Этот страх преследовал нас обоих со дня рождения дочери: а вдруг с ней что-то случится?
В семье, состоящей из трех человек, всегда кто-нибудь оказывается в меньшинстве: либо мужчина, либо женщина. У нас в меньшинстве были мы с Надей: центром семьи и ее лицом стала дочь. Она заслужила это право. И мы были счастливы.
Когда-то, очень давно, я посылал свои фантастические рассказы в редакции толстых и тонких журналов. Мне присылали ответы на гладкой плотной бумаге с названием журнала вверху. Выразив уважение в начале и в самом конце письма, в середине мне объясняли, что мои литературные опусы лишены самобытности. Похожесть была моей главной бедой. Учись я у Евдокии Савельевны, она бы меня обожала!
А Оля даже посуду мыла каким-то своим способом: бесшумно и быстро.
– Не остри по поводу этих встреч с бывшими учениками, – просила Надюша. – И ничего не рифмуй. Я прошу тебя.
– Нет, я хочу понять, – отвечала Оля, – почему все мы должны тратить время и силы на то, что доставляет радость одной Евдокии. Эти люди ей дороги? Пусть и встречается. Но ведь так можно устраивать вечера в честь любого из жильцов нашего дома. Каждый кому-нибудь дорог. Разве я не права?
– Ты права… Но все-таки, пожалуйста, не рифмуй.
– Я рифмую бездарно. Евдокия Савельевна должна радоваться таким рифмам!
– И все-таки я прошу тебя…
От бывших учеников "безумная Евдокия" требовала, чтобы они подробно рассказывали о своих "трудовых буднях": бухгалтер – про бухгалтерию, начальник ЖЭКа – про ЖЭК, шеф-повар – про кухню.
– Как это было интересно! Как поучительно! – восторгалась Евдокия Савельевна.
И ученики, которых она своим громким голосом как-то тихо сумела прибрать к рукам, послушно вторили, что им было действительно интересно.
А Оля молчала… Потому что в час встречи нынешних с бывшими она десятый раз перерисовывала какого-нибудь "Старика с телеграммой в руке" или мучилась от того, что фигура собаки получилась статичной, а собачий взгляд не выражает собачьей верности и ума.
Евдокия Савельевна обожала выставки и вернисажи. Но, устраивая экскурсию в музей, она на первое место по значению ставила все же слово "экскурсия".
Увидев как-то по телевидению Олины рисунки и скульптуры, завуч предложила организовать в школе показ этих работ. Поинтересовалась мнением классной руководительницы… Но оказалось, во-первых, что у "безумной Евдокии" нет телевизора. А во-вторых, она предпочла устроить выставку произведений всех, кто умел держать в руках кисточку и карандаш. У Оли она взяла два рисунка, чтобы было не больше, чем у других.
В 9-м "Б" замыслили разыграть на английском языке сцены из шекспировской "Двенадцатой ночи". "Безумная Евдокия" преподавала историю, но тем не менее стала режиссером спектакля. И хотя было известно, что Оленька владеет английским лучше всех в классе, ей довелось произнести на сцене всего несколько фраз. Главные роли исполняли любимые Евдокией посредственности.
– Она нам все время напоминала, что нет маленьких ролей, а есть маленькие актеры, – рассказывала потом Оленька. – Подавляла нас опытом Станиславского!
– Но он вряд ли имел в виду, что маленькие актеры должны исполнять большие роли, – сказала Надюша.
– С маленькими спокойнее, – объяснила нам Оля. – И вообще, они ей гораздо ближе. Привыкните к этому. И смиритесь.
– Увы, нелегко придется нашей талантливой дочери в мире людей обыкновенных, – сказал я Надюше.
– Мы с тобой тоже обыкновенные, – ответила она. – Но разве мы страшимся талантов?
Классная руководительница и в самом деле руководила умами и поступками учеников 9-го "Б". И вслед за ней они не желали замечать того, что было для них непривычным. Яркое не радовало, а ослепляло их.
