В 1880 г. в статье "Секрет", написанной в связи с Пушкинской речью Достоевского, об его интерпретации образа Власа вспомнил Г. И. Успенский, имея в виду февральский выпуск "Дневника писателя" за 1877 г. Говоря о том, какую характеристику Достоевский дает западноевропейскому и русскому положению дел, Успенский упрекает писателя в отсутствии трезвого реализма, когда речь идет о России. "Ни о положении вещей в данную минуту, ни о прошлом, из которого оно вышло, нет ни одного слова, - замечает Успенский, полемизируя с Достоевским. - На каждом шагу задаешь себе вопросы: какую-такую злобу дня разрешу я, если, подобно Власу, буду, с открытым воротом и в ярмяке, собирать на построение храма божия? Если ту же, какая в Европе, то почему же там дело должно кончиться дракой, а не Власом? Если другую какую-нибудь, русскую злобу, особенную, то какую именно? <…> В Европе вот, говорит г-н Достоевский, буржуа не дает пролетарию жить на свете… А у нас есть ли что-нибудь в этом роде? Для кого устроены банки всевозможных рядов и видов, кто играет на бирже, съедает миллионы гарантий и субсидий? И достаточно ли в таких делах Власа, собирающего на построение храма божия?"
В статье "О Писемском и Достоевском" H. К. Михайловский подвел итог своим многочисленным высказываниям о Достоевском. Коснулся он и "Власа", отметив, что образ этот свидетельствует, "до какой степени скудно и односторонне было в Достоевском понимание народной души. Вся эта душа резюмировалась для него в чувстве греха и жажды страдания…". Вместе с тем критик-демократ писал об отношении Достоевского к народу: "Пусть Достоевский скудно и односторонне понимал народную душу, но он горячо любил народ, желал ему добра и видел в нем надежду России. Это правда. И великая честь за это покойнику".
Бобок
Впервые опубликовано в газете-журнале "Гражданин" (1873. 5 февр. № 6. С. 162–166) с подписью: Ф. Достоевский.
Рассказ был задуман в январе 1873 г. Черновой автограф начала статьи "Мечты и грезы", опубликованной Достоевским лишь в мае, содержит сентенцию об удивлении, вошедшую в рассказ "Бобок". В автографе сентенция была связана с рассуждениями о суде над Нечаевым, отчет о котором публиковался в "Правительственном вестнике" (Правит. вести. 1873. 2 янв. № 10) и других газетах, и размышлениями над книгой социолога А. И. Стронина "Политика как наука" (СПб., 1872). Почти полностью перенеся из чернового автографа статьи "Мечты и грезы" мысль об удивлении и последующую реплику "одного из моих знакомых", Достоевский устранил намеки на конкретные злободневные причины, способствовавшие рождению сентенции.
Замысел рассказа связан с появлением в газете "Голос" журнальной заметки Л. К. Панютина (1831–1882; псевдоним "Нил Адмирари"). Внимание Достоевского привлекло следующее место в этой заметке: ""Дневник писателя" <…> напоминает известные записки, оканчивающиеся восклицанием: "А все-таки у алжирского бея на носу шишка!" Довольно взглянуть на портрет автора "Дневника писателя", выставленный в настоящее время в Академии художеств (имеется в виду известный портрет работы В. Г. Перова - Ред.), чтобы почувствовать к г-ну Достоевскому ту самую "жалостливость", над которою он так некстати глумится в своем журнале. Это портрет человека, истомленного тяжким недугом" (Голос. 1873. 14 янв № 14).
Герой "Бобка" так отвечает на недостойную выходку Панютина: "Я не обижаюсь, я человек робкий; но, однако же, вот меня и сумасшедшим сделали. Списал с меня живописец портрет из случайности: "Все-таки ты, говорит, литератор". Я дался, он и выставил. Читаю: "Ступайте смотреть на это болезненное, близкое к помешательству лицо".
Оно пусть, но ведь как же, однако, так прямо в печати? В печати надо все благородное; идеалов надо, а тут…".
Заканчивается рассказ прямым упоминанием портрета Достоевского: "Снесу в "Гражданин", там одного редактора портрет тоже выставили".
