- Что скажете, господин офицер? - обратился прямо к Саблину студент в тужурке.
XXXVI
Саблин оглянул все общество. Он уже разделил его в своем уме на людей, ему сочувствующих, в которых он почему-либо сумел возбудить к себе симпатию, и на людей непримиримых, возненавидевших его с первого взгляда за его мундир, за погоны, за шпагу, за цветную фуражку. Он понял, что этих людей ему не свернуть и им не доказать правоту своего мнения.
К первым принадлежала дочь хозяйки. Олицетворенное непротивление злу, она стала на его сторону лишь потому, что увидала, что на него напало большинство, а он не готов к защите. На его стороне, очевидно, была и молчавшая все время Маруся Любовина. Такая красавица не могла не быть доброй. Этого требовала гармония. Красота невольно тянулась к красоте, а Саблин знал, что он красив. Он принял вызов ради нее. Он все время чувствовал на себе взгляд темно-синих глаз Маруси, хотел блеснуть перед нею умом и не ударить лицом в грязь. Он чувствовал, что она, все время молчавшая, волновала своим взглядом всю молодежь, и она сталкивалась мнениями ради нее.
Союзником была и белобрысая с прыщами на лбу девушка, и красивая барышня, сидевшая рядом с madame Мартовой. Одна была слишком некрасива, другая, напротив, хороша собою, и потому обе, наверно, имели добрые сердца.
Вихрастый гимназист открыто стал на сторону Саблина, студент с кованым воротником тоже ободрительно смотрел из своего угла. Он был, видимо, свой, не из кухаркиных сыновей или хотел казаться таким и потому хотя и возражал, но возражал слабо, видимо, только для того, чтобы не потерять своего веса в этом обществе.
Было несколько безразличных. Три барышни сидели рядом подле недурненькой гимназистки, перешептывались между собою, смеялись, толкали друг друга и, видимо, далеки были от всего этого спора. Здесь, как и везде в России, барышни сбились в один угол стола, к самовару и хозяйке дома - мужчины заседали на другом. Большинство курило, не спрашивая позволения хозяйки.
Самыми непримиримыми были Павлик, бледный, нездоровый и злой, студент в тужурке, технолог, еще два гимназиста и маленькая девица с тонким длинным носом, похожим на птичий клюв, которую Саблин про себя прозвал "пигалицей". Саблин заметил, что его противники были все некрасивы, болезненны, имели какой-либо физический недостаток. Товарищ Павел подергивался, технолог слегка заикался, у студента в тужурке одно плечо было короче другого, пигалица была безнадежно безобразна - вероятно, это влияло на них и усиливало их злобность. Напротив, те, кто старался примирить, были или красивы, как Маруся Любовина, вихрастый гимназист и студент с кованым воротником, или если были совсем некрасивы, как Варя Мартова, то были здоровы и хорошо сложены. Варя Мартова - сними с нее ее круглое курносое лицо с близорукими глазами в очках - красавица, русская полная красавица с большой грудью, широкими бедрами и полными белыми руками… "Видно, - подумал Саблин, - верна русская поговорка - Бог шельму метит".
- Я с вами совершенно не согласен, - начал он свое возражение реалисту, - злоба между людьми существовала независимо от того, имели они оружие или нет. Оружие явилось потом, как результат необходимости защищаться.
- Старо! Старо как мир. И давно позабыто! - закричал студент в тужурке. - Homo homini lupus est (* - Человек человеку - волк) - это оставить, это забыть надо.
- Но, - вдруг возразил студент с кованым воротником, - именно христианство породило безчисленные войны, крестовые походы, иезуитизм и инквизицию.
- Да, неправильно понятое, - звонко, действительно как пигалица, прокричала маленькая девица. - Но христианство, претворенное в социализм, несомненно, прекратит войны.
- Или превратит их в безконечную классовую борьбу, - вставил вихрастый гимназист.
- Товарищи, - воскликнула из-за самовара Мартова, - но мы опять далеки от темы.
- Тезисов нет, - сказал студент-технолог.
- Я поставил вопрос совершенно ясно, - сказал реалист, - и получил уклончивый ответ. Я поясню. Мировое положение так запуталось, народы вооружились, и потому войны стали вполне возможны. Мир обратился как бы в лук с натянутою тетивой. Каждое мгновение может начаться пожар мировой войны. И я утверждаю, что для того, чтобы прекратитьтакое невозможное положение, необходимо кончить вооружения, перековать мечи на орала. Когда не будет военного привилегированного сословия, не будет офицеров и воинской повинности, войн не будет.
