Впервые осуществляется издание Собрания сочинений Федора Сологуба, в котором с наибольшей полнотой представлено наследие одного из вождей русского литературного модерна, выдающегося прозаика, поэта и драматурга Серебряного века.
В первом томе публикуются роман "Тяжелые сны" (1895) и два цикла рассказов - "Земные дети" (1894-1898) и "Недобрая госпожа" (1899-1907).
Содержание:
С. Л. Соложенкина. Живая и мертвая вода. Вехи судьбы Федора Сологуба 1
Тяжелые сны* 6
Земные дети* 68
Недобрая госпожа* 94
Приложение 123
Комментарии 123
Федор Кузьмич Сологуб
Собрание сочинений в восьми томах
Том 1. Тяжёлые сны
С. Л. Соложенкина. Живая и мертвая вода. Вехи судьбы Федора Сологуба
Жестокое время сотрет многих
Сологуб – в русской литературе останется
Евгений Замятин
Федор Сологуб – писатель столь же привлекательный, сколь и отталкивающий. Произведениями его зачитывалась вся Россия, но сам он вызывал у многих современников почтительную нелюбовь. Иные так его просто побаивались. Уж очень барственно-надменен был мэтр, на окружающих и не глядел. Одиноким утесом высился среди мелководья литературных салонов, целиком уйдя в себя. А если и открывал глаза, то взглядывал на собеседника, по воспоминаниям Владислава Ходасевича, с неподражаемо-уничижительным выражением: "А, вы еще существуете?" Помилуйте, кому же это приятно? Пускай какой-нибудь там щелкоперишко гоняется за славой, ловит на лету льстивые слова одобрения, словно голодная собака – кусок отравленной колбасы. Ему, Федору Сологубу, такое не пристало. Он стремился стать незаметным не из скромности, а из отвращения к суете. Цену себе знал, сидел да помалкивал. Однажды кто-то, обманутый его незаметностью в темном уголке гостиной, попытался даже… сесть на него, как на пустое место: не разглядел по рассеянности и сослепу. Что тут было! Протестующий взвизг заставил неловкого отскочить, а может, и провалиться сквозь землю – без всяких метафор. И действительно, не безумная ли дерзость – попытка, вольная или невольная, – занять место самого Сологуба? Надо признать: его место, не только в гостиной, но и в русской литературе, не займет никогда и никто. Потому что это действительно только его место. И чтобы занять это место, писателю пришлось, при всей значительности его таланта, затратить немало труда и душевных сил, поскольку принадлежал он не к баловням, а к пасынкам судьбы.
Начнем с детства. Хотя тут же нам и придется вспомнить строку Анны Ахматовой: "И никакого розового детства". Тем более – золотого. Сын портного и кухарки, он принадлежал к социальным низам, и оттуда ему предстояло выбираться долго и мучительно… Порой так мучительно, что хотелось забыть сам факт и день своего злосчастного появления на свет. А вот нам эту дату забывать негоже, поскольку речь идет о рождении будущего крупного писателя. Итак, запомним: 17 февраля 1863 года в Петербурге, в бедной семье, родился мальчик Федя. По паспорту он – Федор Кузьмич Тетерников. Фамилия, прямо скажем, достаточно прозаическая, даже с каким-то обидным "подтекстом": тетеря – так говорят о тех, кому ничего не стоит все растерять, собственное счастье проворонить. Неудачник, в общем. Применительно к отцу Феди, Кузьме Тетерникову, так оно, пожалуй что, и было. Незаконный сын помещика Полтавской губернии, он, собственно, должен бы носить фамилию Ивницкий, а не Тетерников, но отец такой чести его, понятно, не удостоил. Примесь голубой крови не спасла Кузьму от рабской доли крепостного, и все его "титулы": портной, лакей… Пустился было в бега, два года бедствовал в Причерноморье, да куда от судьбы уйдешь! Вернулся, был порот, затем, после отмены крепостного права, перебрался в столицу. Занялся портновским ремеслом, да самому себе счастья так и не выкроил: умер от чахотки, оставив сиротами четырехлетнего сына Федю и двухлетнюю дочь Олю. Не стало незадачливого и доброго человека – и горше всех рыдал, ничком лежа в сразу опустевшем доме на стульях, его маленький сынишка. Федя любил отца до самозабвения…
И началась сиротская жизнь. Мать Федора и Ольги, крестьянка Петербургской губернии, надо отдать ей должное, рук не опустила. Овдовев, она посвятила себя единой задаче: поставить детей на ноги, дать им не только кусок хлеба, но и образование. От природы была она одарена умом замечательным, характером независимым. Но житейские неурядицы, изнурительный труд сделали ее раздражительной, суровой, даже жестокой. Детей держала в ежовых рукавицах, особенно доставалось, конечно, старшему, Феде… Сестра Ольга жила в приюте, дома бывала лишь по выходным.