Заметка Панютина сыграла роль первого толчка: Достоевский приступает к работе над "Бобком", видимо, во второй половине января 1873 г. Героем-автором рассказа стал страдающий от слуховых и зрительных галлюцинаций, спившийся почти до горячки литератор-неудачник. Реплика Панютина "предопределила" близость "Записок одного лица" к "Запискам сумасшедшего" Гоголя (стиль, жанр, герой). "Рубленый слог" героя "Бобка" разительно напоминает стиль дневника Поприщина. Почти аналогичным образом мотивируются фантасмагоричные видения героев обоих произведений. Поприщин так удивляется изменениям, происходящим с ним: "Признаюсь, с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть такие вещи, которые никто еще не видывал и не слыхивал". Литератор в "Бобке" заявляет о себе: "Со мной что-то странное происходит. И характер меняется, и голова болит. Я начинаю видеть и слышать какие-то странные вещи".
Повествователь охотно уснащает свой рассказ каламбурами, сентенциями, обобщенными суждениями (о сумасшествии, удивлении, например). Они нередко имеют реальную основу. Полемические намеки ощутимы и в таком размышлении: "Не люблю, когда при одном лишь общем образовании суются у нас разрешать специальности; а у нас это сплошь. Штатские лица любят судить о предметах военных и даже фельдмаршальских, а люди с инженерным образованием судят больше о философии и политической экономии". Среди "штатских лиц", судящих о фельдмаршальских предметах, безусловно должен быть назван социолог А. И. Стронин (1827–1889); рецензия на его книгу "Политика как наука" была помещена в том же номере "Гражданина", что и "Бобок". Достоевский полемизирует с книгой Стронина в статье "Мечты и грезы". "Люди с инженерным образованием", занимающиеся философией и политической экономией, это главным образом H. К. Михайловский, учившийся с 1856 по 1863 г. в Петербургском институте горных инженеров, и, видимо, П. Л. Лавров, обучавшийся с 1837 по 1842 г. в Петербургском артиллерийском училище и затем преподававший высшую математику сначала в том же училище, а потом в Артиллерийской академии.
Литературные мнения "одного лица" полемичны и резки. Они всецело отражают эстетико-литературную позицию Достоевского, его особенное понимание "реализма в высшем смысле", полемику с "утилитарным" взглядом на искусство, суть которого Достоевский в наиболее окарикатуренном виде определил в статье "Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах" (1864).
"Философия" героя рассказа Клиневича, его жизненное кредо выражены в ясных, откровенных, предельно циничных словах, с которыми он обратился к соседям по кладбищу, призывая их перестать "стыдиться": "Я предлагаю всем провести эти два месяца как можно приятнее и для того всем устроиться на иных основаниях. Господа! я предлагаю ничего не стыдиться!".
Призыв Клиневича, с энтузиазмом встреченный почти всеми мертвецами (кроме патриархального купца и генерала Первоедова), и сладострастная атмосфера странного кладбищенского сборища в какой-то степени связаны с классическими и современными Достоевскому "образцами" эротической (или, по выражению M. E. Салтыкова-Щедрина, "клубничной") литературы, в том числе с нашумевшим романом П. Д. Боборыкина (1836–1921) "Жертва вечерняя" (1868), второе издание которого появилось в 1872 г. Салтыков-Щедрин в статье "Новаторы особого рода" подверг роман Боборыкина язвительной критике, увидел в нем "нимфоманию и приапизм", попытку "узаконить в нашей литературе элемент "срывания цветов удовольствия"". Особенное внимание Салтыков-Щедрин уделил героине романа и ее искусному соблазнителю Домбровичу, иронически объяснив свое предпочтение этим героям тем обстоятельством, что они являются в произведении Боборыкина единственными "живыми лицами". Героиня, по мнению сатирика, нимфоманка, все интересы которой вертятся вокруг "безделицы": ухищрения Боборыкина сообщить ее действиям и мыслям трагический колорит выглядят несостоятельными. Селадон Домбрович ("пламенный обожатель безделицы") - теоретик и практик разврата одновременно. "Эта célébrité, - замечает Салтыков-Щедрин, - такая слизистая гадина, до которой нельзя дотронуться, чтобы не почувствовать потребности обтереться". Домбрович - "человек сороковых годов", и это обстоятельство не прошло мимо внимания критика, принадлежащего к тому же поколению: "Еще одно слово: г-н Боборыкин относит своего литератора к числу эстетиков сороковых годов. Мы не возражаем против того, что в сороковых годах могли быть и даже были эстетики-литераторы вроде Домбровича, но утверждаем, что в то время не могли появиться, а ежели бы даже и могли, то не имели бы успеха, произведения, подобные "Жертве вечерней"".
