И Абдулла пробыл в доме профессора до самого позднего вечера. Теперь он уже не так смущался и меньше робел, чем в прошлый раз. В семье профессора царили искренность и радушие. Отец и дочь необидно подтрунивали друг над другом. Под конец Турсунали-ака взял у Абдуллы аттестат и попросил его написать заявление на имя ректора института. Абдулла должен прибыть в Ленинград спустя месяц, двадцать пятого августа, сам же профессор поедет раньше, через три дня ему уже надо быть в институте. С ним вместе поедет и Саяра…
Девушка проводила Абдуллу до ворот.
- Смотрите не передумайте, - лукаво сказала она.
Абдулла рассмеялся:
- Куда я теперь денусь, если даже и передумаю?.. Ведь мой аттестат в руках вашего отца, Саяра.
Девушка протянула ему руку:
- Завтра придете?
- А можно прийти?
- Конечно! Мы сходим в кино. На новый фильм.
- Как называется?
- "Любовный напиток". Играет Джина Лоллобри джида.
- До завтра, Саяра…
- До завтра, Абдулла.
Он шел домой по тихой темной улице и улыбался. Еще месяц - и прощай Ташкент. Внезапно он остановился, поднял голову, нашел в ярком ночном небе свою зеленую звезду и подмигнул ей. "Надеюсь, ты будешь светить мне и в Ленинграде", - подумал он и вдруг вспомнил, что еще не нашел звезду для Гюльчехры. "Надо будет заняться этим как-нибудь на досуге, так сразу не выберешь", - решил Абдулла. И все же настроение у него как-то потускнело, он почувствовал себя немного виноватым. Хотя в чем? Что он такого сделал?
Некоторое время Абдулла стоял у своих ворот, не решаясь войти. До чего их дом старый! До чего невзрачный! Случись, придет к нему Саяра, так он со стыда сгорит! И опять же эти книги. Всего-то их у него штук восемьдесят, все в нише помещаются. Саяра Хемингуэя перечитывает. Перечитывает! А он его и не читал. Все больше по программе, экзамен ведь надо было сдавать, золотая медаль не шутка. Но ничего. Он еще ее догонит. Обязательно догонит. А после окончания института первое, чем надо заняться, - это дом подновить или же купить новый. Одну комнату он отведет под библиотеку, другая, самая большая, будет залом-гостиной, ну и, конечно, отдельную комнату займет столовая… Да, так он и сделает.
Долго не мог заснуть Абдулла. Все в родном доме казалось ему отталкивающим: и старый желтый самовар, стоящий в нише, и потолок из покоробившейся фанеры, и дряхлая балахана, и эта дурацкая люлька - бешик…
На следующий день он пришел к Саяре и застал у нее целую компанию молодежи. Весело было, шумно. Саяра про кино и не вспомнила. Абдулле это не понравилось. Не понравилось ему и то, что она никак не выделяла его среди других парней. И до Абдуллы внезапно со всей очевидностью дошло, что он для Саяры всего лишь один из многих, да, именно так, всего лишь один из многих. Это ощущение не покинуло Абдуллу и на другой день, когда они все-таки пошли вместе в кино…
Перед отъездом профессор пришел попрощаться с Гафурджаном-ака.
- Абдулладжан теперь наш, - пошутил он, поздоровавшись с хозяином.
- Я охотно отдаю его вам, как говорят старики: кости отроков наши, а мясо ваше.
Они рассмеялись.
- Турсунали, спасибо вам, - на глазах Гафурджана-ака вдруг заблестели слезы. - Я вам очень благодарен. Вся надежда у нас на Абдуллу. Когда мы состаримся, он будет светильником в нашем темном доме. И вот мы его отпускаем… Главное, чтобы вы там присмотрели за ним. И этого будет достаточно.
- Что вы, пока он не освоится, пока не разберется, что белое, а что черное, я ему буду помогать. А потом он уже сам будет знать, что делать. Я буду о нем справляться, - сказал Турсунали-ака. - Так что можете быть спокойны.
- Спасибо, спасибо.
Наутро Абдулла провожал профессора и Саяру в аэропорт.
- Приезжайте пораньше, - сказала на прощание Саяра. - Я вам покажу город. Покатаемся по Неве на "Ракете".
