Дворник невозмутимо внес поправку:
– Верблюды мясо не едят. – Неожиданно он перехватил метлу поперек палки и как-то сильно замахал ею по асфальту перед ногами Толстого. – Посторонись, гражданин! Ну? Я чего сказал, дубова твоя голова!
Толстый ушел, отплевываясь. Те трое ребят тоже пошли своей дорогой, посмеиваясь. Дворник тут же и перестал мести. Он погладил Бима по спине, постоял немного и сказал:
– Сиди, жди. Придет, – и ушел в калитку.
Из всей этой перепалки Бим не только понял – "мясо", "собака", возможно, "кобели", но слышал интонацию голосов, и, главное, все видел, а этого уже достаточно для того, чтобы умной собаке догадаться: Толстому – плохо жить, дворнику – хорошо. Один – злой, другой – добрый. Кому уж лучше знать, как не Биму, что ни свет ни заря на улицах живут только дворники и что они уважают собак. То, что дворник прогнал толстого, Биму даже отчасти понравилось. А в общем-то эта случайная пустяковая история только отвлекла Бима. Хотя, может быть, оказалась полезной в том смысле, что он начинал смутно догадываться: люди все разные, они могут быть и хорошими, и плохими. Ну что ж, и то польза, скажем мы со стороны. Но пока для Бима это было совершенно неважно – не до того: он смотрел и смотрел на проходящих.
От некоторых женщин пахло остро и невыносимо, как от ландышей, пахло теми беленькими цветами, что ошарашивают нюх и возле которых Бим становился бесчутым. В таких случаях Бим отворачивался и несколько секунд не дышал – ему не нравилось. У большинства женщин губы были такого цвета, как флажки на волчьей облаве. Биму такой цвет тоже не нравился, как и всем животным, а собакам и быкам в особенности. Почти все женщины что-нибудь несли в руках. Бим приметил, что мужчины с поноской попадаются реже, а женщины – часто.
…А Ивана Иваныча все нет и нет. Друг ты мой! Где же ты?..
Люди текли и текли. Тоска Бима как-то немножко забылась, рассеялась среди людей, и он еще внимательней вглядывался вперед – не идет ли он. Сегодня Бим будет ждать здесь. Ждать!
Около него остановился человек с мясистыми обвислыми губами, крупно морщинистый, курносый, с глазами навыкате, и вскричал:
– Безобразие! (Люди стали останавливаться.) Кругом грипп, эпидемия, рак желудка, а тут что? – тыкал он всей ладонью в Бима. – Тут среди массы народа, в гуще тружеников, сидит живая зараза!
– Не каждая собака – зараза. Смотрите, какой он милый пес, – возразила девушка.
Курносый смерил ее взглядом сверху вниз и обратно и отвернулся, возмущаясь:
– Какая дикость! Какая в вас дикость, гражданочка.
И вот… Эх, если бы Бим был человеком! Вот подошла та самая Тетка, "советская женщина" – та клеветница. Бим сначала испугался, но потом, взъерошив шерсть на холке, принял оборонительную позицию. А Тетка затараторила, обращаясь ко всем, стоящим полукругом в некотором отдалении от Бима:
– Дикость и есть дикость! Она же меня укусила. У-ку-си-ла! – и показывала всем руку.
– Где укусила? – спросил юноша с портфельчиком. – Покажите.
– Ты мне еще, щенок! – Да и спрятала руку.
Все, кроме Курносого, рассмеялись.
– Воспитали тебя в институте, чертенка, вот уж воспитали, гаденыш, – набросилась она на студента. – Ты мне, советской женщине, и не веришь? Да как же ты дальше-то будешь? Куда же мы идем, дорогие граждане? Или уж у нас советской власти нету?
Юноша покраснел и вспылил:
– Если бы вы знали, как выглядите со стороны, то позавидовали бы этой собаке. – Он шагнул к Тетке и крикнул: – Кто дал вам право оскорблять?
Хотя Бим не понял слов, но выдержать больше не смог: он прыгнул в сторону Тетки, гавкнул изо всей силы и уперся всеми четырьмя лапами, сдерживаясь от дальнейших поступков (за последствия он уже не ручался). Интеллигент! Но все-таки – собака!
