Бунт Щедродарова
Щедродаров издавал звуки почти с лишком год. И на кого он не издавал звуков! В невинном усердии своем он доходил до того, что бросался на людей без причины, ни за что, а так, чтобы исполнить долг юмористики. Иногда его хвалили и гладили по головке. В "Своевременном" чувствовали, что он может приносить своего рода плод; рутинные читатели, которые готовы смеяться даже сто раз сряду повторяемым "фикам" (а таковых огромное число), были удовлетворены. Чего же более? К тому же Щедродаров, между действительно талантливыми вещами, мог писать иногда по целым листам юмористики, в которых ни редакция, ни читатели, ни сам он не понимали ни шиша, но в которых как будто намекалось на что-то такое таинственное, умное и себе на уме, одним словом в духе редакции, так что простодушный читатель бывал очарован и говорил про себя: "Вот оно что!" Это правда, что у него не было ни малейшего гражданского чувства и потому он без зазору лаял, глумился и срамил самых честнейших и толковых людей, наряду с паскуднейшими: была бы только юмористика. В сущности, это был поклонник искусства для искусства, юмористики для юмористики. Был бы только "трефандос", а к кому он относится - всё равно.
Но проходило время, он читал, и невольно идеи стали заходить в неозабоченную до сих пор вопросами его голову. Прочитывая по обязанности то, над чем ему предписано было смеяться, он невольно просвещался и невольно новый свет начал озарять его. Правда, ненадолго; но мало-помалу начало в нем пробуждаться что-то вроде сознания. Не скажу, чтоб появлялись в нем признаки гражданского чувства: легкомыслие и оскорбленное постоянно тщеславие делали то, что на завтра же он по обязанности "издавал звук" на то самое, с чем сегодня мысленно был согласен. Вообще в нем началось беспокойство. Ему захотелось что-то сказать, что-то выразить. Куда и во что он не кидался! Самые разнородные, самые противоречащие мнения и даже теории сходили с его пера, и если б публика не принимала всего этого сплошь за "юмористику", то была бы иногда очень удивлена. Что же касается до редакции, то она на него надеялась и под конец не очень ввязывалась в издавание звуков. Она слышала "звуки" и была покойна. Когда же Щедродаров уж так путался, что сам терял свою голову, то выбегал перед публику и откалывал штучку. Публика смеялась, ему это льстило, и он, как натура художественная, мигом успокоивался. Но счастие не долговечно. Не столько новые идеи, которые отрывками забрели в его голову, сколько зависть к фельетонисту Кроличкову в "Заграничном слове" возбудили его тщеславие. Тогда-то он и махнул в "Своевременном" знаменитые свои статьи о мальчишках и об засиживателях новых идей, что прямо противоречило второму пункту условий, по которым он был принят в "Своевременном".
С яростию восстали Скрибов и Кроличков и победоносно уличили "Своевременного" в ретроградстве; поднялись трус и суматоха в редакции "Своевременного". Редакторы сбежались и смотрели так, как будто в доме горит. Тотчас же потребовали Щедродарова. Но тот уже приготовился. Он вошел независимо; на челе его блистала эмансипация; он встал в дверях, опершись о косяк рукою, а глаза скосил в окно, как будто совершенно не его дело и смотреть не стоит. В ужасе переглянулись между собою редакторы.
IV
Трагедия в стакане воды
- Что вы сделали! что вы сделали, несчастный! - накинулись на него хором редакция и сотрудники.
- Что я сделал? ничего я не сделал, - отвечал Щедродаров. - "Не испугаешь, дескать, теперь".
- Как ничего! Мы за вами в последнее время не смотрели, а вы что тут напороли?
- Ничего не напорол. Значит, у меня теперь свои мысли явились, вот и всё.
