Глава 6
УГЛОВАЯ СКАМЬЯ
- Внимание!.. Поезд номер сто одиннадцать Москва - Рига прибывает на пятую платформу… Внимание!
Сапожников смотрел на перрон и не торопился выходить.
Виднелись черепичные крыши незнакомого города, солнце проваливалось в черные тени между домами, и воздух, влетевший в опущенную фрамугу, был сырой и незнакомый.
Сапожников взял свой кошель с барахлом и стал пробираться к выходу - и вышел на солнечный перрон. Была вторая половина дня. Август.
Тут Сапожникова стали толкать, и покатились тележки с чемоданами - берегись! - и ему это было приятно.
Он не торопился и оглядывался. А потом узнал Барбарисова. Полнеющий человек в замшевой молниеносной куртке, с плащом через руку, он все вглядывался в проходивших, потом надел черные очки, и лицо его стало стремительным.
- Здравствуй, - сказал Сапожников.
Они обнялись, и Сапожников поцеловал его в щеку.
- Сними очки, - попросил Сапожников. - Не надо стесняться.
- Сейчас сядем в электричку и поедем в Майори, в пионерлагерь, - сказал Барбарисов. - Я захвачу дочку, договорюсь о лекции - я там читаю третьего числа, а ты пока посмотришь море. Там и пообедаем. А потом вернемся в Ригу.
- Да, да.
Они прошли через вокзал, и Сапожников все оглядывался. Ему нравилось. Но чересчур быстро шли. Ему казалось, будто он пустился в авантюру, хотя причин для такого настроения не было вовсе. Просто город похож на иностранный. Впрочем, так с ним бывало, даже когда он заходил в соседний двор или подворотню или видел вывеску "Баня", или "Химчистка", или "Клуб завода Гознак", или "В этом доме жил артист Мерцалов-Задунайский", как будто артист помер, а дверную табличку не снял, плут этакий.
- Это Майори. Мы приехали, - сказал Барбарисов. - Нравится?
- Да.
От всей дороги у Сапожникова осталось только стеснение от незнакомого говора, серый блеск реки, перепутанный с гулом моста, и за окнами - налетающий шум листвы. А теперь они проходили вдоль редких заборов, а за ними красивые дома и деревья, и урны для мусора не стояли на земле, а висели на заборах, как почтовые ящики с оторванными крышками.
Фонтан с чугунными рыбами, навес концертного зала, сырой воздух, трепет теней на асфальте, рай земной.
- Дай мне сумку. А вон там пляж. Мы сейчас придем, - сказал Барбарисов.
Сапожников увидел дрожащий блеск на желтой стене, обогнул дом и увидел море.
Оно было огромное, до горизонта, темное, сине-зеленое, расписанное белыми барашками. Сапожников задохнулся и пошел по пляжу проваливаться ботинками в светлый песок. Немногие мужчины в шерстяных плавках и женщины в бикини лежали на песке, грелись, а если кто стоял загорелый и нарядный - было видно, что ему холодно. Но все они были физически подкованные и закаленные хорошей жизнью.
Летела живая чайка, и ветер заваливал ее на крыло. Сапожников дышал и дышал, он моря сто лет не видел, и ему стало почему-то обидно, и он вернулся с пляжа на старое место.
- Здравствуйте, - сказала девочка в клетчатой юбке, стоявшая рядом с Барбарисовым, у нее был прекрасный цвет лица.
- Здравствуйте.
- Ты Глашку зовешь на вы? - спросил Барбарисов. - Ей четырнадцать лет.
- Именно поэтому.
- Ты же ее видел в Москве прошлый раз?
- Господи, конечно, - сказал Сапожников. - Но у нее была коса.
- Она ее отрезала недавно.
- Ничего, ей идет.
- Папа, я есть хочу, - сказала Глаша.
- Это значит - пойдем в шашлычную, - сказал Сапожников.
- Откуда вы знаете?
- Это же ясно.
Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.
- Давай мне сумку, - сказал он. - Чего ты ее тащишь?
- Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина… Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?
