Высокий лоб старика весь изрезан морщинами. Седые, курчавые пряди волос покрывали его виски и острые уши; голубые, спокойные глаза придавали верхней части лица его выражение мудрое, благообразное. Но губы у него были толсты, красны и казались чужими на его лице. Длинный, тонкий нос, загнутый книзу, точно спрятаться хотел в белых усах; старик шевелил губами, из-под них сверкали желтые, острые зубы. На нем была надета розовая рубаха из ситца, подпоясанная шелковым пояском, и черные шаровары, заправленные в сапоги. Фома смотрел на его губы и думал, что, наверное, старик таков и есть, как говорят о нем...
- А мальчишкой-то ты больше на отца был похож!.. - вдруг сказал Щуров и вздохнул. Потом, помолчав, спросил: - Помнишь отца-то? Молишься за него? Надо, надо молиться! - продолжал он, выслушав краткий ответ Фомы. - Великий грешник был Игнат... и умер без покаянья... в одночасье... великий грешник!
- Не грешнее, чай, других-то, - хмуро ответил Фома, обидевшись за отца.
- Кого - к примеру? - строго спросил Щуров.
- Мало ли грешников!
- Грешнее Игната-покойника один есть человек на земле - окаянный фармазон, твой крестный Яшка... - отчеканил старик.
- Вы это верно знаете? - осведомился Фома, усмехаясь.
- Я? Я знаю! - уверенно сказал Щуров, качнув головой, и глаза его потемнели. - Я сам тоже предстану пред господом... не налегке... Понесу с собой ношу тяжелую пред святое лицо его... Я сам тоже тешил дьявола... только я в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай... Яшка в бога не верит... это я знаю! И за то, что не верит, - на земле еще будет наказан!
- И это вы знаете? - спросил Фома.
- И это... Ты не думай - я ведь и то знаю, что смешно тебе слушать меня... Какой-де прозорливец! Но человек, который много согрешил, - всегда умен... Грех - учит... Оттого Маякин Яшка и умен на редкость...
Слушая сиплый и уверенный голос старика, Фома подумал:
"Смерть, видно, чует..."
Коридорный, маленький человек с бледным, стертым лицом, внес самовар и быстро, мелкими шагами убежал из номера. Старик разбирал на подоконнике какие-то узелки и говорил, не глядя на Фому:
- Дерзок ты... И взгляд у тебя - темный... Раньше светлоглазых людей больше было... раньше души светлее были... Раньше всё было проще - и люди и грехи... а теперь пошло всё мудреное... эхе-хе!
Он заварил чай, сел против Фомы и снова начал:
- В твои годы отец твой... водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял... в твои годы Игнат ясен был, как стекло. Взглянул на него и - сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу - не вижу - что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь... оттого и пропадешь... Все теперешние люди - пропасть должны, потому - не знают себя... А жизнь - бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу... где она? И все плутают... а дьявол рад... Женился ты?
- Нет еще, - сказал Фома.
- Вот и это... неженат, а уж, чай, давно поган... Ну, а работаешь в деле твоем много?
- Приходится... я с крестным пока...
- Какая теперь у вас работа? - качая головой, говорил старик, и глаза его всё играли, то темнея, то снова проясняясь. - Нет у вас труда! Раньше купец по делу на лошадях ездил... в метель, ночью... едет! Разбойники ждали его на дороге и убивали... умирал он мучеником, кровью омывши грехи свои... Теперь в вагоне едут... депеши рассылают... а то вон, слышь, так выдумали, что в конторе у себя говорит человек, и за пять верст его слышно... тут уж не без дьяволова ума!.. Сидит человек... не двигается... и грешит оттого, что скучно ему, делать нечего: машина за него делает всё... Труда ему нет, а без труда - гибель человеку! Он обзавелся машинами и думает - хорошо! Ан она, машина-то, дьяволов капкан тебе! В труде для греха нет время, а при машине - свободно! От свободы погибнет человек, как червь, житель недр земных, гибнет на солнце... От свободы человек погибнет!
И, произнося раздельно и утвердительно слова свои, старик Ананий четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо его сияло злым торжеством, грудь высоко вздымалась, серебряные волосы бороды шевелились на ней. Фоме жутко стало слушать его речи, в них звучала непоколебимая вера, м сила веры этой смущала Фому. Он уже забыл всё то, что знал о старике и во что еще недавно верил как в правду.