- Нет, это не так, - возразил Саблин. - Это утопия. Сделать так, чтобы все разоружились, невозможно. Но допустим, что это сделано. Но разве для того, чтобы воевать, нужны магазинные ружья и скорострельные пушки? Достаточно выломать палку, взять самый мирный инструмент: молоток, топор, серп или косу, чтобы стать сильнее человека голого. Малейший неразрешенный или неразрешимый спор - и драка готова, а драка между народами - война. Военная наука…
- О!.. Какую еще науку выдумали! - воскликнул технолог. - Да разве есть такая?
- А как же, - уже владея собою, возразил Саблин. Маруся его вдохновляла. Он видел сияние ее глаз, радость, в них отраженную всякий раз, как он что-либо удачно ответил. - Военная наука есть, и она так же точна, как точна математика. У ней есть свои аксиомы, у ней есть свои теоремы, и подобно тому, как в математике Пифагор, Ньютон открыли нам законы непреложных истин, в военной науке великие полководцы, начиная с Александра Македонского и Юлия Цезаря, оставили ряд выводов, составивших то, что вошло в основу тактики и стратегии.
- Ну, например, - снисходительно сказал технодог, готовый разбить по пунктам все, что попробует сказать Саблин.
- Например, - отвечал Саблин, - Наполеон нам завещал, что для того, чтобы победить, нужно в известном месте в известное время быть сильнее противника. Он сказал нам les gros bataillons ont toujours raison (* - Большие силы всегда себя оправдывают). И мы, например, часто проигрывали сражения и кампании только потому, что надеялись на доблесть русского солдата и на русское авось и вели бой батальонами там, где надо было навалиться корпусами… Другое правило говорит нам, что начатую победу надо довершать непрерывным, неутомимым преследованием. Дорубать до конца. Петр Великий сказал по этому поводу - "недорубленный лес вырастает скоро"…
- Ужас! Ужас! - запищала пигалица. - И вы этому ужасу даете святое имя науки.
- Наука убийства! - с отвращением проговорила одна из бледных барышень и презрительно поджала губы.
- Это не наука, - сказал студент в тужурке. - Если играть такими аксиомами, то и остановку во фрунт можно ввести в догмат науки.
- У них есть и другие аксиомы, - ядовито сказал реалист. - Их Суворов сказал: "За битого двух небитых дают".
- Он не совсем так сказал, - успел только вставить Саблин, как на него мощным басом обрушился студент в куртке.
- Ну, что вы говорите! А фридриховское изречение, что нужно, чтобы солдат боялся палки капрала более, нежели пули неприятеля.
- А аракчеевское: "Нужно забить десяток, чтобы выучить одного".
- Шпицрутены и палки, палки… - кричала пигалица.
- Товарищи, спокойствие, - пыталась вернуть порядок Варя Мартова. Но страсти загорелись, к методичному спору молодежь не была готова ей надоело сидеть за столом, хотелось движения, шума, крика. - Мордобойство. Драгомиров пишет: "в войсках бьют", - говорил реалист.
- Я сама видала на даче, как офицер бил денщика, - вставила пигалица.
Штатских за людей не считают. Этим летом у театра Неметти конвойный офицер студенту руку отрубил - и ничего.
- Скандалисты!
- Товарищи! Это свинство, - кричал вихрастый гимназист. - Это не спор, все на одного, не дают слова сказать.
- Мы личностей не трогаем.
- Всякая личность достойна уважения. Герцен смог даже о жандармских офицерах хорошо написать.
- Но принципы! Борьба против принципов.
- Социалисты правы! Они требуют всеобщего разоружения.
- Уничтожения армии!
Слова вспыхивали и летели, как яркие огоньки дешевого фейерверка. Саблину трудно было следить, кто что говорит, отвечать было безполезно. Кому? На что? Но молодежь заражала его. Он покраснел, и ему было хорошо в этой словесной свалке. Он начал понимать спортивный интерес спора.
- И первые вооружаются, - выкрикнул смело вихрастый гимназист. Все повернулись к нему.
- Как? Что? Вот ерунда, - раздались восклицания. - Товарищ, вы обалдели.
- Бомбами и револьверами, - сказал гимназист и сам испугался своих слов. Все обрушились на него.
- Товарищи, это предательство.
- Опричник.
- Сам опричник!
- Господа! Довольно.
- Это подлость.
- Гадость, - шипела пигалица. - Это самозащита. Борьба за свободу.
- Нет, каково! Каково! Подумайте. Социалисты вооружаются. Сказал тоже!
- А хотя бы и вооружались. Они вынуждены к этому гнетом правящих классов.