- Но, несчастный, у вас нет мыслей, у вас никогда не было своих мыслей. Мы вас и брали с тем, чтобы у вас не было никаких своих мыслей, а чтоб вы только издавали звуки, а вы…
- А вот теперь у меня и явились свои мысли. Que diantre! У "Дня" свои мысли, даже "Голос" уверяет, что у него свои собственные мысли, почему же у меня не может быть своих мыслей?
- Но, несчастный, это уже другой вопрос - почему? И откуда, откуда у вас теперь могли завестись свои мысли? Вы взяли их из "Времени"! Смотрите, смотрите, читайте: вот "Заграничное слово". Тут выписана тирада из "Времени" 62-го года против мальчишек. Слушайте:
"Но мы ненавидим пустых, безмозглых крикунов, позорящих всё, до чего они ни дотронутся, марающих иную чистую, честную идею уже одним тем, что они в ней участвуют; свистунов, свистящих из хлеба и только для того, чтоб свистать, выезжающих верхом на чужой, украденной фразе, как верхом на палочке, и подхлестывающих себя маленьким кнутиком рутинного либерализма".
- Слышали? Знайте же, несчастный, что "Заграничное слово" прямо говорит, что вы это взяли из "Времени", что у вас разительное сходство во всем, даже в выражениях. Слушайте: вот ваша юмористика по тому же поводу:
"Но без сомнения всего более способствуют заблуждению публики некоторые вислоухие и юродствующие, которые с ухарскою развязностию прикомандировывают себя к делу, делаемому молодым поколением… Одним своим участием они делают неузнаваемым всякое дело, до которого прикасаются, подобно тому, как мухи летом в одну минуту засиживают какую угодно вещь, хотя бы самую драгоценную… Нет мысли, которой наши вислоухие не обесславили бы, нет дела, которого они не засидели бы".
- Как же не из "Времени"? даже выражения сходные!
- Ну что ж, что из "Времени", - отвечал в свою очередь пикированный Щедродаров. - Я, действительно, признаюсь, что я эту мысль заимствовал из "Времени", так же как и много других, потому что это хороший журнал, и вы напрасно заставляете меня издавать на него звуки. Но я не крал у "Времени", я только сошелся с ним мыслями… Что ж, и я могу сходиться мыслями… У меня и выражения другие. У меня тут есть: "засидели идею, как мухи". Это прекрасное словечко, и жаль, что вы его не понимаете!
- Но, несчастный! ведь хорошо бы оно было тогда, когда б вы его за нас употребили, а ведь вы употребляете его против нас; против нас! слышите ли?
Да ведь я о мальчишках писал, а не против вас.
- О мальчишках! да ведь это всё равно, что на самих себя поднять руки! Чему же вас учили тогда при приеме в редакцию? Не понимает! не понимает! И к тому ж у "Времени" много подписчиков, а он-то его и поддерживает!
- Да что вы на меня, в самом деле! - вскричал Щедродаров, уже совсем рассердившись. И что вы всё про "Время" да про "Время"! Повторяю вам, это хороший журнал, и я много из него почерпнул! Вы меня заставили смеяться над ними, им язык выставлять! По вашей милости, я, например, смеялся и над "Днем". В "Дне" люди серьезные, там наука, так многолетнее, преемственное и честное исследование. Они пользы хотят. Их никто ни в чем негражданственном упрекнуть не может. Их идея всё больше и больше в ходу; она признана даже старинными и отъявленными их врагами. С ней можно не соглашаться, но к "Дню" нельзя относиться без уважения.
А между тем я, по вашей милости, туда показывал шиши да кукиши, ставил рядом чуть не с Аскоченским! Вот что значит звуки-то издавать!
- Да кто ж вам велел так ревностно действовать? Сами себя, значит, тешили.
