Ольги, Кирилла и Мефодия, Нестора-летописца. Описание святых мест: Иерусалима, Вифлеема, Афона - извлечение из путешествий Барского, инока Парфения, Муравьева и проч. Затем стихотворения духовно-нравственного содержания и даже ода "Бог" Державина.
Опять-таки повторяем: все это, разумеется, превосходно и отлично подобрано. Автор в заключение говорит:
"Так представлялись пишущему эти строки содержание и строй книги для народа и воскресных школ. Все, что написано здесь, взято из непосредственного наблюдения и опыта в среде народной и из многообразия относительных данных и явлений насущной, практической жизни, возведено в мысль, которая, может быть, еще далека от надлежащего требования, но зато высказана по крайнему разумению и убеждению нашему. Никто не может отрешиться вполне от своей среды, от своего воспитания, и потому и статья эта, вероятно, имеет свойственные ей недостатки".
Что сказать на это? Мы, кажется, уже всё высказали. Припомним, впрочем, здесь несколько слов, сказанных об "Читальнике" нашим фельетонистом, в майском номере нашего журнала. Нам кажется, что эти несколько строк могут послужить хорошим заключительным словом и к нашей теперешней статье.
"… Из смеси двух старых жизней может выйти новая. Открывайте свою жизнь мужикам и изучайте жизнь их, и, конечно, от этого будете ближе к желаемому нами примирению, ближе к уничтожению сословной нашей раздельности; но передавайте народу тайны жизни нашей во всей их полноте, оставляя на его выбор худое и хорошее, и тогда он помирится с вами, потому что поверит вам: иначе он зачувствует сознаваемое вами превосходство над ним и будет последнее горше первого. Нужно уважить вкус и любопытство народа; нужно ему дать то, чего он просит, чего хочет он, и не раздражать его статейками экономического содержания об артели, труде, домоводстве… Если мы своих жен не можем еще заставить интересоваться такими статейками, то с какого горя станет их читать мужик, он, которому труд еще, быть может, противен по некоторым историческим воспоминаниям? Пусть для него чтение будет сначала забавою, наслаждением; потом он из него выжмет пользу. Свобода! свобода на первом месте! Зачем же навязывать?"
Но знаете ли что? Я ведь не кончил статью мою. Мне вдруг представилось, что я сам составляю "Читальник" для народа, и вместе с тем мне пришло в голову столько соображений, что ужасно захотелось сообщить их всем будущим составителям "Читальников". Разумеется, это только некоторые соображения. Я вовсе не претендую на такую отделку и отчеканку работы, каким отличается "Опыт" г-на Щербины.
Я бы вот как сделал.
Прежде всего я бы поставил перед собой на первый план следующую мысль (которую признал бы за основную и которой следовал бы неуклонно). Именно:
1) Что прежде чем хлопотать о немедленном образовании и обучении народа, нужно просто-запросто похлопотать сначала о быстрейшем распространении в нем грамотности и охоты к чтению.
2) Так как хорошая книга чрезвычайно развивает охоту к чтению, то надо хлопотать преимущественно о доставлении народу как можно более приятного и занимательного чтения.
3) И уж потом, когда народ полюбит читать книги, тогда уже и приняться за образование и обучение его. И хотя в первых "Читальниках", изданных для народа, никто и немешает мне подбирать статьи так, чтоб они принесли народу всевозможную пользу, но все-таки занимательность стояла бы у меня на первом плане, потому что прежде всего нужно достичь одной цели, а потом уже другой, то есть сначала распространить в народе охоту к чтению, а потом уже приступить к его обучению; ибо гоняться за двумя зайцами разом не следует и одно могло бы повредить другому.
Примечание. Разумеется, нечего и сомневаться в том, что упорное и усиленное желание прежде всего учить и перевоспитывать повредит книге в ее занимательности и приятности для народа; ибо она будет слишком выделанная, слишком подобранная, суха до педантизма, со статьями скучными для народа (как, например, "Слово о полку Игореве", помещенное в "Читальнике" г-на Щербины для того, "чтоб воспитывать народ на положительной и коренной почве его народности"… другими словами, чтоб народ сделать народным), с отделами, помещенными с расчетом, "чтоб завлечь на первый раз читателя художественною приманкою поучительной мысли", и расположенными так, чтоб один отдел выпускал из себя второй, а второй - третий… Все это, естественно, придаст книге чрезвычайную тяжеловесность, обнаружит перед народом ее заднюю мысль и этим может ей очень повредить с первого раза. Одним словом, все это мы уже высказали. И потому, право, было бы не грех на первый раз пожертвовать ученостью занимательности.
Скажут мне, пожалуй, умные люди, что в моей книжке будет мало дельного, полезного? будут какие-то сказки, повести, разная фантастическая дичь, без системы, без прямой цели, одним словом, тарабарщина, и что народ с первого разу мою книжку и от "Прекрасной магометанки" не отличит.