- Ну, господа, довольно, - вдруг сказала madame Мартова и встала из-за стола. - Поспорили, повоевали и баста. Идемте петь.
Все задвигали стульями и стали выходить из-за стола. Никто, кроме Саблина, не подошел благодарить хозяйку. Саблин хотел поцеловать ей руку, но она сильно потянула ее книзу и не дала ему это сделать. Здесь это было не принято.
Студент в тужурке сложил свои руки рупором и диким басом, как кричат в театральном райке, вопил: Любовину! Любовину-у-у!..
XXXVII
На другой день, в семь часов утра, Саблин пошел в манеж обучать смену новобранцев. В большом темном манеже горели круглые электрические фонари и чуть рассеивали мрак. Было холодно и сыро. Когда отворяли тяжелую дверь на улицу, густой белый пар столбом клубился из нее и тихо стлался по мокрому и скользкому земляному полу. Ротбек уже был на занятиях. В пальто при шашке, в фуражке, заломленной на затылок с опухшими от сна щеками и заспанными глазами, он звонко, на весь манеж кричал:
- Вольт направо! ма-арш… Равняться налево. Туже левые шенкеля. Не давай откидывать зада наружу, а правым держи лошадь!
Саблин поздоровался с Ротбеком и с солдатами и стал в стороне.
- Командуй, Пик, - сказал он.
Он был не в настроении, не выспался, какие-то мечты, точно остатки сновидений, как туман после бури, носились у него в голове и мешали ему сосредоточиться на обучении солдат.
Ротбек бегал по манежу, поправлял, кричал, суетился.
- Да нет же, Меркулов, не так ты сидишь. Зачем наперед валишься. Смотри, вот как!
Ротбек приседал, стоя на расставленных ногах, подбирал поясницу, выгибался.
"Счастливый, Пик, - подумал Саблин. - У него всегда одинаковое настроение, он может заставить себя после кабалки быть таким же исправным, как всегда. Ему спать хочется, он полон иных впечатлений, а вот заставил же себя уйти в солдат.
Беспутный, верно шатался всю ночь, а теперь, как ни в чем не бывало ушел в смену, в кулаки, носки, подбородки, шенкеля и поясницы … Счастливый Пик!.. Я так не могу… Вот, позвали ее петь. Студент мрачным басом кричал: Любовину! Любовину!.. и она вышла. Какая легкая походка! Какие маленькие ножки! Прошла по залу, стукнула каблучком и нагнулась разбирать ноты. Прищурились красивые глаза, маленькие розовые пальчики листают тетрадь. "Я спою вам "Голодную" Цезаря Кюи, слова Некрасова", - и стала у рояля. Глаза сделались печальными, лицо осунулось, грудь высоко поднимается, горе и страдание отразились в очах. Да она артистка! В двух, трех нотах дрогнул не выработанный голос, но вообще - она поет прекрасно. Широкий диапазон ее голоса дает ей возможность справляться с трудными местами сложной музыки Кюи. Кончила и тихо улыбается на шумные аплодисменты молодежи. Поет еще… "Холодно… голодно в нашем селении…" Это "Молебен". Кто она? Почему своим талантом, силою своего голоса она будит все одни печальные, мрачные мысли. Голод … неурожай… засуха… Кто?.. Кто она? Он подошел к ней. Она, побледневшая от волнения, стояла у рояля, и пальчики ее рук стали совсем белыми, она держалась за край черной доски. Барышня с прыщами на лбу, аккомпанировавшая ей, наигрывала мелодию, эта мелодия придавала их пустому разговору какой-то особенный смысл и делала его значительным".
- Какой сильный талант у вас, - сказал Саблин и запнулся. Он не знал, как ее назвать. Их познакомили за чаем: "Моя подруга - Маруся".
Маруся подняла на него глаза, глубокие, темные, синие, сапфировые. И красивы были они при ее белом лице и темных на лоб сбегающих завитками каштановых волосах!.. Она - красавица!
- Вы находите, - сказала она. Румянец смущения залил ее щеки и виден стал белый пушок юности, окутывавший золотою дымкою нежный овал ее лица.
- С таким голосом, с такою наружностью вам на сцену надо. Вы покорите всю Европу, весь мир будет у ваших ног.
- Оставьте, - сказала она.
- Вы в консерватории?
- Нет. Отец мой хочет, чтобы я была ученой женщиной. Я на математическом отделении высших женских курсов.
- Что вы! Вы и логарифмы! Вы и интегралы и дифференциалы. Может ли это быть?
- А почему же нет?
