5
Этот год, когда Жоржику исполнялся четвертый год, исполнился, и пошел пятый, был начальной чертой - новой полосы в его малой жизни, огненной чертой, на которой расцвели три прекрасные цветка: первое яркое ощущение, первый внутренний просвет того сознания мира и себя в мире, которое в последующие годы менялось уже лишь количественно, а не качественно, и первый решительный поступок, оказавшийся пробитою стеной, за которой скрывался огромный мир тайн и красочно-музыкальных откровений.
Однажды в мартовское утро, когда он был еще в постельке, но уже проснулся, он почувствовал себя окруженным золотою полосою солнечного луча, вошедшего через окно в комнату. Солнечный луч был прямой и широкий, и, хотя это был еще только март, он был теплый. Мальчик протянул в полосу воздушного золота свою беленькую ручку, и она стала золотая. Было золотым одеяло на нем, и он долго лежал зачарованный, испытывая неопределимую сладостную нежность, люди сказали бы беспредметную, а он сказал бы, если бы умел тогда четко говорить, всепредметную. Ему была мила эта собственная его маленькая рука, такая беленькая и в то же время золотая, эта постелька, в которой ему было так уютно лежать, и его одежка, тщательно сложенная и лежавшая на стуле около кроватки, и сапожки под стулом, и светящиеся пляшущие пылинки в солнечном луче. Пока он лежал так, луч немного передвинулся и захватил в золотую власть часть обоев на стене около кроватки. Они только что были серо-темные, и вот, по волшебству, стали золотыми, сплошь воздушно-золотыми, а кроме того, те золотые нарисованные крапинки, которые только что были почти совсем не видны, выступили из плоскости обоев как маленькие кусочки золота. Мальчик протянул свою руку к позлащенной полосе обоев и тихонько погладил ее, как погладил бы по спине замурлыкавшую кошку. В комнате, недалеко от окна, висела клетка с канарейкой. Она уже несколько минут звонко подпевала и щебетала, а в то самое мгновение, когда мальчик погладил золотую стену, она залилась звонкой трелью, пронзительной, расширив свою желтую шейку и напряженно вытягивая головку вперед. Этот звук, этот свет, этот цвет, это чувство слились в одно и наполнили сердце ребенка ощущеньем горячей радости.
А в эту минуту вошла Ненила и ласковым голосом промолвила:
- Жоржик, вставать пора, маленький. На дворе тепло, опять нынче оттепель, с крыш капель будет большая. Гулять пойдем.
Другое яркое чувство, перешедшее уже в мысль, перелившееся в многоцветный кристалл сознания, возникло в жаркий летний день. Это случилось так. Дня за полтора перед этим умерла в усадьбе одна старушка, доживавшая в Больших Липах свой век. Жоржик видал ее изредка, когда зачем-нибудь заходил в людскую, и каждый раз она говорила ему какое-нибудь ласковое слово, лицо у нее было доброе, и в черных глазах, окруженных лучисто расходящимися морщинками, он никогда не видал ничего, кроме той безгласной любующейся ласковости, которой не нужно слов, чтоб сразу передаться другой душе нежным теплом и красивым, хотя не сказанным, а лишь просвечивающим и манящим рассказом. В то утро дворовые собрались нести ее гроб в соседнее село Якиманну, за гробом пошли также Ирина Сергеевна, Иван Андреевич и старшие дети, Игорь и Глебушка. Жоржик тоже хотел идти. Но, когда он увидел лицо покойницы, так непохожее на ту, которую он знал, и не увидел ласковых глаз, он не почувствовал это неподвижное застывшее тело тождественным с той, которая дарила ему свою ласку. Он знал, что это действительно она, но в то же время чувствовал, что это вовсе не она; он сказал бы, если б мог и умел, что это только изображение ее, и такое неверное, непохожее. Непохожие и неверные лица были и у всех толпившихся около гроба. Неверная мама, непохожий папа, совсем непохожий кучер Андрей, этот всегдашний любимец детей, всегда веселый, а теперь с бледным, суровым лицом и с глазами, ни на кого не смотрящими. И этот гроб, такой мрачный и некрасивый, и все это зрелище, такое нарочное и унылое, наполнили душу ребенка отчужденностью, и он никак не мог соединить все это с ярким солнцем, которое было настоящее, с блестящими листьями берез и тополей, которые были верными и правдивыми, с птичками, весело перепархивавшими с ветки на ветку, с мелькавшими белыми и желтыми бабочками, нет, ни с этими собаками, которые были те же и весело махали ему хвостом, ни с этим резным крыльцом, светившимся под солнцем. Одно не смешивалось с другим, и одно было торжествующею правдой, а другое искаженным подобием чего-то, лишенным цельного содержания.