Когда самолет скрылся в облаках, сердце у Абдуллы защемило. И он не мог понять почему.
14
Когда он отворил ворота, его родители сидели рядышком на супе. Вид у них был невеселый. Абдулла тоже присел на край супы, вопросительно посмотрел на мать.
- Ну что, проводил? - спросила Шаходат-хола.
- Да
- Скончалась Саодат-апа.
- Кто?
- Саодат-апа, соседка твоего дяди в Мингбулаке, - объяснила Шаходат-хола.
- Это кто же, мать Гюльчехры?! - Глаза Абдуллы расширились, он медленно поднялся с места.
- Да. Кажется, ей и сорока лет не было, так, отец?
- Во всяком случае, что-то около этого, - подтвердил Гафурджан-ака. - Что мы будем делать?
- Не знаю, - сказала Шаходат-хола. - Может, дадим телеграмму?
- Не говори глупостей, - отрезал Гафурджан-ака. - Человек умер, а ты - телеграмму! Съездила бы вместе с Абдуллой.
- Оставить тебя одного?
- А что со мной сделается? Я здоров как бык. И потом, два дня - не год. Поезжайте. Вечерним поездом.
Шаходат-хола задумалась.
- Слышала, что я сказал? Собирайся в дорогу. Ведь надо купить того, другого…
Абдулла стоял потупившись. Бедная Гюльчехра. Каково ей теперь! Прощаясь, они обещали писать друг другу. Письма Гюльчехры должны были приходить на почту до востребования. Он-то не сдержал своего обещания - неужели из-за Саяры? Нет, просто некогда было. А написала ли Гюльчехра? Почему он до сих пор не думал об этом?
И Абдулла заторопился на улицу.
- Куда? - бросил ему вслед Гафурджан-ака. - Не уходи далеко.
- Я скоро вернусь.
К счастью, почта еще не закрылась на обед. Абдулла вынул из кармана свой досаафовский билет и протянул его девушке, сидящей у окошка.
- Пожалуйста, мне должно прийти письмо из Коканда…
- Без паспорта мы не выдаем, - равнодушно сказала девушка.
- Я вас очень прошу, это важное письмо. Я сейчас сам еду в Коканд.
- А коли сами едете, зачем вам письмо?
- Беда случилась. Неожиданно приходится ехать. Да есть ли письмо-то?
Девушка лениво стала перебирать груду писем. Вынула одно, повертела его в руках и покосилась на Абдуллу.
- От кого должно прийти письмо?
- От Саидовой. Саидовой Гюльчехры, - торопливо ответил Абдулла. - Есть?
- Есть. Кем она вам приходится?
- Знакомая. Хорошая знакомая.
- Гм… - Девушка покачала головой. - Знаем мы ваших знакомых. Сказали бы просто, что это ваша подружка, с которой вы встречаетесь.
Абдулла разозлился.
- А какое это имеет значение? - спросил он с вызовом.
- Если это для вас не имеет значения, то для нас имеет, - грубо сказала девушка. - Из-за нестоящего любовного послания вы доставляете беспокойство всей почте. Берите. В следующий раз приходите с паспортом.
Абдулла взял конверт и тут же надорвал его.
"Здравствуй, Абдулла. Немного прошло времени с тех пор, как ты уехал. А мне кажется, что много. Моей маме стало совсем плохо. Приезжал знаменитый доктор, ничего не смог сделать… Сказал, что нет надежды. Он ушел, а я целый день проплакала. Вечером оставила отца возле матери и вышла на улицу. Сама не знаю, как очутилась у нашего родника. Помнишь, сколько раз мы там сидели? Как ты живешь, Абдулла? Мне кажется, без тебя в кишлаке стало совсем пусто. Если будет у тебя возможность, приезжай перед началом занятий. Может, к тому времени и мать поправится. Я жду тебя с нетерпением. Гюльчехра".
И еще было выведено внизу страницы: "Прости, я писала у очага. Могут встретиться ошибки".
Абдулле стало не по себе. Почему он ей не написал? Ведь они условились. Бедная девушка, что она сейчас делает? И вообще, что она теперь будет делать?