- И что вы напали так на меня за мальчишек? Да помилуйте, они всё засидели, всё перепортили. "Время" тогда только о плутах говорило и справедливо: ведь либерализмом и прогрессизмом они всё равно что торговали у нас в последнее время. Я же об вислоухих упомянул. Из этих хоть есть честные, да всё перепортили. Мы бы могли иметь положительные результаты; где они? Мы всё прогуляли с вашей системой и с вислоухими! И что такое "гражданская слеза"? Да ведь они только пишут, что льют ее, а мне давай настоящую. Да хоть и настоящую - они и ту засидели, и ту засидеть изловчились. Ведь этак всё можно наконец опошлить и засидеть так, что свежему человеку претить начнет. Ведь мы своих же от себя отбиваем.
Гражданская слеза! Да ведь это фраза, казенная фраза! Я уважаю того, который действительно льет ее, - но моду на гражданские слезы не стану уважать, потому только, что тут написано словечко "гражданские". Да ведь после этого явятся когда-нибудь штатские слезы, партикулярные слезы, слезы комиссариатские, слезы общества заготовления сухих продуктов - так всё это и уважай? Морген-фри, je tantipathe!..
- Что за тон! Что у него за тон! Боже мой, что он говорит! - прокричали в ужасе сотрудники.
- Чего тон? никакого нет тону! а вон там у вас в "Своевременном" напечатано:
Позади бесцветная
Дней былых равнина,
Спят в ней безответные
Слезы гражданина…
Так ведь это на смех написано! Ну как могут слезы спать в равнине? А вы благоговеете!
Но тут уж и член редакции пришел в ярость.
- Как, милостивый государь! И вы смеете! Да ведь это слезы гражданина! И какое вам дело, что они спят в равнине? Ну пусть себе спят, пусть что угодно делают, но зато это слезы не простые, а гражданина; смотрите, видите: написано: "гражданина". Наши убеждения…
- Не верю я теперь вашим убеждениям.
- Наши убеждения - брюхо, милостивый государь! наши убеждения о брюхе! брюхо, брюхо - слышите вы?
- Наплевать мне на ваше брюхо, довольно наслушался! не верю я теперь вашему брюху! насытить брюхо ценою предварительного паралича всех членов и всех способностей организма - нелепость! А вы, напротив, в своем фанатизме к брюху дошли до того, что, в свою очередь, все члены и все способности организма, кроме брюха, - считаете нелепостью. Так поступили вы с искусством, с нравственным идеалом, с историческим ходом вещей, со всею жизнию. Где же практический смысл? Вы против жизни идете. Не мы должны предписывать законы жизни, а изучать жизнь и из самой жизни брать себе законы. Вы теоретики!
- Да это целиком из "Времени"! Он его наизусть выдолбил!
- Что ж, я действительно многие места из "Времени" наизусть заучил. Хоть я и издавал звуки по поводу "Времени", но я много обязан "Времени". Я не понимаю, как можно стоять на воздухе, не чувствуя под собой почвы. Англичанин, немец, француз, каждый особо тем и сильны, что стоят каждый на своей собственной почве и что прежде всего они англичане, французы и немцы, а не отвлеченные общечеловеки. Прежде чем что-нибудь сделать, нужно самим чем-нибудь сделаться, воплотиться, самим собою стать. Тогда только вы и можете сказать свое слово, представить свою собственную форму мировоззрения. А вы отвлеченные, вы тени, вы - ничего. Из ничего ничего и не будет. Вы чужие идеи. Вы - сон. Вы не на почве стоите, а на воздухе. Из-под вас просвечивает…
- Так и чешет, так и чешет!
- Ну да, так и чешет! Я вот и сам раз десять написал: "когда настанут новые экономические отношения", да что в том толку? Самому смешно становилось. Когда они настанут, как настанут? С неба, что ль, упадут? Это фраза! На этой фразе можно тысячу лет просидеть, а дела ровно никакого не будет…
- Он вольнодумец! - закричали все, окружая Щедродарова. - Как вы смеете!
