- Что церемонию с ними разводить, товарищи, - воскликнул первый говоривший, - давайте повыкидаем буржуев вон, а сами поедем.
- Чего вздор молоть, - сказал высокий и сохранивший еще выправку солдат, - они тоже люди. Там женщины есть, с детями. Выкидать! Им тоже нужда ехать. Потеснимся, нам не в первый раз привыкать.
- Ах ты, рабская душа! - сплюнул злобный солдат. - Всех выкидать безпременно. Чего возиться-то!
- Али, товарищи, вещи повыкидывать, пусть без вещов едут, с одною котомкой, - весело крикнул молодой солдат, тоже с ружьем, и рассмеялся, широко раскрыв рот и так оскаливая крупные ровные зубы, что они и в сумраке блестели.
- Ну, вали, товарищи, чего время терять.
Толпа навалилась, дверь, которую пробовал придержать телеграфный чиновник, распахнулась, и в вагон, кто подсаживаемый товарищами, кто грудью наваливаясь в пол, стали влезать солдаты. Ни самих пассажиров, ни их вещей, однако, не тронули, но стеснили их так, что они сидели чуть не друг на друге. Толстого и коротконогого Каппельбаума усадили в углу на его чемодане, поставленном стоймя, так, что он ногами не доставал до пола. Болезненную даму заставили подняться и сесть.
- Нечего тут разлеживаться, - говорил, обходя вагон, молодой солдат.
- Разве не видите, что она больная, - сказал Арцханов.
- Я сам нездоровый, - злобно сказал солдат с блестящими серыми глазами.
Когда вагон набился так, что многим уже нельзя было сидеть и проходилось стоять, сами солдаты заперли дверь и перестали пропускать больше, отстаивая и свои интересы, и интересы попавших раньше пассажиров.
Но тут оказалось, что в вагон попало двое китайцев, а третий их товарищ, притом не говорящий по-русски, остался один на станции и теперь стучал и ломился в вагон, требуя, чтобы его пропустили.
Его товарищ, уже устроившийся на полке, завопил диким голосом.
- Плопусти. Это моя товалища, вместе едем.
- Надо впустить его, - вмешалась и жена телеграфиста, - как же он один-то будет, коли языка не знает.
- Впустить или всех их к чертовой матери вышвырнуть, - сказал злобный солдат.
- Да что один человек сделает, впустить! - раздались голоса. Дверь приоткрыли, и в вагон, в который, казалось, ничего нельзя было
больше пропихнуть, протискался еще и третий китаец, сейчас же залопотавший по-китайски со своими товарищами.
Озлобление не улегалось. Буржуи стесняли, и вопрос о том, чтобы их выбросить, был поднят снова.
Молоденькая Оля Полежаева дрожала как в лихорадке и все говорила своему старшему брату Нике.
- Mais sortons done, retournons a Moscou, je ne puis plus rester ici (* - Выйдем, вернемсявМоскву. Я не могу больше здесь оставаться).
- Успокойся, Оля, - отвечал тихо по-русски ее брат. - Все образуется. Ведь не звери же.
- Ах, я так боюсь… боюсь, - шептала Оля.
Седой господин неподвижно сидел у стены и старался быть в тени, вне света зажженных Арцхановым и телеграфистом свечей. Каппельбаум решительно вступился за свои права. Сидя на некотором возвышении и сердито сверкая глазами из-за золотых очков, он обратился вдруг к солдатам:
- Как же это можно, товарищи, нас вышвырнуть? Да по какому праву? У меня билет 1 класса до самого Ростова, у меня плацкарта, я еще здесь на станции заплатил за этот вагон сорок рублей, и меня вышвырнуть?! Это какая же справедливость? Я спрошу - у вас билеты есть?
- А ты на войне воевал? В окопах сидел? А? Есть у тебя, есть? А? - вдруг напустился на него злобный солдат.
- Капиталист! - сказал молодой солдат, который смеялся на платформе.
Каппельбаум весь вскипел.
- Вы почему же знаете, что я капиталист? Вы у меня деньги считали?
