Народ войны не хочет, а хочет против войны драться. Вот что ото значит". Что, хлестко? И хлестко л умно! Ты побольше ходи к людям, слушай, что говорят, знай, что они делают, а ты даже спишь в книгах. А книги они, как ли говори, зеркало прошлого.
- Не согласен! - восклицал Косначев.
- Ну ладно, ладно, - примирительно говорил Рыжиков. - Я ведь сам книжник.
Во время таких посещений Тима виделся с мамой.
Она сильно похудела, глаза глубоко впали, ногти запачканы типографской краской. Она жадно трогала Тиму руками, словно слепая, ощупывала его лицо, голову, плечи и растерянно спрашивала:
- Я забыла, хотела тебя спросить о чем-то важном.
Да. ты не пьешь сырой воды? Сейчас эпидемия брюшного тифа.
Но по молящим, тоскующим глазам мамы Тима понимал, что не об этом она хотела у него спросить, и он, задерживая ее ладони на своем лице, шептал:
- Ты мне очень часто во сне снишься! В таком белом платье. Помнишь, папа называл тебя за него нашей черемушкой?
- Папа сейчас в тайге, в партизанском госпитале.
- Пусть он мне кедровых шпшек привезет!
Про кедровые шишки Тима сказал только для того, чтобы показать, что не беспокоится о папе, и чтобы мама тоже не беспокоилась.
Потом мама доставала холодные картофельные котлеты и говорила:
- Кушай, сыночек.
Хотя Тиме совсем не хотелось есть, он ел холодные картофельные котлеты, жаренные на постном масле, ел, чтобы доставить удовольствие маме.
Но когда мама однажды спросила встревоженно:
- Значит, ты плохо питаешься, если такой голодный? - Тима растерянно перестал жевать и честно сознался:
- Мы с Коспачевым когда хотим, тогда кушаем, даже ночью кушаем. Я все время очень сытый. А чего ты на меня все смотришь такими странными глазами?
Мама смутилась, виски у нее порозовели, и она сказала, опуская глаза:
- Ты мне снишься, но не таким, какой ты сейчас, а совсем маленьким, когда грудным был. И снится мне, что молоко у меня пропало.
- Я помню, ты рассказывала: когда папу снова в тюрьму посадили, оно у тебя высохло. Да? - Потом обиженно спросил: - А почему же я все-таки тебе настоящим не снюсь?
- Не знаю, - печально сказала мама. - Я даже помню, как пахнут твои волосы.
- И я тоже всегда помню, как твои волосы пахнут.
Дай я еще на память понюхаю. Знаешь, мамочка, чего оы я больше всего иа свете хотел? Стать совсем-совсем маленьким, вроде как мальчик с пальчпк, тогда бы ты всегда меня везде при себе держала ж я бы тебе никогда не мешал.
- И я бы этого очень хотела.
- Мама, а может, можно?
- Нет, нет, Тима, - даже отшатнувшись, произнесла испуганно мама, этого никак нельзя. Ты уже большой, ты же понимаешь, почему нельзя.
- Я буду с тобой все время в подвале сидеть.
- Нет, Тима, пет, - и, слабо улыбаясь, пообещала: - Подожди немного, скоро мы будем всегда и везде вес вместе - папа, ты и я.
- Скорей бы! - просил Тима. - А то уж очень вы чего-то медленно это свое дело делаете. И газетка у вас смешная, малюсенькая. А "Северной жизнью" весь стол накрыть можно, и всегда там картинки. Один раз очень здорово вас изобразили: боярышня - Россия, она меж колен мальчишку зажала - это вы, и веником вас поре г.
Я посмотрел и чуть не заплакал, до чего же обидно, что вас так рисуют! Не скоро, значит, нам еще вместе…
- А если ты еще глупый, так нечего глупые картинки смотреть, обиделась мама.
Каждый раз, прощаясь с Тимой, мама, прижимая его к себе, закрывала глаза и гладила долго и потом, вдруг оттолкнув, говорила сердито:
- Нy, ступай и, прошу, не надоедай товарищам, что ты соскучился, ты уж не маленький.
Как-то Витол ни с того ни с сего несколько раз провел Тиму мимо одноэтажного домишки, на самой окраине города. И когда Тима случайно оглянулся, он заметил, что кто-то отшатнулся от окна, и только по мелькнувшему краешку рукава кофточки он догадался, что это была мама.
Однажды - Яна не было дома, и Тима, сидя на туеске, возился с обрезками кожи, стараясь постигнуть сапожное ремесло, - в каморку вошел человек, цепкими глазами оглядел Тиму и спросил:
- Витол дома?
- Нет, - сказал Тима и, в свою очередь, очень внимательно оглядел человека, Он заметил на нем армейские сапоги, галифе с кантами, рубаху сатиновую, новую, но словно с чужого плеча.
- А вы кто будете?
- Скажешь, из комитета приходили.
- Из какого комитета?
- А ты дурачка не валяй - знаешь.
И человек ушел, сердито хлопнув дверью.
Тима рассказал Витолу об этом странном посещении.
Ведь никто из комитетских никогда даже не произносит слово "комитет", а говорит "из дома" или "оттуда".
Ян долго смущенно тер ладонью свою круглую, гладко стриженную голову, потом сказал:
- По-видимому, что-то почуяли. М-да… Придется тебе, наверно, дружок, побыть некоторое время одному.
- Как одному, совсем одному?
- Не совсем, но, понимаешь, придется тебя подальше пристроить… А то заберут меня врасплох, куда ты денешься?
В тот же день к Тиме пришел Яша Чуркин. Его черные, обычно веселые, злые глаза были печально тусклы.
Он сказал сипло:
- Отца в тюрьму забрали. Он пароход об отмель треснул, когда карателей вез. - И с гордостью пояснил: - Совсем трезвый был, - значит, нарочно. Говорят, расстреляют. Мне с ним свидание дали через проволочную решетку, а он только смеется, подмигивает, спрашивает, будто хвастает: "Видал, Яшка, каков старикашка? А ты думал, я не аккуратный, запойный". Завтра Елизариха поведет меня в приют определяться. Усыновить она меня желает, по я не дался, хоть она и говорит, что моему отцу жена. Отец так и сказал: либо в сыновья к Елизарихе, либо в приют, а так, вольно, жить не позволил…
В городе было два четырехэтажных здания: тюрьма и сиротский дом.
Тюрьма находилась в центре, напротив городского сада, приют - на окраине, там, где сенной базар. Сиротский дом был построен на средства золотопромышленника Мачухина, "первого сибирского патриота", как его величали в газете "Северная жизнь". Старинная городская тюрьма считалась самой капитальной в Сибири, и поэтому Мачухин, будучи патриотом, поручил строить приютский дом сыну того архитектора, который в дни своей юности построил городскую тюрьму. Почитая память родителя, сын выстроил приют, взяв за образец тюремное здание. Только сиротский дом был значительно меньшего размера.
Мачухин считался просвещенным человеком и либералом. Он жил на Миллионной улице в деревянном флигеле, на крыше которого был водружен большой стеклянный глобус. По воскресеньям внутри этого глобуса горела лампа.
Глядя на пузатый светящийся шар, все прохожие могли очень хорошо видеть, как много места занимает Сибирь на земле. В этом легко было убедиться, так как вся остальная суша была закрашена охрой и только Сибирь сияла прелестным зеленым светом. Над воротами мачухинского дома был прибит доморощенный герб Сибири - медведь и соболь, держащие щит, задрапированный горностаевой мантией.
Дворником у Мачухина служил бывший каторжнпк Леонтьев. Мачухин говорил о нем с восхищением:
- Матерый душегубище!
Некоторые высказывали почтительное опасение:
- Не прирезал бы он вас ночью, Прокофий Гаврилович.
- Нисколько. Я и не таких обламывал. Он меня трепещет…
Мачухин владел также книжной лавкой. Он сидел там всегда в деревянном кресле перед прилавком, огромный, одутловатый, сизолицый, широко расставив толстые ногп в войлочных ботинках. Над головой у него висел портрет Потанина [Г. Н. Потанин - известный путешественник-этнограф, уроженец Сибири].
Прежде чем подойти к прилавку, каждый школьник был обязан показать Мачухину кондуит. Если отметки были хорошие, Мачухин дарил переводную картинку и произносил при этом всегда одно и то же:
- Вот тебе презент, сибирячок, - наука юношей питает!
