– На меня рассердился… Я сейчас догадалась, когда ты с утра убежал и к обеду не вернулся. Во вчерашних фантах. Но, Андрюша, милый мой, дорогой…
Андрей рассмеялся.
– Катя, уверяю тебя, я и не думал сердиться. Мне просто сделалось грустно…
Он остановился. Его голубые, выпуклые глаза были слегка близоруки, но слух он имел необычный, тонкий до болезненности. И в этот момент ему показалось, что кто-то прошел мимо запертой двери. Шаги были совершенно незнакомые, легкие и тихие до неслышности, даже не шаги и не шорох, а так, движение воздуха, точно что-то скользнуло мимо, провеяло – и замолкло.
– Мне сделалось грустно… – снова начал Андрей, и вдруг перебил себя:
– Кто это прошел?
– Прошел? – Катя смотрела на него испуганными, непонимающими глазами. – Не знаю, кто прошел. Я ничего не слышала. Андрюша, не скрывай… Отчего тебе могло быть грустно, как не от этого… от фантов? – И она покраснела. – Андрюша, клянусь тебе всем святым…
Андрей хотел рассказать ей, как ему весь день было непонятно тоскливо и больно, взял ее за руку – но остановился. Зачем ее тревожить? Если он сам не знает, почему ему грустно, как она может угадать? Да и не хотелось рассказывать, точно его тоска была ему особенно дорога.
Катя пристальнее взглянула в его немые глаза – и вдруг неожиданно заплакала.
Андрей притянул ее к себе.
– Что с тобой? О чем ты? Катя?
– Отчего ты… такой? Ты меня… ты разлюбил?
– Бог с тобой, Катя! Как я могу тебя разлюбить, сама подумай! С чего ты взяла?
Он обнял ее и поцеловал. Катя поцеловалась охотно, крепко и сочно. Губы у нее по-прежнему были приятные, мягкие, но Андрею почему-то подумалось, что этот поцелуй и первый их поцелуй год тому назад – ничего не имеют общего. Тогда это казалось важным делом – теперь обычным и естественным обстоятельством. Он так хорошо знал розовые губы и ощущение поцелуя, что едва замечал его. Но Катя почти утешилась.
– Так ты меня любишь, Андрюша?
– Конечно, люблю. Я рассержусь действительно, если ты будешь сомневаться.
Катя ушла, получив еще несколько поцелуев. Андрей отпустил ее рассеянно.
Его, помимо воли, занимало, кто прошел мимо двери. Он поймал себя на том, что соединял неслышные шаги с мыслью о девушке в белом платье.
– Фу ты, какая глупость! Что я, в привиденья верю? Он начал раздеваться. Вошел Тихон делать постель, мрачный и погребальный, как всегда.
– Тихон, ты видал тетю Анну Ильиничну?
– Видал.
– Она давно приехала? В котором часу?
– В пятом.
Андрей умолк, не зная, что спросить еще.
– А что, она похудела?
– Похудеть не похудели. А как будто полнее. Андрей опять замолк на минуту.
– А я, Тихон, видел тебя, как ты у прачечной сидел. Василису слушал, а?
Тихон вдруг озлобился, бросил одеяло, которое держал в руках, и повернулся к барину.
– У прачечной? Я сидел? Ну и сидел. Василиса пела? Ну и пела. Что ж из-за этого мне теперь в каторгу идти?
Андрей, привыкший к ярости своего слуги, не удивился и проговорил только:
– Да никто тебя и не обвиняет. Это очень понятно. Тихон успокоился, как вскипевшее молоко, когда кастрюлю снимают с огня, и вновь вернулся к одеялу.
– А кто, не знаешь ли, тут по коридору сейчас ходил? – не выдержал Андрей.
– По коридору? Не знаю. Мало ли тут ходят. Я не должен знать, кто мимо пройдет.
Андрей лег спать с тревожным чувством, долго не мог уснуть – и все прислушивался, не прошумит ли опять полунеслышный шелест и шепот шагов.
V
Целую ночь был дождь. Андрей слышал веселый гул крупных капель в саду. Перед утром начался ливень. Андрей впросонках вспомнил, что сегодня первое мая и что кузины и тетеньки давно затевали в этот день какую-то особенную прогулку.
– Хорошая прогулка будет, если ненастье! – смутно промелькнуло у него в голове – и сейчас же явилась радость, потому что ему давно не хотелось ехать.
Но дождь перестал – и Андрей опять заснул.