- Ишь, брюха толстая, - вот те и капиталист, - смеясь сказал солдат. В разговор вмешался Арцханов. Его передергивало, он давно уже хотел образумить этих людей, но его спутница отговаривала его, уверяя, что только хуже будет.
- У вас у кого брюхо толстое, тот и капиталист, - вдруг выкрикнул он, - а я кто же, по-вашему?
- Буржуй, - презрительно сказал, сплевывая семечки, солдат со злыми серыми глазами.
- Почему? Это доказать надо, - сказал Арцханов.
- Чего там доказывать. По платью видать и так.
- Ничего не видно. Я, товарищи, на фабрике служу. Я такой же пролетарий, как и вы. Я так же, как и вы, нахожусь в зависимости от капитала. Вот вы меня, товарищи, вышвырнуть хотели. А я выборный от союза рабочих, я везу важные постановления, рабочие меня ожидают, а вы - вышвырнуть!
- Завел шарманку, - сказал злобный солдат. - Ты мандат покажи.
- Не говорите мне ты, я вам вы говорю.
- А я тебе - ты.
- Оставьте его, Михаил Иванович, - шептала болезненная дама, - умоляю вас.
Но Арцханова остановить было нелегко. Он весь кипел возмущением.
- А по какому праву? - воскликнул он.
- А по такому, что ты буржуй.
- Что же, буржуи не люди, что ли? - воскликнул Арцханов.
- Известно, не люди, - раздались голоса в разных концах вагона.
- Да чего, товарищи, с ними говорите, пора их вышвыривать, - крикнул кто-то из толпы.
- Уйдем, уйдем, Ника, - молила Оля Полежаева, кладя свою руку на руку брата. - Ведь это ужасно.
- Ничего, ничего, милая Оля, - все образуется. Это только их maniere de parler (* - Способ выражаться) - ничего они с нами не сделают.
В разговор вмешался молодой красивый солдат с клоком волос, выбившимся из-под папахи.
- Пусть едут, - покровительственно сказал он. - В пути мы разберем, кто едет по своим делам и кто отправляется, чтобы пить народную кровь, кто пособник Корнилова и Каледина и хочет отнимать землю у крестьянина и в угоду капиталистам продолжать убийственную войну.
- Правильно, товарищ, - сказал злобный солдат. - И уже ежели кто только подлинный буржуй окажется, своими руками задушу его!
- Да за что? - сказал Каппельбаум. Солдат повернул к нему озлобленное лицо.
- За что? - сплюнул он. - За гнет, за обман… Мало кровушки нашей крестьянской попили! Мало держали народ в темноте. Нет! Довольно нам гнета царизма, свергли мы Николашку, и больше никто издеваться над нами не будет. Мы сумеем своими солдатскими руками отстоять революцию.
Столько злобы и ненависти было и в словах его, и в голосе, и особенно в выражении его лица, ненавидящего до боли, до самозабвения, что в вагоне притихли.
- А вы, товарищ, воевали? - вдруг спросила маленькая старушка в платке, опять-таки ловко протиснувшись и страшно стесняя, чуть не на колени садясь к Оле Полежаевой, обращаясь угодливо к молодому рослому солдату с гвардейскими петлицами на шинели.
- Воевал, - неохотно отвечал тот.
- Где же?
- В Питербурхе, когда права народные брали.
- Ах ты, Боже мой, - засуетилась старушка. - Вот страсти-то!
- Ну чего страсти, - сказал солдат, - больше ведь безоружных били. И я городового штыком цапнул.
- А он что?
- Ничего. Кровь фонтаном, как из свиньи. Он в штатском был.
- В штатском? А почему же вы узнали, что он городовой?
- Женщина указала. Я иду, он навстречу, а женщина одна и говорит мне: "Смотрите, товарищ, это городовой!" Ну я штыком ему в грудь…
Поезд все стоял, не двигаясь. Устроившиеся солдаты начали бегать за кипятком, и рослый солдат, сохранивший выправку, предложил и буржуям принести кипятку. На досках наверху китайцы ссорились между собой, и говоривший по-русски китаец, указывая на своего приятеля, говорил солдатам:
- Моя лаботник, а это булжуй, купеза.
- Ты откуда же, ходя? - спрашивал у него солдат с круглым веснушчатым лицом.