- Да, привез… - нехотя сказал Сапожников.
Они вошли в угловую шашлычную и сели за столик у окна. Тень. А на улице ровные одноэтажные дома и магазины.
- Вы будете пить целую бутылку вина? - спросила Глаша.
- О господи, - сказал Сапожников.
Он думал, что Барбарисов возьмет коньяку, и теперь только косился на эту педагогическую бутылку кисленького винца, он даже названия вин не знал, и сказал:
"О господи".
И стал есть шашлык.
- Глаша, ты знаешь, раньше он был меланхоликом, - рассказывал Барбарисов. - В нем было что-то байроническое.
- Это оттого, что у меня были грязные ногти, - сказал Сапожников.
Он повеселел. Что-то ему начинало становиться почти совсем хорошо, и обида прошла.
- Почему? - спросила Глаша.
- Так полагалось влюбленным. Меланхолия и грязные ногти.
У Сапожникова даже обида прошла. О море он старался не думать. Может быть, он даже еще искупается. Море-то было общее. В крайнем случае, он будет купаться в сторонке, чтобы не видели, как у него живот растет.
Обратную дорогу Сапожников не запомнил.
Потом они долго поднимались на четвертый этаж старинного дома. Блеклые каменные ступени, незнакомый запах на площадках, чугунные перила и хорошие выцветшие двери. А потом вдруг Сапожников вспомнил стихи про юродивого, который позвонил в квартиру за милостыней, а была зима.
Солидные запахи сна и еды,
Дощечек дверных позолота,
На лестничной клетке босые следы
Оставил невидимый кто-то.
Откуда пришел ты, босой человек?
Безумен, оборван и голоден.
И нижется снег, и нежится снег,
И полночью кажется полдень.
- Пойдемте завтра смотреть со мной фильм "Хижина дяди Тома"? - вежливо сказала Глаша.
- Ладно, - ответил он.
- Вот мы и приехали. Это квартира сестры. Они с мужем на юге. Спать ты будешь здесь.
- Прекрасная тахта.
- Сделана по заказу, - сказал Барбарисов, застилая постель.
- Барбарисов, что это за дамочки на стенках? Ужасные картинки.
- Иллюстрации из дореволюционных французских журналов. А может быть из "Нивы".
- Мне они нравятся, - с вызовом сказала Глаша.
- Ну, значит, - так правильно, - согласился Сапожников.
За окном было уже совсем темно. Сапожников заснул и видел во сне нехорошее. А раньше Сапожникову кошмары снились только дома.
- Чего ты ждешь от Риги? - спросил Барбарисов наутро.
- Развлечений, - сказал Сапожников. - Нормальное чувство командировочного.
- Понятно. Сильная выпивка, много красивых баб и сувениры с видами города.
- Нет… Просто несколько солнечных дней, минимум выпивки и общество милых людей.
И давай начнем разбираться в нашем двигателе.
- Нашем? - спросил Барбарисов.
Сапожников не ответил.
- Кого ты считаешь милыми людьми? - спросил Барбарисов.
- Думаешь, я знаю? - сказал Сапожников. - Тебя, наверно.
За прохладным подоконником солнечная листва, спокойные крыши. На улицу, на улицу.
Тишина, тайна, шелест шагов, вывески и трамваи. Полупустой вагон, синие рельсы, и, может быть, в пролете домов блеснет море. Хорошо бы поселиться здесь навсегда.
Тут вошла Глаша.
- Папа, я есть хочу, - удивилась она.
- Надо же, все время она хочет есть, - удивился Сапожников.
- А поздороваться не надо? - спросил Барбарисов.
- Доброе утро, - удивилась Глаша.
- Доброе утро, - удивился Сапожников.
В ушах Сапожникова звенело - утро, утро, утро, - что это их понесло, черт возьми?
А, чепуха! Вчерашний день не в счет. Все они встретились только сегодня.
Если бы в это утро специалисты засекли время, не пропал бы невидимо рекорд мира по марафону.