Как бы надев защитные очки, они сквозь них и смотрели на нашу Оленьку.
В один миг я вспомнил все это, глядя на шляпу "безумной Евдокии", которая скрывала ее лицо.
Что же там произошло, в этом походе? Как еще унизили там нашу девочку? Почему не выдержала она? И где же она теперь?
За моей спиной была Надя… с ее больным сердцем.
"Оленька исчезла вчера вечером. Если она вот-вот не появится, – думал я, – невозможно представить себе, что будет с нами! Невозможно себе представить".
– Говорят, что самые опасные недруги – это бывшие друзья, – сказала нам Оля. – Я убедилась, что это так. Помолчала и добавила:
– О ком я говорю, спроси. И я отвечу: о Люси!
Люсю Катунину она называла на французский манер: Люси. "Как в доме Ростовых! – пояснила Оленька. – Или Болконских".
Люся упорно предрекала нашей дочери судьбу Леонардо да Винчи.
Несмотря на сопротивление Оленьки, она таскала за ней огромную папку с рисунками, даже готовила краски и мыла кисточки. Какая женщина устоит перед таким обожанием? Оленька стала дружить с Люси. Хотя времени на дружбу у нее было мало.
Да и у Люси его было не очень много. Люсина мама в течение долгих лет не поднималась с постели. За ней ухаживала незамужняя Люсина тетка, сестра отца. Но Люся то и дело звонила домой – даже когда была в школе или у нас в гостях.
Стремясь доставить матери радость, она восклицала:
– Если б ты видела фигуру спящего льва, которую вылепила Оля! Я весь вечер говорю шепотом: вдруг он проснется?
Часто она забирала Олины работы, чтобы показать маме. И взяла слово, что, когда мама поднимется (а на это появилась надежда!), Оля нарисует ее портрет.
Люся и сама потихоньку рисовала. Но мы видели только ее заголовки в школьном юмористическом журнале, который по предложению Оли носил название "Детский лепет".
Неожиданно все изменилось.
Первые тучи появились в тот день, когда в художественной школе организовали встречу со знаменитым мастером живописи. Люся высоко чтила этого мастера. Но чтили его и все остальные, поэтому школьный зал был переполнен. И Оленька не смогла провести туда подругу.
– Я не нашла для Люси места в зале, – рассказывала в тот вечер Оля. – У дверей стояли церберы. А она обиделась… И за что?! Академик живописи рисует гораздо лучше, чем говорит. Я сказала ей: "Ты знаешь его работы. Значит, ты с ним знакома. Художник – это его творчество".
– А она? – спросила Надюша.
– Вернула папку с рисунками. Как говорят, "заберите игрушки!".
– И что же дальше?
– Ну и мерси, дорогая Люси! – в рифму пошутила Оленька.
– Друзей труднее найти, чем потерять, – сказала Надюша.
– Раз можно потерять – значит, это не такой уж и друг!
– Не нашла места в зале? – задумчиво произнесла Надя. – Если бы ты не нашла его у себя в сердце… Но ведь именно нашей семье она доверила свою самую горькую тайну!
В ту пору Люся узнала, к несчастью, что отец давно уже любит другую женщину, а не ее маму.
– Сейчас к Люсе надо быть снисходительней, – сказала Надюша.
– Обыкновенная история, – грустно ответила Оля.
– Но каждый переживает ее так, будто ни с кем ничего подобного не случалось.
– Я предлагала поговорить с ее отцом. Но она отказалась: "Я отца не виню". Логично… Анну Каренину мы тоже ни в чем не виним. Правда, Каренин не был прикован к постели. Все слишком сложно. Поди разберись!
– "Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему", – медленно процитировала Надюша.
Став непрошеной хранительницей отцовской тайны, Люся начала получать двойки.
– Трудно учиться, когда носишь в себе такое, – сказала Надюша. – До формул ли ей сейчас?
Люсю решили проработать на классном собрании. Но Оля выступила в защиту подруги. Хотя это было уже после истории со знаменитым мастером живописи.