- Моя Шанхай. Он - Халбин. Купеза - булжуй… - И он тыкал пальцем в лежащего китайца.
- Нет, холошо! Булжуй.
Тот вскочил и стал ругаться. Спокойные лица китайцев вдруг исказились злобой, и солдаты смеясь стали стравливать их между собою.
Оля Полежаева смотрела на все, что происходило перед ней на маленьком пространстве вагона, и тоска и недоумение отражались на ее юном лице. Почему это так? Откуда эта страшная ненависть одних людей к другим, не все ли они братья во Христе, не все ли одинаково Русские, страдающие русские люди? Но почему солдаты так ненавидят их всех и откуда, откуда явилось это слово "буржуи"? Были крестьяне, дворяне, мещане, и как-то уживались между собой. Может быть, и много было несправедливого в их отношениях, ненормального и жестокого, но злобы не было… Ее брат Ника рассказывал ей, как трогательно на войне его денщик заботился о нем и как нянька ходил за ним. В бою солдаты прикрывали своим телом офицеров, чтобы спасти от удара врага… Она, Оля Полежаева, каждый день ходила в лазарет и писала письма и читала солдатам книги, приносила им белый хлеб, фрукты, и как ее любили! Неужели все, что она видала за свои девятнадцать лет, - была ложь, а правда в этом новом делении людей на два ненавидящих друг друга класса буржуев и пролетариев, неужели правда в этом слепом преследовании капиталистов?
Вагон затихал. Кое-кто, свернувшись на своих кулечках и укладках, дремал. Солдат со злыми глазами сидел в двух шагах от Оли и смотрел вдаль, думая какую-то свою угрюмую думу. Против него сидел тот, который хвастался тем, что он убил городового. Китайцы еще переругивались вполголоса. Ника и Павлик, прижавшись друг к другу, дремали.
Оля посмотрела на них, потом на солдата, на старика, сидевшего рядом с певицей, на толстого Каппельбаума, застывшего в позе буддийского бога, и вдруг странная мысль мелькнула у нее в голове и стала развиваться и вырастать.
"Вот этот, - думала она, глядя на солдата, убившего городового, - этот все может. И тот, что так злобно смотрит вдаль, тоже везде найдется и везде справится. Брось его на необитаемую землю - он сумеет там первобытными орудиями, которые сам же смастерит, обработать землю, собрать урожай, смолоть муку и спечь хлеба. Он умеет убить животное, содрать с него шкуру, очистить и приготовить пищу. Он выкопает землянку, построит жилище, найдет топливо - он проживет. Это та страшная рабочая сила, которая кирпич за кирпичом терпеливо складывала храмы и дворцы, которая укладывала рельсы, из полос железа и стали ковала паровозы, которая пахала, сеяла, молотила, молола, пекла, которая кормила и согревала весь мир…
Найдется ли она, или Павлик, или Ника, или вот хотя бы этот господин с благородной осанкой старого военного и маленькими породистыми руками, если их лишить всякой помощи со стороны?" Оля вспомнила, как Ника, убив зайца на охоте, нес его к кухарке, так как ни выпотрошить, ни ободрать его он уже не мог и не умел… "Сможет Ника построить дом, приготовить пряжу, ткать материю и сшить себе платье?"
Она рассмеялась в душе от этой мысли. "Ни он, ни она, ни этот важный господин, что так умно смотрит вдаль печальными серыми глазами, не могут и не знают ничего. Они - паразиты в этом мире. Они - буржуи. И все то, что работает и может жить самостоятельно, не прибегая к посторонней помощи, ненавидит их за это и считает их эксплуататорами, считает кровопийцами. Надо стать как они. Надо опроститься - самой убирать свою постель, стирать белье, смотреть за полем, огородом и скотиной, готовить обед, обшивать себя и тех, кто работает в поле, работать целый день не покладая рук, как то делают крестьянки. Господи! да и дня тогда не хватит. А когда же читать, изучать языки, когда же думать, гулять, любоваться красотой Божьего мира и претворять эту красоту в песни, стихи, думы, музыку, краски картин и линии статуй и зданий? Когда же изучать и отыскивать божество и повиноваться его законам? Тогда, значит, весь мир должен пасть до уровня этих людей и обратиться только в одну притупляющую работу для добычи себе пищи - ни поэзии, ни искусства, ни религии, ни красоты… Красоты мира не будет…"
Оля смотрела на лица злобного солдата и того рослого парня, который хвастался тем, что заколол штыком городового. Их лица были красивы, но и топорно грубы. Они гармонировали с грубыми солдатскими шинелями, но представила их у себя в гостиной, в офицерском платье или в изящном штатском костюме и почувствовала, что это невозможно. Картинами каменного века, первобытными людьми веяло от этих резких очертаний лиц, от больших челюстей, здоровых крупных зубов, черепов, нависших прочной лобной костью над глазными впадинами, и густых жестких волос. Жизнь и тела их приспособила для работы, для тяжелого физического труда.