Тетка завопила истошно:
– Мили-иция! Мили-иция!
Где-то засвистел свисток, кто-то, подходя, крикнул:
– Пройдемте, гр-раждане! Пройдемте по своим делам! – Это был милиционер (Бим даже повилял чуть хвостом, несмотря на возбуждение). – Кто кричал?! Вы? – обратился милиционер к Тетке.
– Она, – подтвердил юноша студент.
Вмешался Курносый:
– Куда вы смотрите! Чем занимаетесь? – запилил он милиционера. – Собаки, собаки – на проспекте областного города!
– Собаки! – кричала Тетка.
– И такие вот дикие питекантропусы! – кричал и студент.
– Он меня оскорбил! – почти рыдала Тетка.
– Граждане, р-разойдись! А вы, вы, да и вы, пройдемте в милицию, – указал он Тетке, юноше и Курносому.
– А собака? – взвизгнула Тетка. – Честных людей – в милицию, а собаку…
– Не пойду, – отрубил юноша. Подошел второй милиционер.
– Что тут?
Человек в галстуке и шляпе резонно и с достоинством разъяснил:
– Да вон, энтот студентишка не хочеть в милицию, не подчиняется. Энти вон, обоя, хотять, а энтот не хочеть. Неподчинение. А это не положено. Ведуть – должон иттить. Мало бы чего… – И он, отвернувшись от всех прочих, поковырял в собственном ухе большим пальцем, как бы расширяя слуховое отверстие. Явно это был жест убежденности, уверенности в прочности мыслей и безусловного превосходства перед присутствующими – даже перед милиционерами.
Оба милиционера переглянулись и все же увели студента с собой. Следом за ними потопали Курносый и Тетка. Люди разошлись, уже не обращая внимания на собаку, кроме той милой девушки. Она подошла к Биму, погладила его, но тоже пошла за милиционером. Сама пошла, как установил Бим. Он посмотрел ей вслед, потоптался на месте, да и побежал, догнал ее и пошел рядышком.
Человек и собака шли в милицию.
– Кого же ты ждал, Черное Ухо? – спросила она, остановившись.
Бим уныло присел, опустил голову.
– И подвело у тебя живот, милый. Я тебя накормлю, подожди, накормлю, Черное Ухо.
Вот уже несколько раз называли Бима "Черное Ухо". И хозяин когда-то говорил: "Эх ты, черное ухо!" Давно-давно он так произнес, еще в детстве.
"Где же мой друг?" – думал Бим. И пошел опять же с девушкой в печали и унынии.
В милицию они вошли вместе. Там кричала тетка, рыкал курносый дядька, понурив голову, молчал студент, а за столом сидел милиционер, незнакомый, и явно недружелюбно посматривал на всех троих.
Девушка сказала:
– Привела виновника, – и указала на Бима. – Милейшее животное. Я все видела и слышала там с самого начала. Этот парень, – она кивнула на студента, – ни в чем не виноват.
Рассказывала она спокойно, то указывая на Бима, то на кого-нибудь из тех трех. Ее пытались перебить, но милиционер строго останавливал и тетку, и курносого. Он явно дружелюбно относился к девушке. В заключение она спросила шутя:
– Правильно я говорю, Черное Ухо? – А обратившись к милиционеру, еще добавила: – Меня зовут Даша. – Потом к Биму: – Я Даша. Понял?
Бим все существом показал, что он ее уважает.
– А ну, пойди к о мне, Черное Ухо. Ко мне! – позвал милиционер.
О, Бим знал это слово: "Ко мне". Точно знал. И подошел. Тот пошлепал по шее легонько, взял за ошейник, рассмотрел номерок и записал что-то. А Биму приказал:
– Лежать!
Бим лег, как и полагается: задние ноги под себя, передние вытянуты вперед, голова – глаза в глаза с собеседником и чуть на бочок. Теперь милиционер спрашивал в телефонную трубку:
– Союз охотников?
"Охота! – вздрогнул Бим. – Охота! Что же это значит здесь-то?"