Здесь же, в книжной лавке, он принимал своих приисковых приказчиков и кричал на них зычным, страшным голосом:
- Натолкли тебе в добычу колчедана, уворовали золотишко! - И выплескивал на валенки приказчика серную кислоту из блюдца, где он производил пробу золота.
В городской думе Мачухин выступил с предложением просить у Керенского, "поскольку теперь свобода", полную автономию Сибири. Тех, кто робко пытался ему возразить, он обозвал "залетными чижиками".
На пасху и рождество Мачухин устраивал в здании городской управы выставку ремесленных изделий, сработанных воспитанниками приюта. Посетителей привлекали сюда не добротные столы и скамьи из твердотелой лиственницы, не многопудовые амбарные замки и петли и прочие скобяные изделия, а настоящие произведения искусства: тончайшая резьба по дереву, точенные из наплывов березы ковши, братины, вырезанные из глыб алебастра вазы, затейливые орнаменты из бересты.
Принимая поздравления и ликуя так, словно все выставленное здесь на обозрение он сделал собственными руками, Мачухпн лучшие вещи подносил власть имущим, хотя давно уже сиротский дом существовал на средства городской управы.
Никто из посетителей не удивлялся, что на выставке ремесленных изделий нет тех, кто эти изделия сработал.
Изделия были безыменные. Никто не спрашивал, как зовут того мальчика, который так дивно вырезал из кедрового корневища тетерева, отбивающегося от лисы, или того искусника, который, словно кружевом, накрыл тонким узором большой деревянный поставец.
Но когда однажды Пичугин сказал: "Замки бы я не велел им делать, - пока они сами взаперти сидят, замки делают, а выйдут наружу, начнут чужие замки раскрывать, поскольку механику постигли, опасно это для общества". - все одобрительно отнеслись к его словам.
Воспитателями в приют Мачухин брал обычно бывших тюремных надзирателей, выслуживших пенсию на прежней службе.
Но в чем он проявлял себя воистину либералом, так это в подборе учителей, обучающих ремеслу. Так, он привел из затона побывавшего под судом слесаря Долгополова. Вопреки желанию властей, он взял учителем резьбы по дереву бывшего ссыльного Кучумова. Запойный пьяница, краснодеревщик Ангелов обучал сирот столярному делу.
Славился в городе и приютский хор. Приютские пели в домовой церкви Золотарева, а также на квартирах у именитых граждан. Регент хора Мефодий Жохров жаловался:
- В просвещенной Европе, а именно в Ватикане, с соизволения самого римского папы лучших дискантов мальчикового хора холостят, дабы сохранить прелесть голоса. А у нас обучишь, истратишь на него силы, а он уже верха потерял невозвратно. И ничего поделать нельзя.
Живем в дикой стране, полной предрассудков.
Перед выступлением хора Мефодий сам пудрил лица мальчикам, чтобы скрыть следы рукоприкладства. Зимой хористов возили из приюта в розвальнях, закрыв с головой кошмами, чтобы не простудили горло. Летом они шли попарно, держась за руки, и все разом снимали холщовые серые фуражки, поравнявшись с мачухинским домом или зданием городской управы. Когда по улице проходил приютский хор, вольные ребята выскакивали из ворот и кричали:
- Херувимы, пудреные рожи!
Когда же зимой, в сумерки, приютские шли посредине дороги в баню, по четыре в ряд, в рваных валяных бахилках и рыжих, похожих на арестантские халаты азямах из деревенского домотканого сукна, никто не рисковал попадаться им навстречу. Приютским ничего не стоило втащить зазевавшегося паренька в свою шеренгу, на ходу поколотить и еще унести с собой его шапку и рукавицы, иногда даже валенки.
Как-то летом на заднем дворе дома, где жил Тима, воспитатели поймали убежавшего из приюта мальчика.
Он несколько дней скрывался в бурьяне, питаясь кочерыжками лопуха. Тима хорошо помнил, как тащили воспитатели мальчика за руки и за ноги к телеге, стараясь ударять его коленями. А мальчик, дергаясь, извиваясь, яростно кричал:
- Отпустите, каты, все равно стеклом зарежусь!..