Не определяя свое чувство и свою мысль такими словами, но чувствуя и думая именно так, мальчик молча смотрел, как толпа вышла со двора, и ушел в сад. Он долго смотрел на цветы и бабочек и чувствовал себя самого в движении этих красочных крыльев, в жужжанье мух, пчел и шмелей, в качающихся под легким ветерком стебельках голубых колокольчиков. Этот сад с тополями, яблонями и огромными липами, с клумбами беленьких и розовых маргариток, с безоблачным голубым небом над ним, был единой цельной неразрывностью, в которой ничего не было, кроме торжествующей жизни и полной правды. От Солнца до цветка доходил прямой луч, и цветок дышал благоуханием. От Солнца до детской души доходил прямой луч, пронзал ее радостью жизни и, объединяя все золотым своим покровом, сказал ей безглагольными словами, долгими и внушающими, что кажущаяся смерть есть призрак, что эта смерть, которая сейчас будет зарыта в землю, есть часть чего-то огромного, всегда живого, всегда сияющего, и внутреннее лицо того, что стало темным и чужим, светится в другом месте своим светом и своей лаской, не способной погаснуть.
Это детское сознание бессмертия жизни и души, не умирающей во всеединой связности, странным и непредвиденным образом обострилось в детской душе через два-три дня после этого события.
Жоржик зашел в ту липовую рощицу, которая называлась Большим Садом, а также Старым Садом. Он шел к беседке из акаций, как вдруг увидел около крапивы, недалеко от забора, мертвого крота. Он подошел с большим любопытством. Черная бархатная шубка крота мягко лоснилась под солнечным светом. Он лежал несколько криво, на спине, и смешные его передние лапки лопаточками были беспомощно раскинуты, точно в недоумении. Под его боками копошились жуки-могильщики, черные, с оранжевыми поперечными полосками. Отбрасывая задними лапками землю, они зарывали крота, дружно и не мешая друг другу. Иногда какой-нибудь могильщик останавливался в своей работе, поднимал вверх свою крупную, точно бычачью голову и шевелил усиками, кончавшимися чем-то вроде темной подушечки.
Жоржик уже видел однажды, гуляя со своей матерью, как могильщики и мертвоеды хоронили маленькую серую землеройку с длинным острым носиком, и мама тогда сказала ему название этих жуков и объяснила, что, когда землеройка будет закопана в землю, в ней из яичек жуков выведутся личинки, будут кормиться телом землеройки, а потом из личинок выйдут жуки. Мальчику тогда очень это понравилось, как длинная некончающаяся сказка, и он подумал, что это очень хорошо, и что если черные мертвоеды противные жуки, зато могильщики со своими цветными полосками очень красивые и славные жуки - они так весело роют землю и иногда забавно поскрипывают своими узорными крылышками.
Но тогда с землеройкой мальчик не почувствовал того, что теперь, после мыслей, бывших у него два дня тому назад, он почувствовал при виде крота. Солнце жарко грело, жужжали мухи, шелестели деревья, светились, покачиваясь, травинки, недалеко на брошенной и забытой ветхой серой доске, валявшейся среди крапивы, грелась на солнышке ящерица с несколькими маленькими ящерятами; она посматривала по сторонам внимательными черными глазами, быстро повертывая свою изящную головку, и иногда, пробежав по доске с невероятной скоростью, ловила присевшую малую мушку. Тут же недалеко, с другой стороны лежавшего крота, между двумя кустиками дикой рябинки виднелась большая круглая паутина, а в самой середине ее ждал своей добычи паук-крестовик, и паутинки переливались под лучами Солнца тонкими воздушными радугами.
Мальчик смотрел на мертвого крота и видел его как-то особенно четко, точно этот крот был первый в мире крот, которого он увидел. И точно в первый раз паук-крестовик сидел среди сияющих своих паутинных клеточек. И эта красивая быстрая ящерица, радующаяся свету и теплу, первая ящерица в мире, в котором в первый раз все соединилось в одно, жизнь переплелась со смертью, и смерть ожила, Солнце протянуло свои лучи к земле, и на земле ликующее празднество, которому нет предела и не будет конца.
"Какие милые кроты, - думал при себя мальчик, - и как красив вот этот, мертвый. Но как хорошо, что он мертвый и что могильщики зарывают его в землю".
Почему хорошо, он, быть может, не сумел бы объяснить, если бы его кто-нибудь спросил. Но он не только чувствовал это, он это знал. И детским сердцем своим он безошибочно знал, что ящерица, паук, и прилетающая мушка, и ползущая зеленая гусеница, и кустики дикой рябинки, и высокое Солнце на небе, и выгибающиеся под ветерком травинки, и он сам, стоящий около мертвого крота, все это - вместе, и все это - живое, и все это - одно.