До самого отъезда да и в поезде Абдулла был мрачен. Шаходат-хола после нескольких неудачных попыток вовлечь его в разговор замолчала…
Солнце уже начинало припекать, когда они подошли к Мингбулаку. В доме бабушки никого не было, кроме жены Абида-ака.
- Все на похоронах, - тихо сказала она.
Абдулла поставил чемодан на веранде и вышел на улицу. Возле дома Гюльчехры стоял понурившись Самад. Абдулла тихо приблизился к нему, они поздоровались молча, кивком головы.
- Выносят! - прошептал Самад.
Абдулла заглянул в ворота. Над женщинами и мужчинами, заполнявшими двор, поднялся гроб, накрытый красным бархатом, колыхнулся в руках людей и поплыл к воротам.
Напрасно Абдулла искал Гюльчехру в густой толпе. Людские волны подхватили его и понесли по пыльной дороге за околицу кишлака.
Кладбище было довольно далеко от Мингбулака. Нещадно палило солнце. Многие изнемогали от жары. Когда гроб опустили на землю, подул легкий ветерок. Абдулла ощутил пряный запах бурьяна и огляделся. Ветви яблонь гнулись под тяжестью плодов. Если бы не гроб под красным бархатом, если бы не старики в чалмах, кладбище это вполне можно было принять за обычный яблоневый сад, в котором еще не собран урожай.
Со дна узкой ямы поднялся могильщик, одетый в белый халат, и что-то сказал высокому широкоплечему человеку, стоящему рядом с гробом.
- Кто это? - спросил Абдулла у Самада.
- Раис. Нормат-ака.
Председатель колхоза поднял руку…
- Слушайте, слушайте, - раздались голоса.
Нормат-ака провел рукой по лицу и начал тихим голосом:
- Товарищи, сегодня у нас большое горе. Мы прощаемся с нашей сестрой, мы прощаемся с нашей Саодат.
В толпе кто-то всхлипнул. На глазах Нормата-ака заблестели слезы.
- Наша сестра Саодат, - продолжал он, - была великой труженицей. Еще девочкой работала кетменем, сажала хлопок. А в годы войны она села за руль трактора. Саодат знают у нас в кишлаке и стар и млад, все с уважением относились к ней. Тяжелая болезнь замучила нашу сестру. Теперь нет среди нас Саодат. Однако она всегда с нами, она в наших сердцах. Прощай, любимая сестра, прощай, Саодат. Спи спокойно.
Женщины заплакали, зарыдали, и все звуки покрыл звенящий голос Гюльчехры:
- Мама!! Не оставляй нас, не уходи, мамочка!!!
Абдулла не выдержал, отвернулся. В глазах у него защипало. Понуро возвращались люди с кладбища. Ганишера-ака вели под руки…
Ближе к вечеру Абдулла отнес чаю старикам, по обычаю держащим траур на улице. Тут он и увидел Гюльчехру. Девушка была в черном атласном платье, на голове черный платок. Бледная, под глазами темные круги, веки воспаленные, красные. Гюльчехра посмотрела на него без выражения и тут же опустила голову, прошла мимо. Ни разу до этого Абдулле не приходилось видеть человека, настолько убитого своим горем. Он оглянулся на нее и медленно двинулся вверх по улице, к окраине кишлака. На огороде темными колышками торчала стерня кукурузы. С горьким чувством утраты вспомнил Абдулла, как встретились они с Гюльчехрой в веселых зеленых стеблях.
Незаметно стемнело. Издали послышался крик мальчика-подпаска: "Кур-курей". Раз-другой залаяла, захлебываясь, собака, и снова стало тихо. Ночь, волшебная, умиротворяющая ночь растекалась над кишлаком. Однако не в пример тем недавним, прошлым ночам эта совсем не радовала Абдуллу. Перед его глазами стояла бледная Гюльчехра в траурном платье, гроб, накрытый красным бархатом. "Что теперь делать бедной девушке? - думал он, - Гюльчехра должна теперь бежать из Мингбулака, бежать от своего горя. Зачем ей теперь этот кишлак?" Для нее лучше будет, если уедет, если уедет вместе с ним в Ленинград. Она может поступить в другой институт, не обязательно в физический. Это не имеет никакого значения, они будут в одном городе, этого достаточно. Но сможет ли она уехать?