Она смелее посмотрела на него. В его серых глазах она увидала ум и волю, сильную, стальную волю. Огонек сверкнул в темной точке блестящего зрачка, и Саблин понял его значение. "Поборемся", - сказал ему этот огонек. "Поборемся, - подумал Саблин. - Увидим, кто победит". Какой-то ток теплом пробежал по его жилам, и стройный он стал еще стройнее.
- Почему вы выбрали такие пьесы? Разве одно горе на земле?
- Много горя, очень, очень много горя, - сказала Маруся и поджала губы. От этого лицо ее стало старше, суше, оживление пропало. "У нее чудная мимика, - подумал Саблин. - Она артистка, но скрывает это".
- Но много и радости, - сказал он, ощущая трепет от сознания знакомства с восходящей звездой театрального мира.
- Кому радость, кому горе, - сказала Маруся. - Если бы вы видели страшную бедность русских крестьян. Есть нечего. В избе холодно, пусто… Дети плачут… О-оо! - Маруся вздрогнула и закрыла лицо руками. - Как можно быть богатым!.. Если бы у меня были средства - я бы все, все отдала неимущим.
- По Евангелию?..
- Нет… По чувству долга. Что Евангелие! Люди знают его уже скоро две тысячи лет, а стал мир лучше? Нужно другое учение, более сильное, более действительное.
И она ясными глазами заглянула в самую душу Саблина.
"Кто она? Кто?"
- Смена, стой! - командует Ротбек.
- Саша, Саша… Эскадронный! - в полголоса говорит Ротбек, подбегая к Саблину.
"Милый Пик… А! Гриценко и Мацнев входят в манеж". Их фигуры силуэтами рисуются в облаках пара растворенной двери.
- Смир-рна! - командует Саблин - господа офицеры! - и идет с рапортом к Гриценке.
Гриценко молодцеватым веселым голосом здоровается с новобранцами.
- Здорово, молодчи-ки! - кричит он, и глухо с разных углов манежа ОтДаются голоса смены: "Здравь… ж-лаем… ваше выс-коблагородие". Эхо отдает голоса.
- Командуй, Пик! - говорит Гриценко. - Ну, как веселился вчера Саша? Не вмер со скуки… А Пик, знаешь, где ночевал? Эх, Пик, Пик… мал воробей, да удал…
- Много народа было? - спросил Мацнев, улыбаясь и показывая гнилые зубы. - Не было хорошеньких девчонок? А признайся, Саша, было на что поглядеть? Там иногда такой свежак попадет - просто прелесть Смотри, не прозевай! Лови момент… Можно.
- Только осторожно, - сказал Гриценко, не глядя на них, но осматривая смену, - это tiers Иtat (* - Третье сословие) такое самолюбивое. Того и гляди под венец вляпаешься. Тогда полк тю-тю… Труби в армии да плоди детей. Они на это горазды… Зайченко, каналья! Как сидишь! А, как сидишь, мерзавец! Собака на заборе … Подбери, ж… подбери под себя, ишь раз-зява!
"Свежак, - думал Саблин… - Свежак. Маруся - "свежак". Вот они так всегда. У них, особенно у Мацнева, всегда такой подход к женщине, и не могут и не хотят они видеть ничего возвышенного, чистого. Не понимают они".
"Холодно… голодно в нашем селении" - казалось, слышал он густое низкое меццо-сопрано Маруси.
В углу манежа Ротбек бежал рядом с солдатом, ехавшим рысью, и, вцепившись обеими руками в голенище его сапога, качал его ногу, то прижимая ее к лошади, то отделяя.
- Вот это шенкель, - кричал он задыхаясь, - понимаешь, братец, вот это значит дать шенкель! Ты ее жми, а она подбираться будет, трензель подбери, шенкель дай; шенкель дай, трензель подбери… Понял? А? Понял, вот так… вот так… Фу! Уморил!
XXXVIII
Может быть, Саблин и забыл бы Марусю среди петербургских удовольствий и развлечений зимнего сезона, может быть, он и пропустил бы очередной четверг у Мартовой со спорами зеленой молодежи и пением Маруси, если бы она сама о себе не напомнила письмом.
Саблин, конечно, не знал, что Маруся писала ему по поручению и отчасти под диктовку Коржикова, и письмо ее его тронуло и поразило. "Милая девушка, - подумал он, - да ведь она "наша"! Она, наверно, дочь генерала, офицера, она любит армию, она видит недочеты нашего быта и страдает за них".
На восьми листах хорошей плотной почтовой бумаги Маруся писала ему свои мысли об армии, о государстве, о народе.