– Рука помощи может что-нибудь сделать, если ее не отталкивают, рассказывала после собрания Оленька. – Люся же повернулась ко мне лишь для того, чтобы сказать: "Мне не нужна защита!"
"Откуда такая гордыня?" – подумал я. И вдруг вспомнил, как маленькая, хрупкая Люся доказывала мне, что почти все выдающиеся люди были невысокого роста.
После проработки на классном собрании "безумная Евдокия" неожиданно взяла Люсю Катунину под свое крыло или, точнее сказать, под обвислые поля своих старомодных шляп. Она сделала ее, двоечницу, старостой класса.
Тогда я понял, что Люсины обиды были лишь поводом. Просто она решила идти в общем строю… И относиться к Оленьке "по системе Евдокии Савельевны".
– Лет до ста расти нашей старосте! И все равно не вырасти, – сказала с напускной веселостью Оленька. – Даже "безумная Евдокия" здесь не поможет. Хотя вырасти ей очень хочется: сегодня отчитала меня за какое-то очередное дежурство, на которое я не пришла. "Но ты ведь знаешь, что я работала. Я лепила… Скоро в художественной школе экзамены!" – сказала я ей. "У нас все работают!" – ответила Люся.
Все… всем… как все…
Я понял, что наша дочь впервые столкнулась с предательством.
В присутствии Нади я ни разу не произнес это слово. Когда в чей-либо адрес бросали резкое обвинение, она сжималась, словно камень был брошен в нее.
– Людей надо щадить, – говорила она.
Надо щадить… Я думал об этом, стараясь разглядеть Люсю за спиной Евдокии Савельевны. Но она скрылась. Она боялась что мы с Надюшей спросим: "Что же ты сделала со своей бывшей подругой, Люси?"
* * *
– Если когда-нибудь будут исследовать ранний период творчества Оленьки и захотят доискаться, кто же в те годы больше всех мешал ей работать, придется назвать Борю Антохина, – шутливо констатировал я.
Но это была не шутка.
Самый красивый парень не только в Олином классе, но и во всей школе, Боря мог бы посвятить себя романтическим похождениям, а посвятил неукротимой общественной деятельности.
– Хоть бы какая-нибудь Мона Лиза из восьмого или девятого класса отвлекла его!.. – выражала надежду Оленька.
Но Боря не отвлекался. Он был главным проводником в жизнь всех замыслов и идей Евдокии Савельевны.
Иногда у него возникали и свои собственные предложения.
– Я вот подумал… Почему бы тебе не разрисовать стены школьного зала?
– Я рисую главным образом лица… портреты.
Через несколько дней у Бори возникло новое предложение:
– Я вот подумал… Почему бы тебе не создать галерею портретов старейших учителей нашей школы?
– Учителя мне будут позировать?
"Почему бы тебе не…" – так обычно начинал Боря. И Оленька объясняла ему "почему". Объясняла в школе, по телефону. Боря частенько звонил нам, чтобы напомнить Оле об ее общественном долге. Я понимал, что "безумная Евдокия" поручила ему вовлечь Олю в стремительный круговорот школьных мероприятий. Она была единственной "неохваченной", и Боря должен был ее охватить.
– Нарисуй его собственный портрет, – посоветовал я дочери. – И может быть, он успокоится.
– Красивые лица для художника неинтересны, – ответила Оля. – А внутренней красоты я в Антохине не заметила.
Боря изучал расписание занятий в художественной школе. И иногда перехватывал нашу дочь по дороге домой.
– Евдокия Савельевна просила тебя сегодня быть на встрече с ее бывшим учеником. Потому что он в детстве тоже считался художником. Эстафета увлечений! Ты понимаешь?
Так он обеспечивал Олину "явку".
– Он следит за мной! – с возмущением говорила Оленька. – Если полкласса не явится мыть окна, это ничего. Но если я не приду, он назавтра обязательно скажет: "Ты слишком заметна, чтобы отсутствовать. Все удивлялись!" А удивлялись, я уверена, только он да Люси с Евдокией.