Ничего не вышло. За сорок минут Сапожников отхлестал десяток улиц, и от свидания с городом остался только портрет Полы Раксы на афише и трамвай, пролетевший с безумной скоростью.
Опять зеленые яблоки. Сапожников как с цепи сорвался.
Он затормозил и посмотрел на часы. Он не сразу разобрал, где часовая стрелка, а где минутная, мешала длинная секундная, которая отбивала секунды со скоростью пульса.
Сапожников успел к десяти, как договорились, на угол улицы Ауссекля и даже купил в киоске пачку аэрофлотовских карточек-календарей для московских знакомых.
Сапожников сел на чугунную угловую скамью и развернул веером глянцевые карты.
Крапом были недели и месяцы, а рубашкой - самолет, летящий над Даугавой. Можно было бы, наверно, еще отыграться, если бы знать правила. Но правил становилось все больше, и становилось скучно их заучивать. Чересчур солидно все выглядело, вот что.
Глаша переходила улицу, независимо оглядываясь по сторонам.
- Ах, вы уже здесь?
- Ах, я уже здесь, - сказал Сапожников.
Она вздернула брови.
- Как вам понравился город Рига? - светски бросила она.
- Мне очень понравился город Рига… А какие у вас отметки по диктанту?
- При чем здесь диктант? Я серьезно спрашиваю, вам понравился город?
Сапожников засмеялся.
- Во! - сказал он и поднял большой палец.
- Скажите, почему вы меня зовете на вы? Это странно.
- Чтобы вы не думали, что я нос задираю.
- Это странно! - сказала она.
- Будет вам восемнадцать, перейдем на ты. Годится?
- Это еще долго!
- Не успеете оглянуться, - сказал Сапожников. - А вот и наш папа идет.
Барбарисов двигался, помахивая портфелем. Свет-тень, свет-тень, солнечные зайчики.
- Ну, граждане, - сказал он, - пошли завтракать - Я придумал кое-что, - сказал Саночников.
- Что?
- Мы позавтракаем, так? Потом сходим на вокзал, и я возьму обратный билет… Я, пожалуй, сегодня уеду в Москву.
Барбарисов неподвижно смотрел на Сапожникова.
- Ты с ума сошел, - сказал он спокойно. - Я созвонился с ребятами. Сегодня у меня в гостях куча сослуживцев и половина молодежного театра. Не валяй дурака, Сапожников… Вот, оказывается, ты какой стал.
Глава 7
СЕРЕБРЯНЫЕ ВЕЛОСИПЕДИСТЫ
Прошел еще год-другой.
Сидел Ньютон в саду, вдруг ему по голове яблоко шарах - упало яблоко ему на голову. И Ньютон не понял, что его голова притягивает яблоки. Так представлял это происшествие Сапожников. Но потом глядит Ньютон - яблоки падают не только ему на голову, а еще и на землю. Значит, его голова только помеха. А на самом деле, значит, это земля притягивает яблоки. А если прорыть шахту сквозь земной шар, куда упадет яблоко? Оно, наверно, в центр Земли упадет. Оно, конечно, сначала с разбегу проскочит на ту сторону, но потом поболтается в шахте и вернется в центр Земли, как маятник.
Интересное дело получается.
Одно тело притягивает другое. А чем оно притягивает? Резинкой, что ли? Что-то тут не сходится.
Все знают: чем сильней резину в рогатке оттянуть, тем сильней она назад руку тянет. Или лук натягивать. Слегка натянуть и ребенок может, а вот натянуть так, чтобы лук согнулся, может только стрелок. Робин Гуд. Да, это же всем известно.
Значит, когда тетива сильней растянута, она обратно сильней тянет, а не слабей.
Вот это притяжение. А в этой силе гравитации, в притяжении, все наоборот. Чем дальше одно тело от другого оттянуто, тем оно, тяготение это, все слабей и слабей. Все слабей одно тело к себе другое тянет. Что же это за притяжение такое?