Пусть с первого разу не отличит, отвечаю я. Пусть даже задумается, которой из них отдать преимущество. Значит, она ему понравится, коли он ее с любимой книгой будет сличать. Требовать от него тотчас же точной критики невозможно. Но ведь он книжку мою полюбит, заметит, чье издание (потому что я непременно выставлю это на обертке), и когда я издам вторую такую же книжку, с обозначением: "издание такого-то, выпуск второй", то он, не обинуясь, с удовольствием купит и вторую книжку, помня занимательность первой. А так как я все-таки буду помещать хоть и любопытнейшие, завлекательнейшие, но вместе с тем и хорошие статьи в этой книжке, то мало-помалу достигну следующих результатов:
1) Что народ за моими книжками забудет "Прекрасную магометанку".
2) Мало того, что забудет; он даже отдаст моей книжке положительное преимущество перед нею, потому что свойство хороших сочинений - очищать вкус и рассудок, и это свойство естественное; потому-то так я на него и надеюсь. И наконец,
3) вследствие удовольствия (преимущественно удовольствия), доставленного моими книжками, мало-помалураспространится в народе и охота к чтению.
Как вы думаете: важных или неважных результатов я таким образом достигну? Заохотить к чтению - я считаю первым, главнейшим шагом, настоящей целью; а ведь в способности и уменьи сделать первый шаг и заключается, по-моему, настоящая практичность и деловитость всякого полезного деятеля. Нам не до жиру, а быть бы живу; только бы первое-то дело сделать, а жиру-то потом наживем. А как это сделать, не стараясь удалить от народа всякую мысль о нашей господской опеке? Вы, конечно, справедливы, что для мужика книга важное дело; от книги он требует серьезного, поучительного. Это так. Но господского-то обучения он не любит; не любит, чтоб глядели-то на него свысока, чтоб в опеку его брали даже и тогда, когда он полное право имеет сам по своей воле и охоте поступать. "Вот, дескать, мужичок, поучись по моей книжке; что "Магометанку"-то читать! это дрянь; - вот у меня, для твоего развлечения, в конце книжки из романа Лажечникова выписано, из "Ледяного дома", так уж не "Магометанке" чета; "Ледяной дом"! Ну слыхал ли ты, чтоб была когда такая диковинка: дом изо льда? Слог-то какой! А то я слыхал, что ты про божественное любишь читать; ну вот тебе тут и об Афоне написано, как там иноки, божий люди, живут, молятся. Ну вот и поразвлечешься, и поиграешь этими статейками после серьезного обучения в первых отделах. А то смотри: и игры-то у тебя какие неблагонравные. Вот я слышал, ты еще до сих пор в бабки играешь, а я тебе вот журнал "Учитель" принес; посмотри, какие здесь все благонравные и поучительные игры: вот уточки нарисованы, - видишь, плавают? а вот тут охотник их застрелил; вот подписана и загадка: плавало на воде пять уточек, охотник выстрелил, трех убил, много ль из пяти останется? ну вот ты и угадай, милое дитя… то бишь, милый мужичок, - чем в бабки-то играть". Я не буду тоже уверять себя при составлении моей книги, что мужик не узнает, к чему я клоню, не догадается об опеке. Я знаю наверно, что у него есть такое чутье, что он все ваши подходы тотчас узнает, а не узнает, так почувствует их. Я не стал бы также прибегать к начальству для распространения моей книги. Ведь от этого, право, недалеко до того, что через начальство начнут, пожалуй, и вытеснять из употребления все прежние негодные книжки, которые читает народ. А что, в самом деле, чего смотреть-то: собрать бы их все да сжечь! Нет, кроме шуток, как такой умный человек, как г-н Щербина, может рассчитывать при распространении своего "Читальни-ка" на следующие средства:
"В видах средств распространения книги приглашать чрез газеты, как благотворителей и ревнителей духовно-нравственного просвещения народа, помещиков, фабрикантов, заводчиков и всех, у кого есть заведения, где бывает сбор простолюдинов, покупать "Читальник" для подарка грамотным из них".
Или в другом месте:
"Нужно постановить, что каждый ученик, поступающий или находящийся в воскресной или сельской школе (ведомства министерств государственных имуществ и уделов, а также и солдатских полковых школ), должен непременно получить один экземпляр "Читальника" в полную собственность, в полное свое распоряжение, бесконтрольно. Это будет как бы "свидетельством" или юридическим актом, утверждающим в действительности поступления в число учеников школы. То же можно было бы постановить и в приходских училищах Министерства народного просвещения.* "Читальник" может произвольно меняться, продаваться, дариться учениками и таким образом переходить из рук в руки, следовательно, все-таки оставаться в народе же".