И вот Яков добровольно согласился идти в эту страшную детскую тюрьму.
- Может, не надо, - сказал жалобно Тима. - Я попрошу Витола, он тебя тоже на сохранение возьмет.
Тима сказал "на сохранение" нарочно, зная, что Якову не понравится слово "усыновить".
Но Яков покачал головой:
- Нельзя мне из милости жить. Гордость за отца не позволяет. Он же теперь не подзаборный пьяница, а герой. Все пристанские по нем плачут. А раньше что? Насмехались, и тока…
Проводив Якова, Тима вернулся домой подавленный, страшась горестного одиночества. И когда Ян Витол, потирая руки, сказал: "Мой мальчик, тебе нужен свежий воздух, тебе надо жить на даче. У меня есть друг, оп тебя завтра гостить возьмет. Он тебе будет давать много парного молока. Это очень полезно. Ты сразу станешь очень веселеньким и очень здоровым. Это хороший человек: он понимает революцию", - Тима отнесся к словам Витола с глубоким безразличием.
И вот в дремотные, предрассветные сумерки Тима трясется на телеге, и мохнатая лошаденка бодро шлепает копытами по черным осенним лужам.
Сивый влажный туман висел на деревьях клочьями.
Тяжко сопела раздавленная колесами густая, как мазь, земля. В растрепанных кустах тревожно орали вороны.
Петр Прокофьевич Анакудинов в широком ржавого цвета азяме, с большим горбатым сизым носом на крупном костистом лице, поглаживая кудрявую бороду свободной рукой, - в другой он держал вожжи, - почтительно говорил:
- Ян Янович просил по бумажному расписанию вас содержать. Я грамотный: чего там сказано, понял. Но вы не сомневайтесь, притеснять не буду. Разве вечерком какнибудь посидим, побеседуем.
- О чем? - растерянно спросил Тима.
Петр Прокофьевич почесал задумчиво мохнатую бровь, испытующе поглядел на Тиму и доверительно произнес:
- Вам ведь всяких хороших людей доводилось видать. - И пояснил: - Я понимаю, по возрасту мы с вас много не спросим, а так, чего от их слышали, и нам с простотой расскажете. Нам всякое зерно с того поля в разум. Я так полагаю, есть у нас пожилые, которые еще сомневаются, а я им после скажу: слыхали, он же вроде дите, да и то в самую правду носом целит. Давай тряси мозгами, ребята!
- Пашни у меня клок малый, - рассказывал Петр Прокофьевич Тиме. - Но я человек промышленный, зимой дровни делаю, колесные ободы. Ну, и тайгую помаленьку с ружьишком. Иногда с лоточком балуюсь, если золотишко находится. Семья у меня обыкновенная. Жена, три сына. Одного на войне убили, другой, значит, в тюрьме сидит за это самое, чего - сами знаете, а меньшой с испугу заика. Это, когда усмиряли, сомлел, пока меня возле церкви зимой сначала, значит, били, а потом из бадьи окатывали, чтоб насмерть сморозить. Ну да я горячий. Ничего, выжил. Другой, может, и кашлял бы после, а я ничего. Да у нас тут все крепкие…
Деревня, куда привезли Тиму, называлась Колупаевка. Когда-то здесь был старательский прииск, но золото иссякло, и только вся местность осталась расковырянной глубокими, заросшими бурьяном шурфами с гнилой водой на дне; всюду валялись черные валуны, вывороченные из земли старателями. Избы разбросаны как попало. Петр Прокофьевич жил в недостроенной рубленой хате с земляной крышей. Многие жили в землянках, хотя тайга окружала деревню со всех сторон.
- Лес казенный. За лес объездчик последнюю коровенку берет, может свободно и пулю засадить. Он на убийство бессудный, - объяснил Анакудинов. - Вот река у нас шибко прекрасная. Сарантайка называется. Рыбы в ней достаточно. И кедрача кругом, орешков - хоть целый день, как белка, грызи. Это свободно. Ну, потом чо?
Малина, голубица, опять же черемуха, рябина, калина.