А вот если вагон поставить на рельсы и давить на него изо всех сил, то он с места стронется и помаленьку покатится все быстрей. А ты дави с той же силой и только за ним поспевай. Что будет? А то будет, что он будет разгоняться, пока на станцию не влетит и в тупик не врежется, как яблоко в Ньютоновом садике. Потому что сила на него давила всю дорогу одна и та же, передыху не давала.
Вот и получается, что когда камень на землю падает, то это гораздо больше похоже на то, что его какая-то сила сверху давит и разгоняет, чем на то, что его сама Земля неизвестно какой резинкой притягивает. И потому похоже, что не сами тела друг к другу притягиваются, а какая-то сила их друг с другом в одну кучу сталкивает.
Скажете, что нам неизвестна такая материя, которая давила бы на тела и сталкивала их друг с другом. Но ведь и такая материя неизвестна, которая тела друг к другу тянет. Назвали гравитацией, а что такое гравитация? Любовь, что ли?
Яблоки землю любят? Или Ньютонову голову? Пришло в голову Ньютону, что два тела друг к другу тянутся потому, что похоже, что тянутся. Так мало ли что на что похоже? Похоже, что солнце всходит и заходит, а пригляделись - все наоборот.
Ну, что тут поднялось, когда Сапожникову эти дефективно - конкретные несуразности в голову пришли и он их высказал, что тут началось.
- Сапожников из шестого "Б" против Ньютона пошел! В шестом "Б" все дефективные!
- Ты обалдел, что ли? Кто Ньютон - и кто ты? У тебя вон по химии и по немецкому тройки! И макулатуры ты собрал меньше всех!
- Какое может быть давление, если всем известно, что тела притягиваются? Это же всем известно!
- Это ты где же свое давление выкопал? В велосипедном насосе, что ли?
- Ага, - сказал Сапожников. - Если в насосе дырку зажать, а за поршень тянуть, то будет пустота, а природа пустоты не терпит.
- Поэтому я тебя терпеть не могу, - сказала Никонова.
- А если поршень отпустить, то наружный воздух его обратно затолкнет.
Атмосферное давление. Один килограмм на квадратный сантиметр.
- Никто меня к тебе не толкает, - сказала Никонова. - Не надо сплетни слушать!
Не надо! Не говори, чего не знаешь! Не надо чужие записки читать! А Лариса дура!
Это тебе Котька Глинский сказал?
- Что?
- Что Лариска меня к тебе толкает?
- Я с Глинским вторую четверть не разговариваю.
- И напрасно… Он к тебе очень хорошо относится. Гораздо лучше, чем ты к нему.
- А ты откуда знаешь?
- Я с ним разговаривала. Ты просто людей не любишь.
- А ты знаешь, какую про него эпиграмму написали?
- Кто написал?
- Не знаю…
Сводник, сплетник и дурак -
Сборник всяких глупых врак,
Облик целый тут его,
Во! И боле ничего.
- Гнусно! Наверно, ты и написал! - закричала Никонова.
- Я не умею, - сказал Сапожников.
Это была правда. Никонова это знала.
Она только не знала, что ее подталкивало к Сапожникову. И он тогда этого не знал.
Узнал только потом. Время. Время толкало и кружило их в своих водоворотах - времяворотах. Тик-так, работали его часы, тик-так - и уже Сапожникову четырнадцать лет, а Глинскому часы подарили.
- Мама, - сказал Сапожников, - зачем людей рожают?
- Людей? Детей, наверно?
- Ну, детей…
- Чтобы любить кого-нибудь.
- Кого-нибудь? - спросил Сапожников.
- Кого-нибудь, кто будет тебя вспоминать долгое время… Конечно, бывает всякое… война, например, не дай бог… но в принципе дети должны пережить родителей…
Детей рожают, чтобы любить того, кто тебя переживет.
- Мама, что такое время? - спросил Сапожников.
- Время? Откуда же я могу знать?.. Никогда не задумывалась, - сказала мама. - Как тебе в школе живется, сынок?
- Хорошо, - сказал Сапожников. - А что?
- Ты стал вопросы задавать, как Нюра. А почему ты про время спросил? Кому-нибудь уже в классе часы подарили?