Поначалу Татьяна Семеновна попыталась было открыть прачечную, но надежда на "собственное дело" лопнула, как мыльный пузырь. Пришлось занять место "одной прислуги" в доме Агаповых. Семья Агаповых – сама хозяйка, вдова коллежского асессора, ее дочь, зять – сын известного архитектора А. Л. Витберга, – была не чужда просвещения. В доме имелась приличная библиотека, здесь интересовались музыкой, театром – и кухаркиного сына Федю тоже нередко прихватывали с господами в драматический и в оперу, разрешали читать книги, конечно, в свободное время, которого у него, мальчика на побегушках, было с воробьиный носок.
И все же, все же! Казалось, вот оно, "розовое детство", мальчик удостоен господских милостей, чего же боле, при том учится, и успешно, в приходской школе… Одет всегда чистенько, очень опрятен, бархатная курточка, серьезен, удивительно изящен – прямо маленький лорд Фаунтлерой, а не кухаркин сын. Как-никак, и в нем есть "голубая кровь" – незаконный внук Ивницкого – ему бы барчуком расти, в холе, да куда? А вот не хотите ли: жить в чадной кухне за перегородкой, спать на сундуке, босиком бегать в лавку за лимонными сухариками "господам к чаю" и за прочими мелочами, получать подзатыльники и чуть что – розги? И не только от матери: "бабушка Агапова" – настоящая Яга– нисколько не отставала при всей своей "просвещенности", и так доставалось от нее мальчику, что и в старости Сологуб не мог спокойно произнести ее ненавистное имя!
Позднее, в стихах и рассказах (например, в явно автобиографическом рассказе "Мечта на камнях") Сологуб со всей убедительностью воссоздаст нестерпимую атмосферу агаповского дома, чадную кухню, где, как в настоящем аду, скворчат раскаленные сковородки, кипит гневом раздраженная мать, где маленького мальчика подстерегает на дню множество неприятностей… Одна радость – убежать в Летний сад с "Дон Кихотом" в руках и там сидеть в зеленой тени, читать, мечтать, переносясь в совсем иной мир, загадочный, светлый и прекрасный… Природу и книги Федя любил до страсти. "Порок ад, мечтаний рай" составляли его двойное бытие.
Интересно отметить, что любимыми книгами Сологуба до конца дней так и остались три: уже упомянутый "Дон Кихот", а также "Робинзон Крузо" и "Король Лир". Почему именно эти три? Может быть, здесь – ключ к его судьбе и характеру. Сколь ни различны герои этих книг, они замкнуты в хрустальную сферу своего одиночества. Робинзон Крузо вообще до появления Пятницы целую вечность прожил на острове один, король Лир все имел – и все потерял, кроме своей, истинно королевской, гордыни; Дон Кихот, поклоняясь прекрасной Дульсинее, слыл "безумцем", жил в им самим творимой легенде, обреченный на непонимание и насмешки…
Гордыня одиночества жила в душе Сологуба – скрытного мальчика, подростка, юноши, наконец – зрелого мужа и старика. Это было его мукой и его отрадой. Сколько раз, закрыв глаза, грезил он о Лигойских блаженных полях, о прекрасной и недостижимой земле Ойле, где царит вечная Красота. В романе "Навьи чары" он сам так отчетливо выразил свое кредо: "Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном". Но разве не то же делает любимый Сологубом Дон Кихот? Все тот же миф об Альдонсе и Дульсинее. Многократно будет обыгрывать и варьировать его в своем творчестве писатель…
Но есть и разница между испанским гидальго и российским поэтом, творящим свою легенду из грубой действительности. Как мы помним, Дон Кихот сам неколебимо верил в свою мечту. Сологуб, равно как и его герои, в эту мечту не верит Он твердо знает: "невозможно чудо преображения", и тут же добавляет, "но оно необходимо"… Не напоминает ли это горькие строки Георгия Иванова: "Я верю не в непобедимость зла, но только в неизбежность пораженья"?
Не я воздвиг ограду,
не мне ее разбить, –
скажет в одном из стихотворений Сологуб. Но это – много позже…
А пока – Федя Тетерников заканчивает сначала приходскую школу, затем – уездное училище, и наконец венец всех усилий – Учительский институт. Кусок хлеба теперь ему обеспечен – и, забрав мать и сестру, он уезжает по направлению в городок Крестцы Новгородской губернии.