Это чувство в мальчике превратилось в мысль, а мысль перешла в кристалл сознания с острыми гранями. И многоцветный кристалл, закрепившись в нем, позднее повел его по всем зеленым и синим дорогам мира.
6
А первый решительный поступок этого мальчика, так мало еще жившего на земле? Он был лукавый, этот первый поступок, и лукавство было длительное и повторное, и пока хитрость длилась, нужно было скрываться и молчать, и он молчал несколько недель, целый месяц.
Уже два раза Ирина Сергеевна сказала Жоржику, что ему слишком рано учиться читать. А Глебушка уже кое-как одолевал грамоту. Конечно, Глебушка старше его. Нужно еще и еще ждать. Но "Конек-Горбунок" манил. И мало ли какие еще книги, у Игоря на столе и у мамы, не только манили, но прямо звали его к себе. Просить третий раз маму, он знал, напрасно. Она скажет: "Когда минет пять лет". Зима придет, всю зиму ждать. Долго.
Жоржик был как-то с мамой в кухне, и ему очень понравилось, как готовится кушанье, все в кухне очень любопытное и таинственное. Ирина Сергеевна, восхитившись его восхищением, подарила ему маленькую-премаленькую кухоньку из жести. Это была маленькая плита, в полтора вершка длины. На ней всякие кастрюлечки, совки, терки, сковородки и ложечки.
- Это кухня для шмелей, - воскликнул мальчик с восторгом, получив подарок.
Когда Ирина Сергеевна усаживалась с Глебушкой за урок, Жоржик попросил однажды, чтобы она позволила ему играть в свою кухоньку тут же, рядом, совсем тихонько, не шумя и не мешая. Мать, зная, как Глебушка и Жоржик дружат, сказала:
- Ну хорошо. Нитка с иголкой всегда вместе. Только не мешай.
- Нет, мама, я не буду мешать.
И действительно, во время этих уроков он сидел образцово тихо. Перебирал время от времени совочки и ложечки, переставлял сковородки и сотейнички, где варилось кушанье для шмелей, и вся эта стряпня происходила бесшумно. Сидя совсем поблизости от Глебушки, он довольно часто посматривал от своей кухоньки в его книжку. Однако ни Ирина Сергеевна, ни Глебушка, занятые своим уроком, не обращали на это никакого внимания.
Через месяц лукавство разоблачилось неожиданным образом. Как известно, все семейные учительницы и учителя отличаются малым запасом терпения. Непонятливость учеников, действительно почти всегда большая и мучительная, выводит домашних преподавателей из себя весьма часто. А Глебушка притом и не отличался прилежанием и внимательностью, приходилось по нескольку раз повторять одно и то же, возвращаться к пройденному. Все это неоднократно сердило Ирину Сергеевну.
Однажды она была совсем не в духе. Глебушка, со своей стороны, не только был непонятлив в тот день, но еще надулся и капризил. "Белка перепрыгнула на сосну". Таково было несложное предложение, которое он должен был прочитать. С белкой сошло хорошо, но прыжок никак не выходил. "Пере-пере", - повторял унылым голосом Глебушка, но перепрыгнуть через "пере" никак не мог или, вернее, не хотел. Мать совершенно рассердилась и сказала:
- Или ты сейчас же прочтешь, или ты не пойдешь сегодня гулять с Жоржиком.
Жоржик замер. Это уже касалось и его собственных интересов. Он очень любил играть в саду с Глебушкой и вовсе не хотел идти гулять один. И когда грозная мама сказала: "Ну, белка…", Жоржик, искренно желая помочь Глебушке, быстро и четко произнес: "Белка перепрыгнула на сосну". Сказал и застыл, удивленный происшедшим.
Не менее были удивлены и рассерженная учительница, гнев которой исчез мгновенно, и упрямый ученик, повернувшийся к разоблаченному лукавцу и смотревший на него во все глаза.
- Ты умеешь читать? - спросила наконец Ирина Сергеевна, не сразу овладев своим изумлением.
- Умею, мама, - с виноватым видом сказал Жоржик.
- Когда же и как ты научился?
- Я смотрел в книжку Глебушки, когда ты его учила, - сказал Жоржик, совершенно робея.
Мать быстро обняла его, притянула к себе и несколько раз крепко поцеловала.
- Вот видишь, Глеб, - сказала она укоризненно. - Я не хотела учить Жоржика, и он научился сам. А тебя учу-учу, и ты ни за что не хочешь учиться. Стыдно.
Но Глебушка, хорошо умея читать разные интонации голоса своей матери, весело подпрыгнул к ней, уцепился за ее шею и, поняв, что сегодняшний урок кончился и что сейчас он пойдет гулять с Жоржиком, возгласил:
- Мама, я научусь перепрыгивать с елки на сосну с белкой.