Ананий смотрел на Фому так странно, как будто видел за ним еще кого-то, кому больно и страшно было слышать его слова и чей страх, чья боль радовали его...
- И все вы, теперешние, погибнете от свободы... Дьявол поймал вас... он отнял у вас труд, подсунув вам свои машины и депеши... Ну-ка, скажи, отчего дети хуже отцов? От свободы, да! Оттого и пьют и развратничают с бабами...
- Ну, - тихо сказал Фома,- развратничали и пьянствовали и прежде не меньше...
- Молчал бы! - крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. - Тогда силы у человека больше было... по силе и грехи! Тогда люди - как дубы были... И суд им - от господа будет по силам их... Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их... и увидят ангелы божий, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела... понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет... но если крыса мерзкая повинна в овце - крысу осудит он!
- Откуда людям знать, как бог осудит человека? - задумчиво спросил Фома. - Видимый суд нужен...
- Пошто - видимый?
- Чтобы понимать людям...
- А кто, кроме бога, судья мне?
Фома взглянул на старика и замолчал, опустив голову. Ему вспомнился беглый каторжник, убитый и сожженный Щуровым, он снова верил, что это так и было. И женщин - жен и любовниц - этот старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них не обсохла кровь женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук. И вот теперь он, ожидая смерти, которая уже близко от него, считает грехи свои, судит людей и говорит: "Кто, кроме бога, судья мне?"
"Боится он или нет?" - спросил себя Фома и задумался, исподлобья рассматривая старика.
- Да, парень! Думай... - покачивая головой, говорил Щуров. - Думай, как жить тебе... О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них... обветшали даже дома... а я всё это видел и - всё живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: "Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я всё это изжил?.." - Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк...
Стало тихо. За окном на крыше дома что-то негромко трещало; шум колес и глухой говор людей несся снизу, с улицы. Самовар на столе пел унылую песню. Щуров пристально смотрел в стакан с чаем, поглаживал бороду, и слышно было, что в груди у него хрипит...
- Трудно тебе жить без отца-то? - раздался его голос.
- Привыкаю... - ответил Фома.
- Богат ты... Яков умрет - еще богаче будешь, всё тебе откажет. Одна дочь у него... и дочь тебе же надо взять. Что она тебе крестовая и молочная - не беда! Женился бы... а то что так жить? Чай, таскаешься по девкам?
- Нет...
- Говори! Э-эхе-хе!.. Помирает купец... Сказывал мне один лесничий, врет ли, нет ли, - что-де раньше все собаки волками были и выродились в собак... Так вот и наше звание - тоже скоро все собаками будем... Науки изучим, модные шляпы на башки воткнем, и всё там, что надо, сделаем для того, чтобы свое обличье потерять... И ничем нас от других людей не отличишь... Завели такой порядок, чтобы всех детей в гимназисты отдавать... И купцов, и дворян, и мещан-всех под один колер подгоняют... Оденут в серое и учат всех одной науке... растят человека, как дерево... Зачем это? Никому не известно... И полено одно от другого хоть сучком да отличается, а тут хотят людей так обстрогать, чтобы все на одно лицо были... Скоро нам, старикам, крышка... да-а! Может, никто уж и не поверит через пятьдесят эдак лет, что на свете я жил... Ананий, Саввин сын, по прозвищу Щуров... так-то! И что я, Ананий, окромя бога, никого не боялся... И что был я в молодости мужик, а земли имел две с четью десятины, а под старость накопил одиннадцать тысяч десятин и всё под лесом... да денег, может, два миллиона...
- Вот всё говорят - деньги? - сказал Фома с неудовольствием. - А какая от них радость человеку?
- Мм... - промычал Щуров. - Плохой из тебя купец будет, коли ты силы денег не понимаешь...
- Кто ее понимает? - спросил Фома.
- Я! - уверенно сказал Щуров. - И всякий умный человек... Яшка понимает... Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай - что они содержат в себе? Тогда поймешь, что всё это - сила человеческая, всё это-ум людской... Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут... И будешь ты в ту пору владыкой себя считать...
- Этого не делают...
- Оттого, что у дураков денег не бывает... Деньги пускают в дело... около дела народ кормится... а ты надо всем тем народом - хозяин... Бог человека зачем создал? А чтобы человек ему молился... Он один был, и было ему одному-то скучно... ну, захотелось власти... А как человек создан по образу, сказано, и по подобию его, то человек власти хочет... А что, кроме денег, власть дает?.. Так-то... Ну, а ты - деньги принес мне?
- Нет... - ответил Фома. От речей старика в голове у него было тяжело и мутно, и он был доволен, что разговор перешел наконец на деловую почву.
- Это напрасно! - сказал Щуров, строго нахмурив брови. - Срок прошел - надо платить...
- Получите завтра половину...
- Зачем половину? Все давай!
- Уж очень нам теперь нужны деньги-то...
- А их нет? Однако и мне нужны...
- Подождите!
- Э, брат, ждать не буду! Ты не отец... ваш брат, молокосос, народ ненадежный... в месяц можешь ты всё дело спутать... а я от того убыток понесу... Ты мне завтpa все подай, а то векселя протестую... У меня это живо!
Фома смотрел на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тот старик, что недавно еще говорил словами прозорливца речи о дьяволе... И лицо и глаза у него тогда другие были, - а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и на щеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, если не заплатить ему в срок, - он действительно тотчас же опорочит фирму протестом векселей...
- Что, видно, плохи дела-то? - усмехнулся Щуров. - Ну, говори начисто где отцовы деньги рассыпал?
Фоме захотелось испытать старика.
- Дела не очень веселые... - сказал он, хмурясь, - поставок нет... задатков не получили... ну, и трудновато.
- Та-ак!.. Пособить, что ли?
- Сделайте милость... отсрочьте платежи-то, - попросил Фома, скромно опустив глаза.
- Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...
- А на сколько времени отсрочите? - осведомился Фома.
- На полгода...
- Покорно благодарю...
- Не на чем... Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты вот что: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед... а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму...
Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:
- Завтра пришлите векселя... я их вам оплачу полностью...
Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз под насмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:
- И так хорошо...
- Спасибо... за ласку!
- Не даешься ты... а то я бы тебя приласкал! - лениво проговорил старик, оскаливая зубы.
- Н-да! попадешь вам в руки...
- Тепло будет...
- Нагреете, что говорить...
- Ну, однако, паренек, будет! - сурово сказал Щуров. - Хоть ты и думаешь про себя, что неглуп... только рано это... Сыграл вничью, да уж и хвастаться стал!.. А ты у меня выиграй... тогда и пляши от радости... Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...
- Не беспокойтесь... Прощайте!
- С богом!
Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнул протяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:
- "Ми-ило-осердия двери отверзи нам... благословенная богородице..."
Фома унес с собой от старика двойственное чувство: Щуров и нравился ему и в то же время был противен.
Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его в милосердие бога, и - старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.
"И этот тоже про жизнь говорит... и вот - грехи свои знает, а не плачется, не жалуется... Согрешил - подержу ответ... А та?.," - Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. "А та - кается... не поймешь у ней - нарочно она или в самом деле у нее сердце болит..."
Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к старику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.
- Н-ну, был я у Щурова!.. - сказал он, придя к Маякину и усаживаясь за стол.
Маякин в засаленном халатике и со счетами в руках нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:
- Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома... Мне к девяти в думу надо, рассказывай скорей.
Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил ему переписать векселя.
- Э-эх! - с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. - Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы пойти... Я бы его вокруг пальца обернул!
- Ну, едва ли! Он говорит: "Я дуб..."
- Дуб? А я - пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его только свиньям годны... И выходит, что дуб - глуп...
- Да ведь всё равно платить надо...
- С этим не торопятся... умные люди! А ты - готов бегом бежать, чтобы деньги отдать... купец!
Яков Тарасович был решительно недоволен крестником. Он морщился и сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай.
- Сахар подвинь мне, видишь - не достану... Лицо Любови было бледно, глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко... Фома посмотрел на нее и подумал:
"Смирная какая при отце-то..."
- О чем он говорил с тобой? - спросил его Маякин.
- Насчет грехов...
- Ну конечно! Всякому человеку свое дело дорого... а он - фабрикант грехов... Давно о нем и на каторге и в аду плачут-тоскуют, ждут - не дождутся...
- Увесисто говорит он, - задумчиво сказал Фома, помешивая чай в стакане.
- Меня ругал? - осведомился Маякин, ехидно искривив лицо.
- Было...
- А ты что?
- А я... слушал...
- Мм... что же слышал?
- "Сильному, говорит, простится, - а слабому нет прощения..."
- Премудрость, подумаешь!.. Это и блохи знают... Презрительное отношение крестного к Щурову почему-то раздражало Фому, и, глядя в лицо старика, он с усмешкой сказал:
- А вас он не любит...
- Меня, брат, никто не любит! - с гордостью сказал Маякин. - И любить меня не за что, я не девка... Но зато - уважают меня... А уважают только тех, кого побаиваются...
И старик хвастливо подмигнул крестнику.
- Говорит он увесисто... - повторил Фома. - Жалуется... "Вымирает, говорит, настоящий купец... Всех, говорит, людей одной науке учат... чтобы все были одинаковы... на одно лицо..."
- Считает так, что - не годится это? Дурак! - презрительно сказал Маякин.
- А почему это хорошо? - спросил Фома, недоверчиво поглядывая на крестного.
- Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, - должны мы признать, что это умно... Потому - что такое человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, - понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса, как я хочу, так и положу...
- Кому же приятно кирпичом-то быть, - хмуро сказал Фома.
- Речь не о приятном, а о деле... Не всякому человеку можно рожу стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом... А башка лопнет - что поделаешь? Слаба, значит, была...
- Говорил он также насчет труда... "Всё, говорит, машины работают, а люди от этого балуются..."
- Поехала кума, неведомо куда! - пренебрежительно махнул рукой Маякин. - Удивительно мне - какой у тебя аппетит на всякую пустяковину! "Машина"! Он бы, старый пень, подумал - какая она, машина-то? Железная! - стало быть, ее не жалко, завел - она и кует тебе рубли... без всяких слов, без хлопот... пустил, она и вертится! А человек - он беспокойный и жалкий... он очень жалок порой бывает! Воет, ноет, плачет, просит... пьян напивается... в нем лишнего для меня- ах, как много! А в машине, как в аршине, - ровно столько содержания, сколько требуется для дела... Ну, я пойду одеваться... пора.
Он встал и ушел, громко шаркая туфлями по полу. Фома посмотрел вслед ему и вполголоса сказал, хмуря брови:
- Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой - этак...
- Вот и в книгах тоже, - тихо сказала Любовь. Фома взглянул на нее, добродушно улыбаясь. И она ответила ему неясной улыбкой. Глаза у нее смотрели устало, печально...
- Всё читаешь? - спросил Фома.
- Да-а... - уныло ответила девушка.
- И тоскуешь?
- Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...
- Плохо твое дело...
Она ничего не сказала на это, а лишь опустила голову и стала медленно перебирать пальцами кружево полотенца.
- Шла бы замуж... - сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.
- Отстань, пожалуйста...- некрасиво наморщив лоб, ответила Любовь.
- Чего отстань? Ведь пойдешь же...
- Вот! - со вздохом и тихо воскликнула девушка. - Вот я и думаю - надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли - я такое чувствую теперь, - как будто между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..
- От книг, - уверенно вставил Фома.
- Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не нравится, всё чужое стало... Всё не так, как надо, всё не то... Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, - не могу!..
- "Не так, не так..." - забормотал Фома. - Это у тебя от книг... Хоть я и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще молоды мы...
- Мне сначала казалось, - не слушая его, говорила Любовь, - что я в книгах всё понимаю...
- Бро-ось ты их! - посоветовал Фома пренебрежительно.
- Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь - сколько разных мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут... В одной книге сказано, что всё существующее на земле разумно...
- Всё? - спросил Фома.
- Всё! А в другой - напротив.
- Погоди! Разве это не чепуха?
- О чем разговор? - спросил Маякин, являясь в дверях, одетый в длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.
- Так...- хмуро сказала Любовь.
- Насчет книг, - добавил Фома.
- Каких книг?
- Да вот она читает... прочитала, что всё на земле - разумно...
- Ну!
- Ну, а я говорю - враки!
- Н-да... - Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и прищурив глаза.
- Это что за книга? - спросил он у дочери, помолчав.
- Маленькая такая... желтая... - неохотно сказала Любовь.