Крестцы, однако, вскоре оборачиваются настоящим крестом и Голгофой. Молодой учитель буквально распят на этом кресте – все его порывы внести что-то новое, свежее в давящую и затхлую систему образования кончаются ничем. Идиотизм российского захолустья непреодолим! Какой-то бесконечный город Глупов. Учителя сами невежественны и погрязли в мелочных и нелепых интригах, в круговом доносительстве, родители по большей части алкоголики, среди детей есть, конечно, еще неиспорченные души, но немало и тупиц, ленивых и зараженных взрослой всеобщей развращенностью. Бог ты мой, какая тут земля Ойле, какое царство вечной красоты?!
Не ужившись с начальством, Федор Тетерников меняет Крестцы на Великие Луки, на Вытегру… Десять лет скитаний и каторжного труда – и все одно и то же! Просвета нет и не предвидится.
Домашняя его жизнь по-прежнему – сплошной ужас и издевательства. В это трудно поверить, но его суровая родительница секла своего сына не только в детстве и в отрочестве, но и когда ему было уже под тридцать, заставляя благодарить за науку! Волосы поневоле встают дыбом, когда читаешь письмо Сологуба от 20 сентября 1891 года к сестре Ольге (сестру Федор очень любил и был с нею всегда откровенен): случилось так, что он не хотел идти к ученику в кромешной тьме и по столь же кромешной грязи босиком, так как накануне довольно сильно расцарапал ногу, и тут "маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами, после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго приказал сечь почаще". Вот она, цепная реакция зла российского свирепого захолустья! Неудивительно, что молодой учитель начинает делать отчаянные попытки вырваться из этого "болота", чтобы окончательно самому не потерять человеческий образ…
Босой учитель с поцарапанными ногами, бредущий по грязи… Что тут скажешь?! Христос, претерпевший смертные муки за всех нас, хотя бы носил сандалии…
Однако еще Оскар Уайльд сказал: "Я могу стоять по колено в грязи, но глаза мои устремлены на звезды". Провинциальный учитель прямо-таки одержим тягой к самообразованию. При всей ограниченности средств, он выписывает кучу столичных газет и журналов, переводит Верлена… В 1883 году им начат роман "Тяжелые сны", почти одновременно с этим он пишет "рассказ в стихах" "Кремлев" и, само собой, лирические стихи. Кое-что посылает в столичные журналы, те изредка печатают его, но гомеопатическими дозами: за десять лет жизни в "глубинке" удалось опубликовать едва ли десяток стихотворений. Вот если бы переселиться в Петербург! Там – кипит живая мысль, да и издаваться есть где, были бы знакомства. Их, думалось, нетрудно будет завести…
Вскоре подходящий случай для осуществления задуманного представился. Сестра Ольга едет в столицу поступать на курсы. Федор ее сопровождает.
И вот– пасынок судьбы вытащил наконец счастливый билет поэт Н. Минский, признанный лидер "нового искусства", заинтересовался личностью и стихами еще никому не ведомого учителя и пообещал устроить ему заметный дебют в журнале "Северный вестник". Обещание свое сдержал. Воодушевленный удачей, вскоре, в 1892 году, Федор Тетерников окончательно перебрался в Петербург. Отныне он – учитель математики Рождественского городского училища, а позже – инспектор Андреевского училища и член Петербургского уездного училищного совета Обязанности свои выполняет сурово и въедливо, его побаиваются, но не чиновничья карьера составляет главное содержание жизни строгого инспектора. Он уже уже упоминавшегося Н. Минского – Д. Мережковский, З. Гиппиус, К. Бальмонт. Возглавляли журнал Л. Я. Гуревич и А. Л. Волынский. Между прочим, именно Волынский предложил на одном из редакционных заседаний псевдоним для Тетерникова: "Федор Сологуб", и, таким образом, явился как бы его литературным крестным отцом. С этой минуты Федор Тетерников окончательно уходит в закулисную тень, а на авансцену русской литературы выходит Федор Сологуб…
* * *
Надо отдать должное прозорливости сотрудников "Северного вестника": они сразу угадали в пришедшем к ним нелюдимом учителе крупный талант и сделали все, чтобы этотталант явить миру. С 1893 по 1897 год Сологуб, можно сказать, непрерывно печатается почти исключительно в "Северном вестнике": здесь вышли семнадцать его стихотворений, включая переводы из Вердена, три рассказа из лучших ("Червяк", "Тени", "К звездам"), немало статей, рецензий… Особенное впечатление на читающую публику произвел рассказ "Тени" (впоследствии названный "Свет и тени") – можно сказать, именно он принес признание Сологубу. Отнюдь не склонная к расточению похвал 3. Гиппиус прислала после опубликования "Теней" автору прямо-таки восторженное письмо: "Позвольте мне смиренно принести вам благодарность и высказать мое благоволение перед человеком, который сумел написать истинно прекрасную вещь… В религию теней я обратила и мужа".