- Нет…
- Глинскому, наверно, - сказала мама. - Его отец третий день в цех без часов ходит, время спросить не у кого… Мы думали, в починку отдал.
- Котька все уроки на часы смотрит.
- Я тебе тоже подарю. Отцовские, серебряные, с велосипедистами на крышке… Не знаю, ходят ли они еще или нет.
- Мне не нужно, - сказал Сапожников.
На серебряной крышке мчались серебряные велосипедисты.
- Ты не думай, это ведь все равно твои часы, - сказала мама. - Когда ты фолликулярной ангиной заболел, приехал отец. Ты, конечно, ничего не помнишь, ты без сознания был… Он оставил часы и велел продать в торгсин… Тогда еще торгсины были… Доктор велел для тебя лимоны где-нибудь достать… Сейчас уже есть новые средства, красный стрептоцид и белый… а тогда не было… Я тогда все отнесла, - что было, - несколько ложек серебряных, обручальное кольцо, отцовский Георгиевский крест. Отец и в германскую был пулеметчиком, и в гражданскую у Ковтюха… А часы не продала - я хотела, чтобы они были у тебя…
Ты уже взрослый… Носить их, конечно нельзя, они карманные, их в жилетном кармане носят на цепочке. А где теперь жилеты?.. Будут у тебя над кроватью висеть на гвоздике.
- Ма, а почему отец пошел в цирк работать? - спросил Сапожников.
- Это сложная история… Ты еще маленький, - сказала мама.
Серебряные непродажные велосипедисты мчались по серебряному полю мимо старинных серебряных трибун с навесами и оглядывались на полустершихся серебряных соперников. Время не продавалось ни за какие лимоны, его нельзя было отменить даже ради спасения жизни или ради того, чтобы быть с человеком, к которому тянет больше всего на свете. Это и есть настоящее человеческое земное тяготение, а не бессмысленный камень, который падает на землю по невидимым рельсам. Сапожникову тогда хорошо жилось в школе. Его почему-то начали любить. То все не очень, а теперь вдруг все наоборот. Махнули на него рукой, что ли?
Глава 8
ВСЕ ЕЩЕ ОБОЙДЕТСЯ
Сапожников пришел в институтскую столовую. Гремели металлические табуретки на каменном полу и посуда в раздаточной, солидные голоса просили борщ, "пожалуйста, половинку", бефстроганов, компот. Молодые сотрудники сидели отдельно, пожилые отдельно. Пожилые смеялись, молодые сидели тихо. Сапожников и Барбарисов сели в уголок. В столовую вошла молодая женщина лет двадцати пяти, в тесном платье серого цвета. У нее были длинные волосы. Она подошла к столу молодых сотрудников, о чем-то заговорила и поставила ногу на перекладину табуретки. Потом ей что-то сказала девушка с птичьим носом, она обернулась, посмотрела на Сапожникова, и Сапожников поймал сонный, но любопытный взгляд. Она смотрела чуть искоса и неподвижно и была похожа на старшеклассницу, которой тесна школьная форма.
Сапожников отвернулся и заговорил с Барбарисовым, а потом спросил:
- Кто это?
- Ее зовут Вика.
- Откуда ты знаешь, про кого я спрашиваю?
- Это же ясно, - сказал Барбарисов. - Пей кофе, ненормальный.
- Скажи ей, что моя фамилия Сапожников.
- Когда?
- Сейчас.
Сапожников молчал. Барбарисов смотрел на него.
- Ладно, не тоскуй, - сказал Барбарисов. - Заводной ты.
Он поднялся, подошел к ней, взял ее за руку и подвел к Сапожникову.
- Фамилия этого дяди - Сапожников, - представил Барбарисов. Она улыбнулась.
Сапожников обмер. Вот как иногда звучит труба архангела.
- Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда, - пел Сапожников. - И любят песню деревни и села… и любят песню большие города, - пел Сапожников.
Он шел по улицам Риги веселенький, и пел песню, и не иронизировал. В огромных деревьях парков запутался оранжевый закат. Зеленое и золотое - что за дни стоят!