Ей вспомнилась одна сцена из ее раннего детства. Оле четыре года. Вырвавшись от няньки, она убежала на двор и уселась рядом с четырехлетней малюткой, дочерью кухарки Катей. Кухарка на дворе рубила головы курам. Положит бьющуюся курицу головой на ступени крыльца, вытянет ей шею и ударит острой тяпкой. Куриная головка с алым гребешком и черными окаймленными желтым глазами падает на песок, и несколько секунд мигают тускнеющие глаза. А курица, пущенная кухаркой, вдруг вскакивает и бежит без головы по двору, странно взмахивая крыльями. Из шеи течет кровь. Курица падает и затихает. Катя в восторге хлопает в ладоши и радостно смеется. Она поднимает головки, смотрит в их мигающие глаза. Ее пальцы в крови… Оле делается дурно, и со страшным криком в нервном припадке она падает на песок. И долго потом ее мучило воспоминание об этой резне кур… И сейчас ей тяжело… Кровь для них одно - для нее и ей подобных совсем другое.
С каким восторгом рассказывал вот тот молодой солдат, как он штыком заколол городового, и как у него кровь брызнула, как из свиньи. Сочувственно его слушала старушка, и эта худая и болезненная жена телеграфиста с неопрятным ребенком смотрела на него как на героя. И жена кубанского офицера устремила на него свои темные глаза с чувством не ужаса, но восхищения.
"Для нас он убийца, и мы сторонимся от него. Для них - это герой. Герой революции".
Вспомнила и еще сцену - сцену из такого недавнего прошлого. Оля шла по Фонтанке. На мосту и по набережной черной стеной толпился народ. Из толпы слышались выстрелы. На большой льдине, окруженной полыньями, был человек. По нему и стрелял какой-то солдат из толпы. Человек сначала бегал, смотрел на воду, но броситься в паром клубящуюся темную пучину не рискнул. Он стал на колени и молитвенно сложил руки, обратившись к толпе.
- За что его? - раздавались голоса.
- А кошелек у солдата украл.
- Так ему и надо.
- Эк солдат, и стрелок-то плохой
- Да не солдат это, а милицейский.
Пули щелкали подле, и видно было, как они взрывали снег, а человек стоял, молился толпе и надеялся. Но вот он пошатнулся.
- А, попал, попал, - прогудело одобрительно в толпе.
Еще два выстрела - и человек упал и вытянулся на снегу. Выстрелы прекратились, толпа начала расходиться. Никто не возмутился, никто не осудил и не проклял убийцу. Это было в те дни, когда красные знамена с надписями "свобода, равенство и братство" гордо реяли над городом и совершалась воспеваемая газетами великая безкровная революция!
Оля два дня не могла успокоиться. Все мерещился ей этот несчастный вор, на коленях стоящий перед толпой и молящий о пощаде в смертной муке.
Поезд наконец тронулся. Скрипя и звеня цепями, наталкиваясь буферами друг на друга, подались вагоны сначала назад, остановились, дернулись вперед и покатились, отсчитывая стыки рельсов и вздрагивая на стрелках.
Поезд шел и останавливался. Почти все в вагоне спали, не спали седой господин и певица, не спал и тот молодой возбужденный солдат со злобными чертами лица. Не спала Оля.