– Союз охотников? Из милиции. Номер двадцать четыре посмотрите. Сеттер… Как так нету? Не может быть. Собака хорошая, дрессированная… В горсовет? Хорошо. – Положил трубку и еще раз взял, что-то спрашивал и стал записывать, повторял вслух: – Сеттер… С внешними наследственными дефектами, свидетельства о родословной нет, владелец Иван Иванович Иванов, улица Проезжая, сорок один. Спасибо. – Теперь он обратился к девушке: – Вы, Даша, молодец. Хозяин нашелся.
Бим запрыгал, ткнул носом в колено милиционера, лизнул руку Даше и смотрел ей в глаза, прямо в глаза, так, как могут смотреть только умные и ласковые доверчивые собаки. Он ведь понял, что говорили про Ивана Иваныча, про его друга, про его брата, про его бога, как сказал бы человек в таком случае. И вздрагивал от волнения.
Милиционер строго буркнул Тетке и Курносому:
– Идите. До свидания.
Дядька начал пилить дежурного:
– И это все? Какой же у вас будет порядок после такого? Распустили!
– Идите, идите, дед. До свидания. Отдыхайте.
– Какой я тебе дед? Я тебе – отец, папаша. Даже нежное обращение позабывали, с-сукины сыны. А хотите вот таких, – ткнул он в студента, – воспитывать, по головке гладить, по головке. А он вас – подождите! – гав! – и скушает. – Гавкнул действительно по-собачьи, натурально.
Бим, конечно, ответил тем же. Дежурный рассмеялся:
– Смотрите-ка, папаша, собака-то понимает, сочувствует.
А Тетка, вздрогнув от двойного лая человека и собаки, попятилась от Бима к двери и кричала:
– Это он на меня, на меня! И в милиции – никакой защиты советской женщине!
Они ушли все-таки.
– А меня что – задержите? – угрюмо спросил студент.
– Подчиняться надо, дорогой. Раз приглашают – обязан идти. Так положено.
– Положено? Ничего такого не положено, чтобы трезвого вести в милицию под руки, как вора. Тетке этой надо бы пятнадцать суток, а вы… Эх, вы! – И ушел, пошевелив Биму ухо.
Теперь Бим уже совсем ничего не понимал: плохие люди ругают милиционера, хорошие тоже ругают, а милиционер терпит да еще посмеивается тут, видимо, и умной собаке не разобраться.
– Сами отведете? – спросил дежурный у Даши.
– Сама. Домой. Черное Ухо, домой.
Бим теперь шел впереди, оглядываясь на Дашу и поджидая: он отлично знал слово "домой" и вел ее именно домой. Люди-то не сообразили, что он и сам пришел бы в квартиру, им казалось, что он малоумный пес, только Даша все поняла, одна Даша – вот эта белокурая девушка, с большими задумчивыми и теплыми глазами, которым Бим поверил с первого взгляда. И он привел ее к своей двери. Она позвонила – ответа не было. Еще раз позвонила, теперь к соседям. Вышла Степановна. Бим ее приветствовал: он явно был веселее, чем вчера, он говорил: "Пришла Даша. Я привел Дашу". (Иными словами нельзя объяснить взгляды Бима на Степановну и на Дашу попеременно.)
Женщины разговаривали тихо, при этом произносили "Иван Иваныч" и "осколок", затем Степановна открыла дверь. Бим приглашал Дашу: не спускал с нее глаз. Она же первым делом взяла миску, понюхала кашу и сказала:
– Прокисла. – Выбросила кашу в мусорную ведро, вымыла миску и поставила опять на пол. – Я сейчас приду. Жди, Черное Ухо.
– Его зовут Бим, – поправила Степановна.
– Жди, Бим. – И Даша вышла.
Степановна села на стул. Бим сел против нее, однако поглядывая все время на дверь.
– А ты пес сообразительный, – заговорила Степановна. – Остался один, а видишь вот, понимаешь, кто к тебе с душой. Я вот, Бимка, тоже… На старости лет с внучкой живу. Родители-то народили, да и подались аж в Сибирь, а я воспитала. И она, внучка-то, хорошо меня любит, всем сердцем ко мне.