Занятый этими мыслями, Абдулла и не заметил, как очутился возле самой плотины. Он оглянулся назад, на кишлак. Светились всего три-четыре окна. Остальные дома тонули во тьме. "И Гюльчехра не спит, - подумал Абдулла. - Хоть бы поспала часок. Что она сейчас делает? Плачет, наверно".
Он вздохнул и поднялся по цементным ступенькам. Если бы он сейчас увидел ее, то нашел бы самые лучшие душевные слова, он бы утешил ее. "Не печалься, Гюльчехра, - сказал бы он. - Всем суждено умереть. Конечно, Саодат-апа ушла преждевременно. Она могла бы еще долго жить. Могла бы сидеть во главе стола на твоей… на нашей свадьбе. Но что поделаешь? Изменить ничего нельзя. Не плачь, слезы теперь бесполезны. Больше не надо себя мучить…"
Внезапно Абдулла уловил звук чьих-то шагов. Сердце его сильно забилось. Шаги приближались.
- Гюльчехра!.. - позвал он. - Гюльчехра, это ты?
- Я, - послышался глухой голос. - Я…
Абдулла побежал ей навстречу:
- Гюльчехра…
Девушка стояла, опустив руки. Он взял ее за плечи, притянул к себе. Гюльчехра дрожала всем телом.
- Не надо, Гюльчехра, не надо…
Однако этими словами он только подлил масла в огонь. Девушка заплакала навзрыд. Больше Абдулла уже ничего не говорил, он только крепко прижимал ее к груди. А потом вынул платок и стал вытирать ей слезы, как маленькой.
Через некоторое время Гюльчехра перестала всхлипывать.
- Вот, - сказала она слабым голосом. - Одна я осталась. Похоронили маму… Не знаю, как это я переживу… Абдулла, теперь все кончено. Я не могу бросить отца, Алишера - он ведь еще ребенок. Их надо кормить, готовить, стирать… Я не смогу поехать в Ташкент, - И девушка снова зарыдала.
Никаких мыслей не было у Абдуллы, кроме одной: как бы ее успокоить.
- Ничего, - сказал он, - ничего. Мы будем переписываться. Я буду приезжать сюда на каникулы.
Абдулла вымолвил это и понял, что разговор о Ленинграде сейчас не к месту. И так хватит огорчений.
- Я приеду, Гюльчехра, приеду! Ты меня слышишь?
- Слышу… - тихо ответила девушка.
- Больше не будешь плакать, ладно?
- Не буду… - покорно ответила она. - Я… Я тебя люблю.
- Я тоже, - сказал Абдулла, прижимая ее к груди. - Я тоже тебя люблю.
"Разве можно не любить такую девушку? - думал он про себя. - Родная моя Гюльчехра, только ты успокойся. Я приеду, я обязательно приеду".
15
Письмо, которое он послал ей из Ленинграда, было в таком же духе. "Дорогая моя Гюльчехра, - писал он, - Ты, наверное, удивишься, получив это письмо. Это вполне естественно. В последнюю нашу встречу я многое хотел тебе сказать. К сожалению, не было возможности это сделать. Ты была в таком состоянии, горе так придавило тебя, что ты могла меня не понять, неправильно понять. Так и остались мои слова невысказанными. А я хотел посоветоваться с тобой. И вот теперь, через два месяца, я пишу тебе это письмо в надежде, что горе твое немного улеглось, что ты теперь сможешь меня выслушать.
Ты помнишь, Гюльчехра, как в нашем яблоневом саду ты сказала мне, что через год сможешь приехать в Ташкент. Я тогда очень обрадовался. Я был просто вне себя от радости оттого, что через год мы будем вместе, что будем учиться вместе. Однако, возвратившись домой, я получил странное и неожиданное предложение. Один хороший знакомый моего отца - профессор Курбанов - приходил к нам и сказал, что в Ленинграде открыт новый институт и что если я согласен, то смогу там учиться. Я, конечно, не согласился. Ты будешь в Ташкенте, а я в Ленинграде - это меня никак не устраивало. Потом мне пришла в голову мысль: если тебя отпустят в Ташкент, то почему не могут отпустить и в Ленинград? Эта мысль показалась мне очень удачной. Несмотря на это, я все равно хотел с тобой посоветоваться, специально для этого приехать в Мингбулак. Вот тут-то и получили мы от дяди нерадостную весть. Я очень переживал. В тот же день мы с матерью отправились в путь. А когда увидел тебя в Мингбулаке, не мог ничего сказать, язык не повернулся. Гюльчехра, родная, на тебя больно было смотреть. Я боялся, горе тебя убьет… Я-то хотел бы, чтобы ты всегда радовалась. Увы, это невозможно. Не знаю, как ты сейчас себя чувствуешь. Успокоилась ли хоть немного? Неужели никогда не заживет твоя рана? Знаешь, смерть у каждого стоит за плечами. Ты уже давно слышала от врачей о тяжелой болезни матери. Не плачь, Гюльчехра, теперь горю не поможешь. Слезами своими, муками ты не сможешь вернуть мать. Эти слова я хотел произнести тогда на плотине. Но никакие утешения в тот вечер тебе бы не помогли.