- Нет-с, я только перепеченный нигилист и хотел действительно быть полезным. Я хотел, чтоб и у меня были свои мысли, а вы и не замечали моих усилий. Я вон в феврале месяце нарочно в деревню ездил за своими мыслями (прочтите мой талантливый февральский фельетон в "Своевременном"). Я там увидел мужика и очень удивился, что он беден. Я и прежде видал мужика, но я никогда об нем не задумывался. Конечно, читатели невиноваты, что я это только в первый раз увидал; но я был так удивлен, что принял это за "новую идею". Мало того: я сделал "новое экономическое отношение"…
- Вы, вы сделали "новое экономическое отношение"! - закричали все в изумлении.
- Да-с, я, я сам, moi-même! Потому что я тоже могу иметь свои мысли. Я вывел, что если вы в Москве нанимаете извозчика, то не торгуйтесь с мужиком, потому что он беден, и не давайте пятиалтынного, если он спросит двугривенный. Напротив, дайте ему четвертак, если он просит двугривенный… И это, конечно, новое экономическое отношение и, конечно, стоит всякого вашего…
Но тут раздался такой гомерический хохот, что Щедродаров совсем сбился с толку. Он и без того был взволнован всей этой сценой. Некоторое время он в изумлении оглядывал хохочущих сотрудников; но потом вдруг закрыл глаза руками и зарыдал, как маленькое дитя…
Вот несколько глав. Далее не хотим печатать. Мы полагаем, что это не художественное произведение, что это - роман-карикатура. Всякая карикатура, как известно, заключает в себе преувеличение смешной стороны дела; но в то же время заключает в себе и некоторое справедливое основание. Опять-таки "страшимся сказать", но нам действительно кажется, что наш романист имел в виду чуть ли не "Современник". Есть некоторое сходство, например, хоть в главе "об условиях". Разумеется, они, может быть, не так нелепо происходили, как здесь описано, но - на всё есть свои словечки и формы… Что же касается до главы о суматохе в редакции, до "трагедии в стакане воды", как обозначено у романиста, то, право, не знаем, есть ли тут верное основание. В справедливости всех этих слухов (подавших мысль романисту) мы (повторяем это еще раз) основываемся на том полном убеждении нашем, что г-н Щедрин в последнее время сильно противоречил в своих последних статьях духу и направлению "Современника". А если так, то, конечно, основание слухам значительное. Одно из двух: или "Современник" меняет свои убеждения, или г-н Щедрин дал слово раскаяться. Но что об этом! Нечего плакать заранее. Природа устраивает всё к лучшему.
Наш романист изображает, может быть, уж слишком яркими красками легкомыслие г-на Щедрина. Но припоминая всё случившееся действительно и даже до нас коснувшееся, не можем не признаться, что основания нашего романиста несколько справедливы. Не утверждаем, что г-н Щедрин действительно заучивал наизусть тирады из "Времени" и ими пользовался как для своих сочинений, так и в практической жизни. Нам кажется это даже некоторым преувеличением. Но однако ж, не мы первые засвидетельствовали о том, что г-н Щедрин заимствовал из "Времени" тираду о "подхлестывающих себя кнутиком рутинного либерализма" (фраза кудреватая, соглашаемся в этом без спору, хотя вовсе не отступаемся от нее). Это засвидетельствовало "Русское слово" - орган, нам противуположный и нас не жалующий. Припоминаем еще, что в самом начале поприща г-на Щедрина в "Современнике" в качестве соредактора, когда он явился тогда юмористически в фельетоне, играя, шаля и заигрывая, ему действительно случилось сделать против нас выходку, вполне легкомысленную, если только можно ограничиться одним только этим прилагательным. А именно: чтобы (по мнению его) уронить вполне наш тогдашний журнал в глазах публики и вполне выразить к нему свое презрение, г-н Щедрин объявил печатно в "Современнике", что если он помещал у нас прежде статьи, то единственно потому, что "Современник" тогда приостановился на несколько месяцев, а литератору не всегда выгодно ждать несколько месяцев; следовательно, г-н Щедрин только по необходимости принужден был у нас печататься. Мы немедленно его уличили. Мы доказали ему цифрами, что в то самое время, когда он отдал в редакцию нашего журнала свою статью, - "Современник" еще издавался; мало того: ни "Современнику", ни г-ну Щедрину, ни кому бы то ни было на свете никоим образом не могло тогда прийти в голову, что "Современник" приостановит свое издание. А следовательно, если б г-н Щедрин действительно тогда же (то есть до вступления своего в "Современник" в качестве соредактора) питал такое ужасное отвращение и пренебрежение к нашему изданию, то для него ничего бы не было легче как отдать свою статью не нам, а в "Современник". Таким образом, мы тогда же уличили г-на Щедрина в "сознательной неправде". Г-н Щедрин не отвечал. И что бы мог он возразить против цифр?