Несколько раз, когда Оля заболевала, Боря Антохин приходил к нам домой.
– Если бы я была девятиклассницей, я бы в него влюбилась, – сказала Надюша, виновато взглянув в мою сторону.
Но я был спокоен, поскольку знал, что обратной дороги в детство не существует.
– Как можно любить вычислительную машину?! – протестуя, ответила Оленька. – Вы слышали, зачем он пришел? Чтобы высчитать, успею ли я подняться ко дню перевыборного собрания!
Боря Антохин действительно объяснил нашей дочери, что растяжение сухожилия – болезнь неопасная и что Оля, прихрамывая, вполне может добраться до школы.
Он тоже воспитывал нашу Оленьку на примере бывших учеников Евдокии Савельевны. А чаще всего на примере ее любимейшего ученика Мити Калягина.
Митя был самой большой гордостью классной руководительницы.
– Он оправдал мои ожидания. Прекрасный человек! Теперь самосвал водит… Я уверена, что он всегда примчится на помощь, если она нам понадобится!
– Никогда нас не катали на груженом самосвале! – все-таки пошутила со своей третьей парты Оленька.
"Безумная Евдокия" шуток не понимала. Она сказала, что когда-нибудь Оленька осознает "кощунственность своего заявления".
– Митя Калягин – ее святыня, – сказала Оле Надюша. – А когда речь идет о святынях… Еще раз очень прошу тебя: не рифмуй!
Митей "безумная Евдокия" гордилась не зря… В первые дни фашистской оккупации он, больной, с высокой температурой, сумел доставить своему дяде-врачу в рабочий поселок, что был в тридцати километрах от города, лекарства и хирургические инструменты. Его дядя – невропатолог, никогда не делавший операций, извлек пули и вылечил двух наших солдат, которых скрывал у себя в подвале. Митя тогда проявил не только смелость, но и находчивость: из многих дорог, которые вели к дому дяди, он выбрал самую короткую и ту, на которой его не подстерегала встреча с врагами.
Если кто-нибудь из учеников 9-го "Б" отпрашивался с урока, ссылаясь на головную боль, Евдокия Савельевна говорила:
– Вспомните, что перенес Митя Калягин! А ведь он был шестиклассником. То есть на три года моложе вас!
То же самое она говорила и если кто-нибудь залеживался дома из-за простуды или ангины. Однажды она сравнила Олин бронхит с трудностями, перенесенными Митей Калягиным, и мне на память пришел дряхлый анекдот:
"От чего умер ваш сосед?" – "От гриппа!" – "Ну, это не страшно!"
Когда "безумная Евдокия" решила устроить поход девятых классов по местам, связанным с боевой деятельностью Мити Калягина, Боря сразу предупредил Оленьку:
– Не вздумай принести справку! Этому походу придается большое значение.
– Кем придается?
– Всеми.
Два девятых класса должны были порознь искать тот "самый короткий путь" к дому дяди-врача, который десятки лет назад обнаружил Митя Калягин. Если бы дорогу отыскали оба девятых, победителем считался бы тот класс, который первым сообразил. "Безумная Евдокия" обожала устраивать состязания!
Накануне похода девятиклассники встретились с Митей Калягиным.
Оленька успела набросать в блокноте Митин портрет.
– Он лысый? – удивился я.
– Хлипкий и лысый… Евдокия Савельевна объяснила, что это результат военного детства. И деликатный! Никак не ассоциируется с самосвалом, на котором приехал. Одним словом, он мне понравился.
О своем подвиге Митя Калягин рассказывал как-то не всерьез, словно и тогда, в сорок втором году, это была военная игра, а не настоящая война и были не настоящие раненые, которых они с дядей спасли.
– Дядя писал в записке, что надо бы поскорее. А у меня температура тридцать девять и пять. Комедия! – вспоминал Митя.
Записка у Мити сохранилась. Евдокия Савельевна попросила показать ее всему классу.