По-видимому, не прошел мимо факта принадлежности Домбровича к поколению людей 1840-х годов и Достоевский. Один из персонажей "Бобка" - тоже идеолог безудержного разврата - вряд ли случайно носит фамилию Клиневич. "Идеи" Домбровича, внушаемые им пылкой вдове, просты, конкретны и очень близки к mot Клиневича: "…нужно уметь наслаждаться настоящею жизнью. Кисло-сладкими фразами ничего не сделаешь. В таком светском обществе, как наше петербургское, еще можно жить; разумеется, умеючи <…> Иван Александрович Хлестаков говорит, что он "любит срывать цветы удовольствия". Но знаете ли, что срывать их умно и разнообразно - очень нелегкая вещь <…> Жить с прохладцей и, - протянул он, - ничего не бояться". "Ничего не стыдиться" Клиневича - это в сущности вариант призыва Домбровича "ничего не бояться". На практике теория Домбровича реализуется в "афинских вечерах", на которых "все позволено" и где все собрались для "веселья". "Да, мы хотим любить и любить без всяких фраз и мелодрам! - откровенничает "просветившаяся" героиня романа. - Мы хотим жить и очень долго будем жить "в свое удовольствие!"".
Неуемной жаждой плотских наслаждений охвачены и мертвецы "Бобка", желающие последние два-три месяца как бы жизни провести "в свое удовольствие": "Главное, чтобы весело провести остальное время…".
Веселые вечера в "Жертве вечерней" быстро переходят в разнузданные оргии: "Ужин перешел в настоящую оргию. И я всех превзошла! Во мне не осталось ни капли стыдливости. Я была как какая-нибудь бесноватая <…> Сквозь винные пары (шампанского мы ужасно выпили) раздавался шумный хохот мужчин, крики, взвизгиванья, истерический какой-то смех и во всей комнате чад, чад, чад!". Cp. в "Бобке": "Поднялся долгий и неистовый рев, бунт и гам, и лишь слышались нетерпеливые до истерики взвизги Авдотьи Игнатьевны". Развратники Боборыкина занимаются непристойными "литературными" играми, а также участвуют в своеобразной "пети-жё": "От письменного вранья мы перешли к простому. Мы заставили каждого из мужчин рассказать про свою первую любовь. Сколько было смеху! <…> Домбрович рассказал историю, где выставил себя совершенно Иосифом Прекрасным". К такому же примерно состязанию призывает мертвецов, не исключая и женщин, Клиневич: "Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться".
В рассказе есть свой кладбищенский философ Платон Николаевич, как и многие другие действующие или упоминаемые персонажи, являющийся лицом вымышленным, "художественным". Тем не менее некоторые штрихи его биографии напоминают о Николае Николаевиче Страхове: "…наш доморощенный здешний философ, естественник и магистр. Он несколько философских книжек пустил…". H. H. Страхов (1828–1896) защитил магистерскую диссертацию по зоологии на тему "О костях запястья млекопитающих" (1857) и к 1873 г. был автором нескольких философских книг, в том числе и книги "Мир как целое. Черты из науки о природе" (СПб., 1872), восторженная анонимная рецензия на которую появилась в "Гражданине" (1873. 1 янв. № 1).
Представления "доморощенного" философа Платона Николаевича о загубленной жизни ближе к мистическим идеям Сведенборга, а не к рационалистической, отвергающей веру в чудеса и "потустороннее" существование после смерти концепции человека и мира Страхова. Но вполне вероятно, что повторяющийся каламбур: "Во-первых, дух <…> Но дух, дух. Не желал бы быть здешним духовным лицом <…> Много заметил веселости и одушевления искреннего <…> слышу дух от него, дух… <…> нет от меня никакого такого особого духу, потому еще в полном нашем теле как есть сохранил себя <…> дух действительно нестерпимый, даже и по здешнему месту <…> признака могильного воодушевления <…> Вонь будто бы души <…> воистину душа по мытарствам ходит…" (курсив наш. - Ред.) - навеян одним "этимологическим" рассуждением Страхова: ""Он дышит, он жив!" - говорим мы в известных случаях. Даже самые слова - дыхание, дух, душа - происходят от одного корня".