Вслед за "Тенями" в "Северном вестнике" был напечатан и наконец-то завершенный роман "Тяжелые сны", и даже то, что одновременно с ним вышел роман "самого" Д. Мережковского "Отверженный", нисколько не оттеснило эту крупную и своеобразную вещь на периферию читательского внимания. "Тяжелые сны" – это, можно сказать, и тяжелый опыт Сологуба, мучительная оглядка на крестный путь учителя Федора Тетерникова. Избегая буквалистского сходства, Сологуб тем не менее наделяет главного героя романа, учителя Логина, рассеянным взглядом серых глаз, ироничностью, изяществом всего облика и одновременно вялостью жестов, – можно подумать, он поглядывал на себя в зеркало, когда давал портретную характеристику своего героя. А главное – у Логина сходный с ним склад души, и душа эта "колебалась, как на качелях", между добром и злом. Логин наделен изнурительным талантом "двойного зренья", он видит "две истины сразу" – как, опять-таки, не вспомнить горькие строки Георгия Иванова: "Мне искалечил жизнь талант двойного зренья, но даже черви им пренебрегли"! А разве это – не примечательные черты психологического облика самого Сологуба?
Самого писателя, правда, такие прямые сопоставления "Логин – Сологуб", от которых, конечно, не удержалась критика, очень раздражали. "Я не списывал Логина с себя и не взвалил на него своих пороков", – категорически заявлял он. Возможно, и так, а возможно – он только хотел, чтобы было так. Процесс художественного творчества сложен, ведь и пчелы собирают свой мед не в готовом виде, а, облетев кто знает сколько цветов, перерабатывают собранную дань. Если развернуть эту аналогию и уподобить в данном случае писателя – пчеле, а жизненные факты – цветам, то нельзя неуточнитьитого, что ему пришлось иметь дело в основном с "цветами зла".
Нет сомнений, что Сологуб прекрасно знал воссоздаваемый в романе уездный городок со всеми его обитателями, но со стороны реалистов было бы опрометчиво на этом основании полагать, что их полку прибыло. Реализм Сологуба– да это скорее сюрреализм какой-то! А уж символизм – это точно.
Что-то инфернальное, адское проступает в этом грязном, диком, скучном уездном городишке со всеми его обитателями, где гораздо больше "мертвых душ", чем подлинно живых людей. И что страшнее всего – даже живые несут в себе часть мертвого. Логин напоминает гоголевского Хому Брута: помните, как тот, несчастный, очертил себя в церкви магическим кругом, но в конечном счете нечисть ворвалась-таки в этот круг? А Логин замкнут в этом кругу с нечистью изначально. Зло – не по ту сторону от него, оно вокруг и даже в нем самом. И дело не в том, что Логин – "человек 80-х годов" и в силу этого-де лишен возможности влиять на ход событий. Сологуб не укладывается в подобные фактически-социологические рамки. Годы, в которые живет человек, по Сологубу, – в конце концов, условность, а вот то, что зло изначально коренится в природе человека – непреложный факт. В мире существут некая слепая злая сила, управляющая ходом вещей, различны только формы ее проявления, а сущность все та же – вселенское зло. Не случаен в творчестве Сологуба образ свирепого дракона – солнца; нещадно палит и палит оно, заставляя людей мучиться в перенаселенной пустыне их страстей и пороков…
Присутствие злой надличностной силы ощущалось уже и в рассказе "Тени" – не она ли заставляет мальчика и его мать сойти с ума, предаваясь вроде бы невинной забаве – игре в теневой театр? Это становится тягостной манией, и нет от нее спасенья – ведь везде есть стены, даже в тюрьме, даже в больнице, а значит, всюду, всюду возникает он – зловещий театр теней на этих стенах… Клинический случай? Или, постойте… что-то это напоминает… уж не пещеру ли Платона, где мы и сами – только тени мира, неведомого нам?
Разумеется, Сологуб знал Платона И не только Платона Не зря же его называли "подвальным Шопенгауэром". Философичность – та основа холста, тот грунт, на котором он рисует свои узоры. Именно это придает его вещам некую зловещую притягательность, вернее было бы сказать – они одновременно и притягивают, и отталкивают, доставляя какое-то мучительное наслаждение. Пожалуй, нечто подобное испытываешь, читая Достоевского, мощное воздействие которого Сологуб, конечно, испытал, но сумел противопоставить его ядам… нет, не противоядие, но – свои, иные яды.
В романе Сологуба есть все: и демоническая красавица, и добродетельная героиня-спасительница, бессильная, однако, спасти, и отцы-садисты, и матери, подталкивающие своих дочерей на край пропасти, есть воинствующие мракобесы и просто бесы, и попытка героя воскреснуть к живой жизни через очищающее убийство… Нет лишь одного, да и, пожалуй, не может быть: действительного воскрешения героя. "Жало смерти – грех; а сила греха – закон", – этим мрачным аккордом обрывается сложная полифония романа…