Торопясь к дяде, Митя вскочил на ходу в кузов грузовика: маленький был, никто не заметил.
– Кашлять было нельзя… А у меня воспаление легких. Комедия! – продолжал Митя.
И выскочил он тоже на ходу, возле станции.
– Чуть было не попал под машину. Которая сзади шла… Вот была бы комедия!
Он, как и Надя, умел подтрунивать над собой. Я знал, что на это способны лишь хорошие, умные люди.
Выскочив возле станции, Митя начал искать самый короткий путь.
Лекарства и инструменты были зашиты в стареньком ватнике.
– Ватник, к сожалению, не сохранился, – сообщила Евдокия Савельевна.
Девятый класс, который первым Митиной дорогой добрался бы до домика дяди-невропатолога, должен был получить, как сказал Митя, "приятный сюрприз".
– Ну зачем ты, Митя? Зачем? – кокетливо застеснялась вдруг "безумная Евдокия". Кокетничала она очень громоздко и неуклюже.
Девятые классы дошли в субботу до той станции, до которой Митя Калягин добрался когда-то на попутной машине. Расположились на ночлег.
А через несколько часов Оленьки уже не было.
"Не вздумай принести справку!" – предупреждал ее Боря Антохин.
– Пойди, Оленька, – советовала ей и Надюша. – Раз походу придается большое значение… И школу ты скоро кончаешь. Пойди!
– Но я пропущу занятия по рисунку.
– Все равно пойди.
И она пошла.
Я смотрел на Борю Антохина и мысленно спрашивал: "Почему же на этот раз ты не уследил за ней, Боря? Мы были бы так тебе благодарны!"
Я вспомнил обо всем этом. А они трое так и стояли за порогом. Мне казалось, что они стоят уже очень давно. Но прошли всего лишь минуты, потому что передача "С добрым утром!" была в самом разгаре.
Обернувшись, я впервые за это время увидел Надю. И понял… навсегда понял, что матери и отцы (даже самые любящие отцы!) все же чувствуют неодинаково. Она не могла вспоминать, анализировать, взвешивать. Одна мысль вонзилась в нее неожиданно, как шаровая молния, влетевшая в открытое окно, и сжигала ее изнутри: "Где сейчас Оля?"
Я молчал. Потому что ничей в мире голос утешить ее не мог. Кроме голоса дочери, если бы он зазвучал на лестнице, в комнате, по телефону.
Она ни к кому не имела претензий, ни на кого не сердилась – для нее ничего не существовало, кроме вопроса: "Где сейчас Оля?"
– Я позвоню Мите Калягину, – сказала Евдокия Савельевна.
– Зачем? – спросил я.
Не ответив, она переступила порог. Люся и Боря вошли вслед за ней.
Евдокия Савельевна сразу же позвонила Мите и попросила его приехать.
Наш адрес она помнила наизусть, хотя дома у нас никогда не бывала.
– У нее феноменальная память! – слышали мы от Оленьки. – Помнит, кто какого числа схватил двойку по математике, а сама историчка. И кто сколько дней пропустил, помнит так же хорошо, как даты великих сражений.
– Значит, вы ей небезразличны, – ответила Надюша.
– Просто ей больше не о чем помнить!
– Женщины, у которых нет личной жизни, часто с утроенной энергией бросаются в жизнь общественную, – стремясь поддержать Оленьку, сказал я.
– И что же в этом плохого? – спросила Надюша.
Она понимала, что мы с Олей вправе не любить классную руководительницу 9-го "Б". Понимала, что "безумная Евдокия" изо всех сил старается не только убить веру других в нашу дочь, но и в ней самой поколебать эту веру. И все же Надя мечтала, чтобы конфликт уступил место взаимопониманию.
"Оля шла навстречу этому миру, – думал я. – Но они… втроем учинили что-то такое, чего она не выдержала, не стерпела. И теперь каждая минута жизни стала невыносимой. Где она?! А они суетятся, чтоб не смотреть нам в глаза".