Он проснулся поздно, сердитый, усталый и тревожный. Было уже десять часов, когда он оделся и готов был идти в столовую. Беспокойное чувство, с которым он заснул вчера, не уменьшилось, хотя он не позволял себе определенно думать о причинах.
Андрей откинул занавес, раскрыл дверь на балкон – и остановился на пороге.
Утро было ослепительно яркое, влажное и душистое. Зелень сверкала, сильная, распустившаяся от дождя, точно разросшаяся за ночь. Бледные кудри березы были пронизаны солнцем и бросали колеблющийся, золотистый отсвет на пол балкона. А у перил, на балконе, прямо перед дверью, стояла незнакомая высокая девушка в белом платье и смотрела на Андрея. Она молчала – и Андрей молчал, потому что ему пришло в голову, что это опять только кажется и что вообще тут есть какое-то ужасное недоразумение. Он сразу, с одного взгляда, все в ней заметил и понял, может быть, потому, что она почти вся была одного цвета, светлого, и казалась цельной и простой, как будто вырезанной из одного куска. Андрей заметил, что белое платье из легкой, почти прозрачной, шелковой материи все, и вверху и внизу, было в бесчисленных складках или сборках, точно смятое. И складки не падали прямо, а слегка отставали и от неприметного ветра в саду шевелились, то подымаясь, то опускаясь, как мыльная пена. Шея, очень длинная и тонкая, выходила из этой пены незаметно, она была такого же цвета, как платье, и тоже казалась прозрачной, как тонкий китайский фарфор, когда его смотрят на солнце – только тут были едва уловимые, розовые отсветы жизни. Бледно-золотые волосы, не густые, без малейшего рыжего или серого оттенка, были зачесаны гладко. Но более короткие отставали и слабо и легко завивались около ушей и висков. Лицо, прозрачное, как шея, без тени румянца, было спокойно. Серые глаза, широко расставленные, были опушены завитыми ресницами, чуть темнее волос. Брови еще темнее, поднимались ровно и просто. Розоватые губы были сжаты плотно.
Андрей, после первой же минуты испуга и удивления, знал, что никакого тут чуда нет, что девушка эта – не призрак и не наваждение, а просто себе живая девушка – и все-таки она казалась ему чудом, потому что не была похожа на живую и обыкновенную. Чтобы дотронуться до нее – надо было сделать полтора шага, а казалось, что для этого нужно перейти небесные и облачные пропасти, и даже лучше совсем до нее не дотрагиваться, такое странное впечатление производила прозрачность ее лица.
Девушка подняла руку и провела ею по волосам. Широкий и короткий рукав, собранный у локтя, опять как пена, взволновался и на мгновенье легко упал к плечу. Пальцы были длинные, розовые на концах.
Андрей подошел ближе, не отрывая глаз.
– Извините, – начал он, – и вдруг покраснел. – Я не был представлен…
– Вам нужно пить чай, ждут в саду, под липами, – проговорила девушка, разомкнув губы.
Андрей заметил едва уловимую мягкость в произношении. Так говорят дети, едва переставшие картавить. Голос у нее был не громкий, но и не глухой. Среди звуков природы он, вероятно, не нарушал бы гармонии, потому что в нем не было резкости, свойственной человеческому голосу.
Она тронулась с места и пошла по балкону. Андрей, к удивлению своему, ничего не сказал, ни о чем не посмел спросить и молча пошел за девушкой, стараясь держаться от нее в трех шагах, глядя на ее колеблющееся платье и на шею, на ту черту, где постепенно розоватая белизна переходила в золотую и где начинали закручиваться первые, слабые волоски.
VI
Чай пили действительно в саду, на площадке, окруженной липами. На площадке было не очень хорошо и слишком солнечно, потому что липы только что начинали распускаться. Он не то чернели, не то серели – и беспомощно протягивали к солнцу ветви, где чуть раскрылись зеленоватые лепестки, которые не хотели просыпаться. Березы, поодаль, качались и шумели почти по-летнему, тополи тоже расцвели после ночного дождя – липы оживали последние, если не считать сумрачных и недоверчивых дубов, которые спали еще крепко и чернели твердыми ветвями, не отзываясь на голос весны.