Степановна изливала душу сама перед собой, обращаясь к Биму. Так иногда люди, если некому сказать, обращаются к собаке, к любимой лошади или кормилице-корове. Собаки же выдающегося ума очень хорошо отличают несчастного человека и всегда выражают сочувствие. А тут обоюдно: Степановна явно жалуется ему, а Бим горюет, страдает от того, что люди в белых халатах унесли друга; ведь все неприятности дня всего лишь немного отвлекли боль Бима, сейчас же она вновь возникла с еще большей силой. Он отличил в речи Степановны два знакомых слова "хорошо" и "ко мне", сказанных с грустной теплотой. Конечно же, Бим приблизился к ней вплотную и положил голову на колени, а Степановна приложила платок к глазам.
Даша вернулась со свертком. Бим тихо подошел, лег животом на пол, положил одну лапу на ее туфлю, а голову – на другую лапу. Так он сказал: "Спасибо тебе".
Даша достала из бумаги две котлеты, две картофелины и положила их в миску:
– Возьми.
Бим не стал есть, хотя третьи сутки у него не было во рту ни крохи. Даша легонько трепала его за холку и ласково говорила:
– Возьми, Бим, возьми.
Голос у Даши мягкий, душевный, тихий и, казалось, спокойный, руки теплые и нежные, ласковые. Но Бим отвернулся от котлет. Даша открыла рот Бима и втолкнула туда котлету. Бим подержал, подержал ее во рту, удивленно глядя на Дашу, а котлета тем временем проглотилась сама. Так произошло и со второй. С картошкой – то же.
– Его надо кормить насильно, – сказала Даша Степановне. – Он тоскует о хозяине, потому и не ест.
– Да что ты! – удивилась Степановна. – Собака сама себе найдет. Сколько их бродит, а едят же.
– Что же делать? – спросила Даша у Бима. – Ты ведь так пропадешь.
– Не пропадет, – уверенно сказала Степановна. – Такая умная собака не пропадет. Раз в день буду варить ему кулеш. Что ж поделаешь? Живность.
Даша о чем-то задумалась, потом сняла ошейник.
– Пока я не принесу ошейник, не выпускайте Бима. Завтра часам к десяти утра приду… А где же теперь Иван Иваныч? – спросила она у Степановны.
Бим встрепенулся: о нем!
– Увезли самолетом в Москву. Операция на сердце сложная. Осколок-то рядом.
Бим – весь внимание: "осколок", опять "осколок". Слово это звучит горем. Но раз они говорят про Ивана Иваныча, значит, где-то должен быть. Надо искать. Искать!
Даша ушла. Степановна – тоже. Бим снова остался один коротать ночь. Теперь он нет-нет да и вздремнет, но только на несколько минут. И каждый раз он видел во сне Ивана Иваныча – дома или на охоте. И тогда он вскакивал, осматривался, ходил по комнате, нюхал по углам, прислушивался к тишине и вновь ложился у двери. Очень сильно болел рубец от хворостины, но это было ничто в сравнении с большим горем и неизвестностью. Ждать. Ждать. Стиснуть зубы и ждать.
Глава седьмая
Поиски продолжаются
В это утро Бим чуть не плакал. Солнце уже выше окна, а никто не идет. Он прислушивался к шагам жильцов подъезда, проходивших мимо его двери с верхних этажей или поднимавшихся снизу. Все шаги знакомые, а его нет и нет. Наконец точно услышал туфельки Даши. Она! Бим голосом подал о себе знать. Его крик в переводе на человеческий язык означал: "Я тебя слышу, Даша!"
– Сейчас, сейчас, – откликнулась та и позвонила Степановне.
Обе они вошли к Биму. С каждой он поздоровался, затем бросился к двери, стал там, повернув голову к женщинам, и потребовал, просяще повиливая хвостом: "Открывайте. Надо искать".
Даша надела на него ошейник, на котором теперь во всю ширину был прочно закреплен латунный жетон-пластинка с выгравированной надписью: "Зовут его Бим. Он ждет хозяина. Хорошо знает свой дом. Живет в квартире. Не обижайте его, люди". Даша прочитала надпись Степановне.
– Какая же ты добрая душа! – всплеснула руками Степановна. – Любишь, значит, собак?