Медведев не опасайся, он, в осень, увидит человека, похрюкает, как свинья, - и ходу. Зверь у нас добрый, сытый. В балке полозы есть. Ну, это змея - червяк, хоть и в полсажени. Иногда, говорят, колесом катится. Сам не видал, врать не буду.
А вон на горке плетнем опоясанное место, видишь?
Опасайся. Там мужик живет, страшной болезнью мучается - проказой. Это он свое место плетнем огородил, чтобы народ от заразы обезопасить. Урядник говорил: вы б его того… Как же это живого человека можно? Закон, говорит, дозволяет. Видал, какие у них законы? По им сколько тысяч на германской перемолотилп.
- И вы не боитесь заразиться?
- Как не бояться! Боимся, но не одной боязнью человек жить должен, а и совестью…
С Гошкой, сыном Анакудинова, Тима уходил в тайгу с самого раннего утра. Сухая короткая сибирская осень пылала в березняках и осинниках холодным дивным багрянцем, и чистое небо лилось меж деревьев светом и свежестью. Гигантские, дородные кедры растопыривали граненые метельчатые иглы, меж которых торчали увесистые, напитанные смолой шишки с плотно сомкнутыми выпуклыми крышечками. И под каждой крышечкой притаилось по два ореха, словно коричневые глазки, наглухо прикрытые веками.
Засучив штаны, Тима и Гошка бродили по реке и, подымая тяжелые плоские камни, ждали, когда река снесет взбаламученную тину. Под камнями лежали, притаившись, ленивые осклизлые налимы, серые, похожие на ужей, прыткие вьюны и каменные ерши с широкими плоскими головами, покрытыми мелкими колючими бородавками. А в омутах водились огромные красноперые окуни, на быстрине - хариусы.
Гошка говорил заикаясь, медленно, осторожно, иногда судорожно мучаясь над трудным словом.
- За логом пещеры есть. Там мужики беглых политиков прятали. Страшные пещеры! Там мыши на кожаных крыльях летают. И совы их жрут, сколько хочут.
- Пойдем посмотрим, - замирая от предвкушаемого страха, просил Тима.
- Нельзя, - с грустью говорил Гошка. - Может, тебе, политическому, можно, а мне нельзя. Мужики чего-то там прячут, но не человека, а чего-то другое.
- Золото? - шепотом спрашивал Тима.
- Золотишком мы не балуемся, - степенно пояснпл Гошка. - Золотишко нонче только дикой промышляет.
Мужики теперь все вместе держатся, ждут чего-то. И богатые против нас кучей тоже.
- Да кто же у вас тут богатый? Это в городе только богатые, сомневался Тима.
- А вот и не так. Глаголев, видал, - вон землянка с кособокой крышей…
- Ну?
- Так он, жадюга, для народа в землянке обитует.
А у самого в тайге оленей тысячи голов, инородцы содержат. Магазея на пристани, коней полсотни, своими обозами в губернию все с нас возит. У него за это в рубленой хате четыре солдата-стражника живут. Потом Прянишников. У того дом пятистенный. Он плоты гоняет до самого океана. Не сам, конечно, народ гонит. Потом обратно пехом идут тысячи верст. Кого зверь задерет, кого болезнь валит, а он только живому платит. Зимой меха скупает. Или вот Елтухов. Тот совсем ушлый. Соберет беглых с прииска, те тайгу палят, после он наймет мужиков кое-как землю вспахать да рожь десятин на тысячу посеять. В первый год после пала земля, знаешь, как родит?
Он урожай снимет, а землю бросит. Земля снова зарастает, только бросово, бурьяном да чернолесьем, а он новое место палит. Ему мукомолы от царя медаль на шею охлопотали. Он лебяжьим пухом торгует. Лебедь - птица неедомая, она для красоты живет, когда помирает - плачет и женским голосом стонет. А он ее со своими жиганаМи тысячами бьет, да еще когда она на гнездах.
- А жиганы - это кто?
- Артель у него такая, против революции. Он им всем на свои двустволки купил. Нам в окна два раза палил зазря. Мы теперь с того на полу спим. А ты что Думал, мы от дикости на полу? Нет, это от ума. Отец у меня здесь за главного. На сходе, знаешь, как с него богатеи трепещут? Как начнет их туды-суды обличать!