Андрей, подойдя ближе, увидал за столом, в кресле, тетеньку Анну Ильиничну. Полная и круглая, еще не старая, с болезненным и веселым лицом, она поднялась навстречу племяннику и заключила его в свои объятия. Это был ее любимый племянник. Анна Ильинична считалась богачкой и большой причудницей. Она давно вдовела, подолгу, лет по пяти, живала заграницей, с родными особенно не сближалась – Андрею же доводилась теткой с отцовской стороны. Ни Домну Ниловну, ни Катю она недолюбливала, последнюю почему-то всегда называла "красна девица, дочь купецкая".
– Ну что, Андрей? – начала она, глядя ему в глаза и держа его руки своими пухлыми ручками. – Весело ли тебе живется? Как душенька твоя, довольна?
– Спасибо, тетя. Мне хорошо.
Анна Ильинична покачала головой, не сводя с него глаз. Потом отпустила его руки.
– Ну, ладно. Садись чай пить. А что, познакомились? И она обернулась, ища взором девушку в белом платье.
Девушка стояла у кресла Анны Ильиничны. Андрей что-то пробормотал.
– Моя компаньонка, дочь моя приемная, – продолжала Анна Ильинична. – Удивляюсь, согласилась со старухой жить – и не скучает. Позапрошлым летом я ее к вам не привозила, она к отцу домой ездила. А теперь отец умер, так уж она вполне стала моя. А какие способности-то, Домаша, а? – прибавила она, обращаясь к Домне Ниловне. – Кто бы сказал, что она только с четырнадцати лет по-русски стала учиться.
Домна Ниловна, которая очевидно не разделяла восхищений родственницы, из приличия вздохнула и покачала головой.
– Это мой племянник Андрей, – продолжала Анна Ильинична, – Андрюша, рекомендую тебе мисс Май Эвер, прошу любить и жаловать.
Мисс Эвер подвинулась и подала руку Андрею. Он пожал ее розовые пальцы, но, когда выпустил их – ему стало казаться, что этого пожатия никогда не было и не могло быть.
Потом он вспомнил, что еще ни с кем не поздоровался. Он рассеянно поцеловал мать, пожелал доброго утра кузинам и кузенам. Подошел к Кате и, не глядя, наклонился, чтобы поцеловать ее в голову. Но Катя отвела голову. Андрей опомнился и удивленно посмотрел на свою невесту.
– Что с тобой?
– Ничего.
Он увидел недовольное лицо и сухо сжатые губы с неприятным выражением. Катя дулась! Никогда раньше с ней не случалось ничего подобного. Андрея это заняло в первую минуту, но в следующую он забыл – и, обжигаясь горячим чаем, глядел на тетю Анну Ильиничну в ее кресле и на англичанку рядом с ней, прямую и всю необычайную, и только удивлялся, почему другие не удивляются и не недоумевают, как он.
– А что же, по Десне поедем? – спросил коротконосый гимназист, кузен Ваничка.
– Поедем, – неожиданно решила Анна Ильинична. – И я поеду.
Домна Ниловна вмешалась.
– А не вредно ли вам будет, сестрица? Вы о своем здоровье не думаете.
– Нет, я что-то сегодня себя очень бодро чувствую. Андрей, распоряжайся! Пускай уж мы непременно поедем. И ты, Домаша, ступай.
Но Домна Ниловна решительно отказалась – ей было некогда и подумать о гулянье. Андрею вдруг необыкновенно захотелось ехать и вообще стало весело. Спеша распорядиться насчет провизии – он догнал в коридоре Катю и вдруг вспомнил, что она на него дуется.
Ему было весело, и стало жаль, что ей не весело. Он ласково обнял Катю одной рукой и заглянул ей в глаза.
– Катюня, ты на меня за что-нибудь сердишься?
Катя молчала, выражение ее лица было неприязненно и некрасиво.
– Катя, а? Скажи мне, за что ты сердишься? Из-за чего нам ссориться? Подумай, разве это не глупо – ссориться, да еще без причины? Я, право, ни в чем перед тобою не виноват.
Катя, не подымая глаз, вдруг заговорила раздраженно:
– Нет, нет, оставь меня! Ты меня совсем не понимаешь.
– Катичка, в чем же я тебя не понимаю?
– Зачем ты так держишь себя, как будто тебе до меня все равно? Да еще при этой… при тетке. Я тебе два раза сказала: Андрюша, садись сюда! Андрюша, садись сюда! А ты как будто не слышишь и сел перед теткой и перед ее фрей противной. Гувернантка, компаньонка простая, а топорщится, словно баронесса. И для тетки твоей я на посмешище далась: что это за манеры: купецкая дочь! Чего она этим желает достигнуть?