Даша погладила Бима и ответила необычно:
– Муж бросил. Мальчик умер… А мне тридцать лет. Жила на квартире. Уезжаю.
– Одинокая. Ой ты, моя желанная! – запричитала Степановна. – Да ведь это же…
Но Даша отрубила:
– Пойду. – А у двери добавила: – Пока не выпускайте Бима – не убежал бы за мной.
Бим попробовал протиснуться в дверь вместе с Дашей, но она оттеснила его и вышла со Степановной.
Не более как через час Бим заскулил, потом и завыл с тоски в голос, так завыл, как про это говорят люди: "Хочется завыть собакой".
Степановна выпустила его (Даша теперь далеко):
– Ну, иди, иди. Вечером кулеша наготовлю.
Бим даже и не обратил внимания ни на ее слова, ни на ее глаза, а шемером скатился вниз и – во двор. Челноком просновал по двору, вышел на улицу, чуть постоял, будто подумал, а затем стал читать запахи, строку за строкой, не обращая внимания даже на те деревья, где стояли росписи собратьев и читать которые обязана каждая уважающая себя собака.
За весь день Бим не обнаружил никаких признаков Ивана Иваныча. А перед вечером, как бы на всякий случай, забрел в молодой парк вновь отстроенного района города. Там четверо мальчишек гоняли мяч. Он посидел малость, проверил окружающее, насколько хватал нос, и хотел было уходить, но мальчик лет двенадцати отделился от играющих, приблизился к Биму и с любопытством смотрел на него.
– Ты чей? – спросил он, будто Бим смог бы ответить на вопрос.
Бим, во-первых, поздоровался: повилял хвостом, но с грустинкой, склонив голову сначала на одну сторону, потом на другую. Это, кроме того, означало и вопрос: "А ты – что за человек?"
Мальчик понял, что собака ему пока не доверяет полностью, и смело подошел, протянул руку:
– Здравствуй, Черное Ухо.
Когда Бим подал лапу, мальчик крикнул:
– Ребята! Сюда, сюда!
Те подбежали, но остановились все же на отшибе.
– Смотрите, какие умные глаза! – восхищался первый мальчик.
– А может, он ученый? – спросил резонно пухленький карапуз. – Толя, Толька, ты скажи ему чего нибудь – поймет иль не поймет?
Третий, более взрослый, чем остальные, авторитетно заявил:
– Ученая. Видишь, табличка на шее.
– И вовсе не ученая, – возразил худенький мальчишка. – Она не была бы такая тощая и унылая.
Бим и в самом деле страшно похудел без Ивана Иваныча и потерял уже былой вид: живот подтянуло, нечесаная шерсть свалялась на штанах и помутнела на спине.
Толик прикоснулся ко лбу Бима, а он осмотрел всех и выразил теперь полное доверие. После этого все поочередно гладили Бима, и он не возражал. Отношения сразу же сложились добрые, а в атмосфере полного взаимопонимания всегда недалеко и до сердечной дружбы. Толик вслух прочитал написанное на латунной табличке:
– Он – Бим! Один живет в квартире! Ребята, он есть хочет. А ну по домам и – сюда: тащите кто что может.
Бим остался с Толиком, а ребятишки разбежались. Теперь мальчик сел на скамейку, а Бим лег у его ног и глубоко вздохнул.
– Плохо тебе, наверно, Бим? – спросил Толик, поглаживая голову собаки. – Где же твой хозяин?
Бим уткнулся носом в ботинок и так лежал. Вскоре появились один за другим те ребятишки. Пухленький принес пирожок, взрослый – кусок колбасы, худенький – два блинчика. Все это они положили перед Бимом, но он даже и не понюхал.
– Он больной, – сказал худенький. – Может, даже и заразный, – и попятился от Бима.
Пухленький зачем-то вытер руки о штанишки и тоже отошел. Взрослый потер колбасой нос Бима и закричал уверенно:
– Не будет. Не хочет.
– Мама говорила – все собаки заразные, – все опасался пухленький, – а эта и вовсе больная.
– Ну и уходи, – сердито буркнул Толик. – Чтоб я тебя тут не видел… "Заразная"… Заразных ловят собачатники, а эта – вон с какой табличкой.