Нас уверяли, что статья "Литературные мелочи" в майском номере "Современника" принадлежит г-ну Щедрину, хотя и нет подписи. Мы, впрочем, и сами узнаем в этой статье "Молодое перо", - так уж мы привыкли к его игре. Статья эта написана как-то печально, в ней какое-то уныние, беспокойство; какие-то жалобы. Веселость напускная, выделанная, как бы для того только, чтоб исполнить долг службы и обязанности. Против "Русского слова" в ней уже нет почти ничего. Всё это отчасти служит основанием слухам и тоже хоть отчасти оправдывает нашего романиста. Кстати, в этой статье есть неблаговидная выходка против нас: намекается, что мы, начав издание "Эпохи", будто бы изменили в некотором пункте свои убеждения. За недостатком места мы не можем теперь распространиться об этом и опровергать автора. Но автор статьи, помещая свое показание об изменении наших убеждений; совершенно знал наперед, что мы не будем опровергать его. Знал он это вполне. Это верно и ясно как день. Теперь вопрос: стало быть, он прикрывался этим знаньем? А если так, то чем же, в сущности, он себя обеспечивал? Вещь удивительная: до сих пор "Современник" не так действовал. Прежде он не позволил бы себе такой выходки. Стало быть, действительно, он изменил свое направление.
Что же касается грусти и уныния, просвечивающих в майском фельетоне, то вот для образчика место начала, со второй страницы. Это место даже на нас навело уныние.
"Что такое дрянь? В просторечии слово это прилагается преимущественно и даже исключительно к явлениям мира вещественного. Всякое вещество, вследствие разложения или принятия в себя чуждых примесей потерявшее свой естественный, здоровый вид, называется "дрянью". "Не тронь, батюшка, это "дрянь"!" - говорит заботливая няня своему питомцу, когда он, движимый любознательностью, хочет прикоснуться к какой-нибудь слякоти или к чему-нибудь гниющему. Но как ни права няня в своем определении, она все-таки не исчерпывает сущности предмета, о котором·говорит. Понятие, заключающееся в слове "дрянь", чрезвычайно обширно и из мира вещественного очень удобно переносится в мир нравственный и умственный. Если б няня знала, что известный ей какой-нибудь Петр Иваныч или Иван Петрович совершенно такая же "дрянь", как и то гниющее вещество, на которое она сейчас указывала, то она точно так же предостерегла бы своего питомца: "Не тронь, батюшка, Петра Ивановича: это дрянь"!.."
Согласитесь сами, что всё это не совсем весело. Ну, скажите, в чем тут идея: что не одно то дрянь, что валяется на заднем дворе, а есть и люди дрянь. Но кто ж этого не знал? Согласитесь сами, что это можно сказать в одной строчке. Согласитесь сами, что об этом можно и вовсе не говорить. То-то и есть, господа, тяжела, ух тяжела обязанность присяжного юмориста. Писать не о чем, неприятности, желчь, голова в отлучке, мыслей не бывало, - нет, пиши, вертись, как бес перед заутреней, переливай из пустого в порожнее, подавай на грош юмористики, - ну и натуживается юморист и прудит на целой странице, что можно сказать в двух словах. Каторжная должность!