Андрей в изумлении следил за потоком Катиных слов. Ему спорить с ней не хотелось. И он вместо возражений обнял и поцеловал Катю.
– Прости, Катюнчик, я, действительно, не слыхал тогда твоих слов. Не сердись на меня, будь веселенькой. Ведь я же тебя люблю. И слава Богу, все это знают, и тете не придет в голову усомниться, если я немного рассеян.
Катя сама обняла его и поцеловала. Потом Андрей опять ее поцеловал, но уже думая, следует ли взять две или три корзины.
Отправляясь за корзинами в людскую, он думал про себя:
– Премилая эта Катя – и я ее очень люблю. Вот как руку свою собственную люблю, ни на чью бы не променял. Жаль только, что так привыкаешь к человеку. Целовал ее и не помню даже, целовал ли – никакого впечатления, вот опять как свою собственную руку. Еще в прошлом году было не так.
Потом его мысли улетели далеко от Кати и сделались так рассеянны, что он сам не мог следить за ними.
VII
В кухне, куда вошел Андрей, стоял чад и дым, что-то жарилось и брызгало на плите, а стряпуха, в грязном розовом платье, пронзительно ругалась.
Заметив панича, она примолкла. Андрей разглядел у стола Тихона чернее ночи и Василису-прачку с гигантским ореолом бумажных розанов. Василиса была бледна, плоское лицо ее казалось некрасивым, заплаканные глаза смотрели злобно.
– В чем дело? – спросил невольно Андрей.
Василиса кинулась в ноги смущенному Андрею, который поспешил ее поднять.
– Панычу, миленький, да скажите же вы этому аспиду, чтоб он души моей по ниточке не выматывал! Это ж никаких сил терпения не хватает! С другими говорлив, угодлив – а со мной теперь молчит, как прбклятый! Сказился он, что ли? Чем я ему не угодила? Я ль его не ласкала, я ль не любила? Не первый месяц мы с ним согласились, слава Богу, не чужаки теперь, обрученье-то еще когда было…
– Постой, Василиса, – сказал Андрей. – Скажи мне, Тихон тебя обижает?
– Да не обижает он…
– Свадьбы, что ли, не хочет?
– Нет, на свадьбу он всегда согласен. И, говорит, люблю тебя прекрасно.
– Так чего же ты хочешь?
– Дозвольте, барин, – вмешался вдруг Тихон, – дозвольте уж нам это дело меж собою оставить. Дура баба, дура непременно, ежели она баба. Она, значит, недовольна, коли я с кем другим разговор заведу, а все чтобы с ней. А что я с ней теперь буду говорить, коли если она мне вдоль и поперек известна и каждое ее слово, какое она сказать может – я сам себе могу сказать? После того извольте рассудить, какой мне в ней для разговору интерес может быть? Я ее ухватки все как есть знаю. Мне и нет интереса, а я, значит, к другим подхожу. Она же это пойми и довольна будь, что я моих чувств к ней ни насколечко не изменил и в положенное время на свадьбу согласен.
Андрей в замешательстве смотрел то на Василису, то на Тихона.
– Ну что ж, Василиса, – произнес он, наконец, – видишь, это все вздор. Тихон тебя любит и не думает от тебя отказываться. Он тобой доволен.
– Я доволен, – подтвердил Тихон. – Она славная будет жена. А с женой какие тебе там тары-бары? Жена не для того.
– Однако, Тихон, – заметил Андрей с некоторой робостью, – я не понимаю, как ты женишься и не находишь в Василисе, по твоим словам, никакого интереса. Я, признаться, не понимаю, какая же радость…
Тихон взглянул мрачно и, взяв шапку, пошел к двери, не отвечая. Но на пороге остановился и произнес с некоторой презрительностью в голосе:
– Этого уж нам объяснять не приходится. А только вот каждый день вы за стол садитесь кушать, обедаете, значит. И какой только в этом интерес – не вижу! А после обеда книжки читаете, в театр в город едете. Тут уж, конечно, интерес есть. Так не обедайте-ка вы никогда, а все книжки читайте. Или, ежели этого не угодно – занимайтесь кушаньем и к нему одному интерес имейте. Ан на это никто не согласен. Хотят и того и этого. И правильно хотят! Правильно хотят! Так уж мне никто и не мешай! Никто меня и не учи!
Он произнес последние слова угрожающим тоном и вышел из кухни. Ошеломленная Василиса даже не всхлипывала. Андрей пожал плечами и намеренно громко произнес:
– Вот нелепый! Притчами какими-то говорит!