Гюльчехра, ты тогда сказала:
- Вот теперь я осталась одна.
Нет, это не так. Ты не одна. Если ты хоть немного любишь меня, верь моим словам. Я всегда буду вместе с тобой, никогда не оставлю тебя одну.
Вот уже полтора месяца я живу в Ленинграде. Институт наш, оказывается, один из самых больших институтов в стране. И я не сделал ошибки, приехав сюда учиться. Занимаюсь я много. Времени не хватает. Наше общежитие стоит на набережной Невы. Живем мы вчетвером в одной комнате. Но мне кажется, я все время думаю о тебе. Пройдет зима, весна, наступит лето, и мы встретимся. Мысли мои только об этом. Гюльчехра, все же как ты думаешь, ведь нет никакой разницы от того, в Ленинграде я или в Ташкенте? Не правда ли? Только письма идут немного дольше. А на каникулы я непременно буду приезжать в Мингбулак. Буду приезжать каждый год. Вот увидишь. Если бы я остался в Ташкенте, было бы то же самое. И все-таки я считаю себя виноватым, что не сказал тебе об этом перед отъездом. Поэтому прошу: прости меня, Гюльчехра. Где бы я ни был, всегда я буду думать о тебе, мечтать о том, как я тебя увижу. А ты, Гюльчехра? Часто ли вспоминаешь обо мне? Если б так было! Я бы тогда чувствовал себя счастливым.
Гюльчехра, на этом заканчиваю письмо. С нетерпением жду ответа. Абдулла".
Не прошло и двух недель, как он получил ответ. Письмо было очень короткое. "Здравствуй, Абдулла, - писала ему девушка. - Получила твое письмо и очень обрадовалась. Спасибо. Я не огорчаюсь из-за твоей поездки в Ленинград. Зачем мне огорчаться? Конечно, было бы хорошо, если бы и я поехала. Но это, ты сам понимаешь, Абдулла, невозможно. Заботы по дому теперь целиком легли на меня. Все же я поступила учиться. Сдала документы на заочное отделение политехнического института. Так будет лучше. До свидания. Пиши почаще. С горячим приветом, Гюльчехра".
Прочитав это письмо, Абдулла понял, что Гюльчехра любит его по-прежнему, и совершенно успокоился. Отношения его с Саярой не пошли дальше того, что было в Ташкенте. Ему нравилось смотреть на нее, но это ведь ничего не доказывало. Саяра была неизменно по-дружески приветлива с ним, но так же относилась она и ко многим своим знакомым. Большую часть своего свободного времени Саяра посвящала музыке - ходила на концерты в консерваторию.
Абдулла же как будто и не знал, что такое свободное время. Он с удивлением обнаружил, что по своим способностям он, к сожалению, не превосходит некоторых других студентов на своем курсе, например того же Пулата. Абдулла же хотел быть первым. Он был первым в школе, будет первым и здесь, в институте. И вот, просиживая целыми вечерами в институтской библиотеке, он, как говорили его соседи по общежитию, "повышал свой уровень", "вгрызался в науку". Прилежания Абдулле было не занимать. Скоро он стал одним из лучших студентов на курсе. Турсунали-ака радовался его успехам.
Сдав на "отлично" весеннюю сессию, Абдулла приехал в Мингбулак.
Гюльчехра все еще носила траур по матери. Но жизнь брала свое: девушка еще больше похорошела, расцвела.