Она думала. Она пришла уже в своих думах к тому, что, может быть, они правы. Они, трудящиеся над землей, они, живущие в маленьких тесных избушках, где спертый дурной воздух, они, голодающие и мерзнущие. "Мир и все его богатства принадлежат им, и буржуи - словом, все те, кто не умеет сам работать и добывать все своими руками, должны или стать такими, как они, или уйти в иной мир, но на земле не место тунеядцам…" Придя к этой мысли, Оля почувствовала страшную жажду жизни. "Ну, хорошо, - говорила она, - я буду работать, как они, я буду прачкой, я стану садить и полоть огороды…"
С этою мыслью она задремала. Но сейчас же вернулась в явь от новой яркой мысли.
"Да ведь тогда, - думала Оля, и мысли точно торопились в ее мозгу, стремясь что-то доказать ей важное и убедительное, - тогда, когда все станут, как они, и не будет нас, погибнет красота. Тогда погибнет вера в Бога, погибнет любовь. Тогда исчезнет сознание, что позволено и что не позволено. Тогда убийство не будет грехом и сильные и дерзкие станут уничтожать слабых. Слабые станут раболепствовать перед сильными, угождать тем, кто свирепее осуществляет свое право жизни. Тогда все обратится в сплошную резню. Христос с Его кротким учением уйдет из нашего мира, с ним уйдут красота и прощение, и в дикой свалке погибнут люди. Они, как хищные звери, разбегутся по пещерам и будут жить, боясь встретиться с себе подобными.
Так значит, - думала Оля, - и мы нужны. Мы не тунеядцы. Тем, что с нас сняты непосредственные заботы о хлебе насущном, мы создаем красоту мира. Мы удерживаем этих людей от преступлений - одних страхом наказания, других - силою своей души. Мы нужны миру. И мы - Растрелли, Воронихин, Стефенсон, Уатт, Яблочков, Морзе - создали прекрасные дворцы и соборы, паровозы и электрический свет, придумали телеграф, мы, а не они. Даже такие, как я, светские барышни, ничего не умеющие, но нарядные, веселые, красиво одетые, нужны, потому что в нас влюбляются, нам пишут стихи, для нас создают картины, за нас умирают и трудятся, и мы, возбуждая возлюбленных, двигаем мир вперед!"
На этой радостной и горделивой мысли Оля успокоилась. Она опустила голову на плечо крепко спавшего старшего брата и заснула. Поезд мерно стучал колесами и убаюкивал ее.
Проснулась она от громкого крика и дуновения холодного ветра. Поезд стоял, но стоял не у станции, а вероятно, случилось что-либо с паровозом, и он остановился среди леса. Было уже утро. Солдаты для света и для воздуха, который ночью был очень тяжелым, отодвинули наполовину дверь, и через нее был виден густой, голый лиственный лес, талый снег, слышалась частая капель воды, упадавшей с ветвей и шумевшей по старой листве, местами освободившейся от снега.
Кто-то резко, хриплым голосом, крикнул в сторону паровоза: "Гаврила, крути!", и несколько человек грубо засмеялись. Жена телеграфиста, уже не спавшая и возившаяся со своим ребенком, подобострастно засмеялась и воскликнула:
- Ах уже и солдатики, солдатики! Ну придумают же, право! И с чегой-та они всех машинистов Гаврилами прозвали?
Солдаты хмуро потягивались и зевали. Седой господин и певица сидели в прежних позах и, видно, всю ночь не спали. Не спал и все так же стоял и молодой солдат. Теперь он смотрел острым, внимательным взглядом на седого господина. Оля невольно посмотрела на того и другого, и вдруг странная вещь поразила ее. Между изящным, с благородной осанкой, господином и этим солдатом с ухватками петроградского хулигана было большое сходство. У обоих были маленькие породистые, точеные руки, глубокие серые глаза, одинаковый изгиб бровей, длинные ресницы, тонкие носы с чуть раздутыми страстными ноздрями, полные чувственные губы и одинаковые подбородки с маленькой ямочкой посередине.
Сын и отец. Порочный, блудный сын и благородный отец вдруг оказались друг против друга. Певица Моргенштерн, казалось, тоже заметила это сходство. Она с тоскою смотрела то на того, то на другого и ждала чего-то.