7
Иван Андреевич, узнав, что его любимчик Егорушка так отличился, был чрезвычайно доволен, молча посмеивался в свой черный ус - Ирина Сергеевна говорила, что у него усы Тараса Бульбы, - и решил наградить мальчика подарком. Он самолично съездил в Шушун и привез оттуда "Хижину дяди Тома" и другую еще книжку, совершенно пленившую Жоржика, - какое-то путешествие в Океанию, книжка в синем переплете с цветными картинками; там были острова с пальмами и вулканами, злые людоеды и добрые дикари, морские волны и длинные лодки, костры и охота, таинственная большая птица вышиной в три человеческие роста и много еще загадочных и совершенно новых чудес.
Жоржик читал эту небольшую, но такую чудесную книгу не торопясь. Мать позволила ему читать не более двух-трех страниц в день.
Немалый прошел срок, прежде чем мальчик прочитал первые в жизни три книги, оказавшие на него неизгладимое влияние. Книга о дикарях и далеких странах научила его жажде путешествий и рассказала, что в мире много есть такого, что непохоже на окружающее. Это было как тот голубой цветок, который всегда зовет душу вдаль и рисует перед ней сказочные тропинки, ведущие к открытию, к счастью, к лазурной неожиданности.
Книга о негре, которого истязали белые, была первой книгой, над которой мальчик пролил много горьких слез и которая рассказала ему, что, кроме счастливого мира, отовсюду ему улыбавшегося, есть уродливый мир гнета и страданий. Эта книга внушила ему, как хорошо обласкать того, чья темная доля трудна, но чья душа так же светла и божественна, как душа любого избранника Судьбы.
Книга о Коньке-Горбунке научила детскую душу таинственности жизни и пониманью великой связи отдельной участи с целой сетью случаев, обстоятельств и других существ, с которыми, путем собственного благоволия, устанавливается действенная связь, так что в дороге не останешься один и в трудной задаче встретишь помощь. И в неясных очерках и тенях, но в сладко-явственном предощущении мальчику стала грезиться красивая удача, у которой сказочно длинные золотые косы, и к этим косам можно прикоснуться, они - дорога к счастью.
С этим же временем чарованья мелькающих буковок, умеющих рассказывать детской душе так много нового и завлекательного, совпало еще другое очарование, явившее ребенку целый мир откровения. Гуляя около канавы, отделявшей лужайку за липовой рощицей от крестьянского поля, Жоржик залюбовался на красноватую глину, взял в руку комочек, и от случайного сжатия пальцев, получилось подобие какой-то смешной фигурки. Тогда уже сознательно он постарался придать этой фигурке сходство с человеческой фигурой, и у него получилось что-то подобное человечку. Это ему очень понравилось. Он слепил барашка, слепил собачку, и, когда лепил, он чувствовал в кончиках пальцев необыкновенную радость. Это было непохоже ни на что. Это было что-то совсем особенное, проникающее душу сладостностью до слез.
Фигурки эти мальчик принес к себе в комнатку, и мать увидала. А увидав, без промедления купила ему серой глины и особую лопатку. Жоржик в молчаливом восторге лепил фигурки, и по мере того как они приобретали из бесформенного куска связные очертания, стройный облик, он испытывал ту же самую радость, которая овладевала его детским умом во сне, когда весь сложный очерк сонного видения развивался и слагался так, как ему этого хотелось, не томил ускользанием, а являл желанную четкость.
Но если что-нибудь доставляло ребенку ни с чем не сравнимое по силе наслаждение - это когда его мама садилась за фортепьяно и начинала играть. И еще, когда, усадив детей около себя, она читала им стихи размерным певучим голосом. Музыка играющего инструмента и музыка певучего слова, где отдельные звуки совпадали музыкальностью, казалась ребенку волшебством и сразу уводила детскую душу в особый мир, где все красиво, легко, воздушно и счастливо, как звенящие пчелы и веселящиеся бабочки около гроздий лиловой и белой сирени. Ему нравились иногда отдельные слова, и он потом повторял их про себя, без конца этим тешился, совершенно так же, как другие дети наслаждаются, бросая камешки в воду и замечая, как они, падая, булькнут и от них пойдут расходящиеся по воде круги.
Так с первых детских дней художественная основа мироздания, вечно кующего новую красоту, завладела этой новой душой, и сад был первым ее учителем, деревья и цветы, звери, птицы и букашки - первыми друзьями и духовными братьями, отцовская и материнская ласка - первыми светильниками, такими же завладевающими и прекрасными, как Солнце и Луна в голубом небе.
8
Октябрьский день, посеребренный инеем. Скоро ноябрь вобьет по рекам и озерам свои алмазные гвозди, рассыплет алмазы по белому бархату и подновит небесные гвоздочки, золотые и серебряные, на темно-сапфировом потолке ночного неба.
Ирина Сергеевна огорчена и озабочена. Она говорит Ивану Андреевичу: