А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов, ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну свою примету - зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, на "молнии", и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы наверняка, но водитель сказал "не надо" и трешку не взял. Тогда Сапожников обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все пассажиры, все как есть, входят только в одну дверь и самолет из Риги не запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе и сидеть ему неудобно, он сидит на купленном букете, потому что всегда стеснялся цветов.
Он еще успел купить второй букет, и его чуть не постигла такая же участь, и, ничего не стесняясь, встал у двери и тридцать семь минут приставал ко всем прибывающим - не из Риги ли они. Взревывали, гудели и кашляли моторы, слепяще покачивались винты, болтались прозрачные двери вокзала, и Сапожников выскочил на летное поле и побежал навстречу редкой цепочке людей, потому что, как только перестал вглядываться в дальние лица, сразу узнал походку Вики - она шла осторожно, как по булыжнику.
Он остановился потому, что понял - сейчас потеряет сознание. Он когда-то читал о таком в одной средневековой новелле, как любовники теряли сознание при виде друг друга, но там не было написано, что до этого они ничего не ели двое суток, а один из них пытался сделать цыганский браслет из снарядной гильзы от сорокапятки, служившей ему пепельницей. Они кинулись навстречу, обхватили друг друга руками и застыли. Сапожниковский букет нелепо торчал у Вики за спиной, и гул самолетов постепенно затихал. Потом Сапожников прямо ей в лицо сказал:
- Здравствуй.
И она ему в лицо сказала:
- Здравствуй.
Он взял ее сумку, она взяла его букет, и они пошли к вокзалу, ничего не стесняясь, и Сапожникову даже хотелось нести эту сумку в зубах, но этого совершенно не требовалось. И когда они сели в машину, и водитель, растроганно сопя, глядел на них в зеркальце, и Вика сидела рядом, и они проезжали по знакомым улицам, Сапожников заулыбался и понял, что он мертвый и что все пропало.
Совсем мертвый, и надо немедленно об этом сказать. Потому что он еще сутки назад боялся, что увидит сходство и этого не перенести, а сейчас, когда они ехали по всем местам, где ездили с другой тысячу раз, он увидел - с ним сидит совершенно незнакомая хорошая девушка, которая приехала по его вызову и которая там, в Риге, была слишком похожа на другую, потому что он и потом, куда бы ни приезжал, всюду видел другую, потому что он смутно верил, что она куда-то переехала и живет, но только не в Москве, в Москве ее не было. Так.
Потом они тут же по пути в пустой центральной кассе взяли билет в Ригу сегодня на вечер и как-то провели день после того, как Сапожников все рассказал, и даже обедали в "Софии", но ничего есть было нельзя, потому что еда состояла из медных опилок и стекла.
Они еще раз сели в машину и въехали в серые сумерки, по дороге Сапожников купил две плетеные бутылки гамзы, ей на память и Барбарисову, и, когда стемнело на аэродроме, пошли на летное поле к серебристой туше с передвижными ступеньками и пробивались сквозь команду латвийских баскетболисток, которые опоздали на предыдущий рейс, и их обоих бросало в холод при мысли о том, что может не хватить мест и продлиться эта мука. И пробились. У самого трапа Сапожников сказал:
- Так… все…
- Да.
Она поднялась по трапу, дверь закрылась. Сапожников прошел под крылом не оглядываясь, и его до входа в вокзал преследовал трап с мотором и на колесиках.
Сапожников пошел в вокзальный ресторан и сильно отметил конец отпуска под музыку радиолы, которая гремела, потому что в нее кидали пятаки.
Радиола играла буйную мелодию "О, мадам", и из кинофильма "Путь к причалу", и многое другое интересное.
Гуськом появлялись официантки с подносами, и каждая ставила перед Сапожниковым тарелки. Официантки двигались по кругу, и, когда последняя ставила тарелку, первая ее тут же убирала, а за ней вторая и остальные. Сапожников сидел неподвижно, и официантки ушли под музыку "Очи черные".
Сапожников лег щекой на стол и увидел того пьяницу, который месяц назад обозвал его богом. "Куда ж ты прешься, японский бог!" - сказал ему пьяница, и Сапожников понял, что стал богом, и его узнают в очередях.
И тут опять загремела радиола, официантки начали танцевать танец пингвинов, а толстый пьяница стал яростно крутить твист. Потом строй официанток и гостей, красиво вскидывая ноги, прошел за спиной Сапожникова, и ресторан закрылся. А Сапожников почти протрезвел и спустился в ночной буфет, по дороге врезаясь в шествие прибывающих пассажиров.
Глава 11
КОЛДОВСТВО
В соседней школе девятиклассник застрелился. Дядя у него военный. Приехал в командировку, остановился ночевать, а утром выстрел - так рассказывали.
Племянника в больницу. Дядьку до выяснения. Долго выясняли. Но племянник выжил и рассказал, как было дело. Дядю выпустили, а дело было так, что племянник стрелялся из-за любви.
Сапожников никак не мог постигнуть, что значит из-за любви. Но дело-то, оказывается, не в любви, а в вероломстве. Она сначала с этим племянником была, а потом не захотела с ним быть, с племянником. Сапожникову показали ее. Волосы пушистые, белокурые, а нос тонкий. Волейболистка. Глинский сказал:
- Ее все лапают.
- А ты откуда знаешь?
- И я.
- Слушай, - перебил Сапожников Глинского, - откуда у тебя шары никелированные?
- От бильярда.
- Это же подшипники…
- Не знаю… В парке бильярд сломали, а шары разобрали, кто успел. Я успел. Я три штуки спер. А тебе подшипники зачем?
- Бумагу прожигают, - сказал Сапожников. - Если с двух сторон по бумаге кокнуть - прожигают.
- Покажи.
Сапожников показал. На тетрадном листе появилась дырка.
- Где ж прожигает? Пробил, и все. Как гвоздем, - сказал Глинский.
- А ты понюхай, - сказал Сапожников и еще раз кокнул.
Глинский понюхал.
- Паленым пахнет.
- Значит, он из-за тебя стрелялся? - спросил Сапожников.
- Нет… Ее все лапают.
- А Никонову? - спросил Сапожников.
- Нет.
- Почему?
- Она отличница, - сказал Глинский.
Ночь.
- Она от тебя без ума, - сказал Глинский.
- Без кого? - спросил Сапожников.
Переулок темный-темный, а впереди освещенная улица.
- Она так говорит, - сказал Глинский. - Она говорит, что ты ее околдовал.
- А кому говорит?
- Всем. А хочешь ее спасти? - спросил Глинский. - Я уже спасал.
- Никонову?
- Нет. Вообще. Двое сговариваются. Одни пристает, а другой спасает. Хочешь Никонову спасти от меня?
- А зачем?
- Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то она в школе на меня скажет.
- А почему они героев любят? - спросил Сапожников.
- А ты нет, что ли?
- Я их никогда не видел, - сказал Сапожников.
Никонова сказала глухим голосом:
- Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!
Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота. Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил его. Никонова побежала.
Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский обернулся и ударил его в лицо.
Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда Сапожников провел два апперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу. Глинский обмяк.
- Пошли, - сказал Сапожников.
И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.
Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.
- Ребята, вы откуда? - нереальным голосом спросил он.
- Там ко мне кто-то пристал, - сказала дрожащая Никонова, - а Сапожников меня спас.
- А кого же ты бил? - спросил дрожащий Глинский.
- Не знаю… - ответил дрожащий Сапожников.
- Будешь мне по физике объяснять? - спросила Никонова.
- Буду, - ответил Сапожников.
А они как раз тогда магниты проходили. Электромагнитную индукцию. Это когда одни магниты постоянные, а другие не постоянные.
Мама сказала:
- Она хорошая девочка, но не твоя.
- Почему?
- В ней колдовства нет, - сказала мама.
- А во мне есть, - сказал Сапожников.
- Кто тебе сказал? - спросила мама.
- Никонова.
- Это не твое колдовство, - сказала мама, - а ее самолюбие. Она перепутала.
- А в тебе колдовство есть?
- Было. Но пропало, - сказала мама.
- Почему?
- Потому что я его на твоего отца истратила.
На Сапожникова иногда вдруг накатывало. Вдруг он застывал и отключался. Он не переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое. И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, он, конечно, отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы сапожниковские потом странным образом подтверждались. А это раздражало.
Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь Сапожникову приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету, нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, - он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылетали поверх десяти, говорил - двенадцать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. А все остальное было отклонение.
Но и отклонение можно было разбить на мелкие кубики, а если все равно получались отклонения, их можно было опять раздробить и так и далее. А до каких пор?
- Пока они не станут круглыми, - сказал Сапожников.
- То есть? - спросила завуч.
А как раз тогда проходили понятие "бесконечность", и если делить без конца, получаются частицы, из которых эти кубики состоят.
- Ну и что? - раздраженно спросила завуч. - Это физика. А к математике какое это имеет отношение?
- Математика ведь тоже для жизни?
- Начинается… Ну и что?
Завуч хотела загнать его в угол. Вид Сапожникова вызывал у нее тоску и отвращение.
- А в жизни частицы мечутся хаотически. Броуново движение.
- Ну и что?
- А когда они сталкиваются, они друг о друга стачиваются. Как галька морская.
- Во-первых, кто тебе это сказал? А во-вторых, как же ты из круглых частиц сложишь граненые? Кристалл, к примеру?
- Приблизительно.
- Кристалл? Приблизительно?.. Сапожников!
В общем, для Сапожникова противоречие между математикой и физикой было такое же, как в свое время между физикой и законом божьим. Можно, конечно, вычислить, сколько ангелов поместится на острие иглы, но для этого надо доказать, что ангелы существуют. А пока это предположение не доказано, то и вычислять нечего.
Мозг у Сапожникова был грубо материалистический, и ничто научно-возвышенное в нем не помещалось, а вернее, не удерживалось.
Сапожникову как объяснили, что весь мир состоит из материи, так он сразу и понял, что материя должна как-нибудь выглядеть. А всякие там кванты света, которые одновременно и частица и волна, его начисто не устраивали, и он полагал, что, значит, как теперь говорят, модель еще не придумана, и уж он-то, если понадобится, конечно, придумает наверняка. До сих пор у него нужды не возникало.
- Твердое тело, жидкое тело, газообразное тело, - зудело у него в ушах услышанное в школе.
- А дальше что?
- А дальше пустота, - сказал учитель.
- А в пустоте что?
- Ничего.
- Значит, мир состоят не только из материи?
- А из чего же еще? - спросил учитель.
- И из пустоты, - сказал Сапожников.
- Пустота - это не вещество, это пространство, ничем не заполненное, - сказал учитель. - Потому в космосе так холодно, почти абсолютный нуль. Нет частиц, которые сталкивались бы.
- Значит, движению тел ничто там не мешает?
- Вот именно.
- Почему же тогда все планеты и звезды не собрались в одну кучу?
- А почему они должны собраться?
- Закон Ньютона…
- Должны были упасть друг на друга.
- Ну ты же не веришь в притяжение, - сказала завуч.
- Но вы же верите?
- Останешься после уроков.
- Хорошо, - сказал Сапожников.
Сапожников считал, что всякая материя должна как-нибудь выглядеть. А что никак не выглядит, то и не материя. А раз не материя, то этого и нет вовсе.
- А совесть, а мораль, а чувства?
- Что чувства?
- Они же никак не выглядят. Значит, нематериальны.
- Почему? Раз я что-то чувствую, значит, что-то происходит, значит, что-то влияет на что-то, значит, какие-то частицы сталкиваются или колеблются, самая материя и есть, - сказал Сапожников. - А если не колеблются и не сталкиваются, никаких чувств нет, одно вранье. Все рано или поздно объяснится.
- Какое грубое воображение у этого мальчика, - сказала завуч. - Даже странно в таком возрасте. Ничего святого…
- А что такое святое? - спросил Сапожников.
- Святое, милый друг, это когда люди что-нибудь считают высоким… идеальным…
Может быть, тебе и это объяснять надо? - спросил учитель.
- Не надо.
- Ты, случайно, не марсианин? - спросила завуч. - Ах да, ты из Калязина… Такие понятия надо всасывать с молоком матери.
- Значит, понятия - это вещества? - спросил Сапожников.
И так во всем. Кстати, это был первый раз, когда Сапожникова спросили, не марсианин ли он. Потом его спрашивали не раз. Но он не признавался. Говорил "я и сам не знаю".
- Фокусник ты, - сказал учитель после педсовета, где обсуждалась судьба Сапожникова, - фокусник ты. Зачем делаешь вид, что не понимаешь, о чем речь? Ты всерьез думаешь, что математика не нужна? Да без нее в физике ни шагу.
- Наверное, - сказал Сапожников.
- А зачем завуча дразнишь? Зачем сказал, что можешь решить теорему Ферма?
- Могу. Частично, - сказал Сапожников.
- Ну вот, опять за свое - триста лет академики решить не могут.
- Они сложно решают. А Ферма написал, что нашел простое решение. Я же читал.
Правда, могу. Не для всех чисел. Для некоторых.
- Да ты сдачу в магазине толком не можешь подсчитать! Что я не знаю?
- Я округляю.
- А для каких чисел можешь решить? - спросил учитель.
- Для Пифагоровых.
- То есть?
- Ну, который квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Для других не пробовал.
- Ну?
- Ну, например, три в квадрате плюс четыре в квадрате равно пять в квадрате. Так?
- Ну? - нетерпеливо спросил учитель.
- Ну вот, для таких чисел из которых получается это равенство, могу доказать.
- Что именно?
- Что от этих чисел все другие степени - кубы, четвертые и так далее - никогда не дадут равенства.
- Ну-ка, давай на доске.
Перешли к доске.
- Давай по порядку, - сказал учитель. - Сначала саму теорему. Надо доказать, что а в степени n плюс b в степени n никогда не равняется с в степени n, при n больше двух - пишу an+bn не равно cn при n больше двух.
- Ага, - сказал Сапожников.
- Ну и как ты это доказываешь.
- Только для Пифагоровых, - сказал Сапожников. - Для других не пробовал.
- Да, да, не тяни.
- А вот так - 33+43#53- могу доказать, что не равняется.
- Господи, не тяни.
Сапожников вдруг остановился и выпучил глаза:
- Да что ты. Ведь триста лет ждали… А если сейчас все решится вдруг…
- Да что ты за человек?! - крикнул учитель.
- Каждая степень - это умножение, так? - сказал Сапожников.
- Так.
- А каждое умножение - это сложение, так?
- То есть?.. Ну, можно сказать и так. И что из этого вытекает?
- А то вытекает, что 33+43#53можно записать так: 32+32+32+42+42+42+42#52+52+52+52+52, а теперь по обеим сторонам можно вычеркивать по Пифагорову равенству.
- Ну вычеркивай.
Сапожников стал вычеркивать поштучно. Начал с левой стороны, потом перешел на правую, и когда все тройки квадратные с левой стороны кончились, то осталась одна четверка квадратная, а с правой остались две пятерки квадратные: 42#52+52.
- Лихо, - сказал учитель.
- И всегда так, - сказал Сапожников. - Когда степень больше двух… Если начинать вычеркивать, то слева материал быстрей кончается, а справа еще остается.
Это же очевидно.
- Мне надо подумать, - сказал учитель..
Он ушел думать. Думал, думал, думал, а потом на педсовете сказал:
- Этого мальчика нельзя трогать. Надо его оставить в покое. - И рассказал о теореме Ферма для Пифагоровых оснований.
Но всем было очевидно, что Сапожников, который магазинную сдачу округлял и складывал пять и семь, воображая столбик, не мог решить теорему Ферма ни для каких чисел.
- Он, наверно, у кого-нибудь списал, - предположила преподавательница литературы.
- Не у кого, - сказал учитель. - Не у кого.
Не мог Сапожников решить теорему Ферма, потому что в психбольницах перебывала куча математиков не ему чета, которые пытались эту теорему решить. Их так и называют "ферматиками", и каждое их доказательство занимало пуды бумаги.
- А может быть, этот мальчик гений? - мечтательно спросила преподавательница литературы.
- Гений?! -вскричала завуч. - Гений? Этот недоразвитый?! На его счастье, педологию отменили! А помните, в шестом раздали таблички? И всего-то нужно было проткнуть иголкой кружочки с точками, а без точек не протыкать. Все справились, кроме него!
- Я тоже не справился, - сказал учитель.
- Значит, вы тоже гений?
- Упаси боже, - сказал учитель. - Но ведь потому педологию отменили…
- Да бросьте вы! - сказала завуч. - Знаем мы, почему ее отменили! Чтобы дефективных не обижать. Все нормальные дети с заданием справлялись нормально.
- А может быть, он безумец? - мечтательно спросила преподавательница литературы.
- Его давно надо на обследование послать, - сказала завуч, - сидит всю перемену и двумя подшипниками стучит по бумаге!
- Ну-ка, ну-ка, это интересно, - сказал учитель физики.
- Раньше на насос пялился… теперь у него новая мания - шары… Все у него теперь круглое.
- Раньше он в Ньютоне сомневался, - сказала литераторша.
- А теперь? - спросил учитель.
- Вам лучше знать, вы классный руководитель, - казала завуч.
Учитель подумал об Эйнштейне и похолодел. Слава богу, про Нильса Бора и Макса Планка он Сапожникову еще не рассказывал.
- Да, с этим надо кончать, - сказал он.