- Нет, - сказала Радость Михайловна, - меня заинтересовала ваша новая картина, и я хочу приехать и посмотреть ее.
XI
В просторной казенной мастерской пахло маслом, скипидаром и лаком. Около небольшой печки в кресле сидела Эльза и зябко куталась в шерстяной лиловый халатик, вышитый хризантемами. Она только что окончила позировать. Коренев снял передник и надел тонкого синего сукна кафтан. Он был еще охвачен восторгом творчества. Вторую неделю, не отрываясь, запоем, работал он над своей картиной. Ему хотелось, чтобы великая княжна увидела ее законченной. Он уже не сомневался в своем чувстве к ней. Он понимал, что только любовь может давать такую силу всем нервам тела и такое вдохновение.
Сотни набросков леса, одежды шаманов, снимков со скелетов бронтозавров и ихтиозавров, набросков с раненых, живых и убитых волков были развешаны по стенам. На стульях и на полу валялись старые альбомы с набросками толпы на митингах протеста. Были нарисованы обнаженные груди рабочих, черные кулаки, поднятые кверху сухие, озлобленные лица. Он творил приснившийся ему сон, но каждая мелочь его картины дышала правдой.
Сегодня по дальноказу его уведомили, что ровно в три часа великая княжна желает смотреть картину в его мастерской. Он кончил работу в два и хотел остаться один, но Эльза мешала и не уходила. Она забралась с ногами в кресло, охватила тонкими пальцами колени и смотрела то на картину, где было нарисовано ее тело со следами веревок на плечах и ногах, то на Коренева. Тонкая папироска была в ее зубах, и она медленно, краем рта, выпускала синий дым. Ее возмущало волнение Коренева.
- Эльза, - сказал Коренев, останавливаясь против нее, - я хотел бы, чтобы вы ушли.
- Почему? - спросила Эльза, выплевывая папироску и не изменяя положения своего тела.
- Я хочу быть один с ее Императорским Высочеством.
- Неужели вы думаете, что ее Императорское Высочество, - сказала Эльза, подчеркивая титул, - приедет к вам одна? С нею будет целая свита придворных.
- Это другое дело. Но я не хотел бы, чтобы великая княжна видела вас.
- Вздор.
- Эльза, я не только прошу, я требую этого.
- Волнуетесь? Эх вы!.. Вы раб!.. Русский раб, - сказала Эльза, стараясь вложить как можно больше презрения в слово "раб".
- Пускай раб. Мы все рабы, и разница лишь в том, чьим рабом быть.
- Быть рабом Его Величества, - сказала Эльза.
- Величайшее счастье, потому что это значит превозносить родину-мать.
- Вы давно не беседовали с господином Дятловым, - насмешливо сказала Эльза и спустила ноги с кресла.
- Что скажет мне Дятлов? Что может он мне сказать? Разве в Западной Европе мы не были рабами шиберов, спекулянтов, толпы и ее вождей? А эта так называемая партийная дисциплина, эти смертные казни, убийства из-за угла за измену партии? Помните, как в курорте Орбе в горах убили Гофштетера за то, что он написал статью о том, что при императоре и короле всем жилось лучше и не было голода…
- Это послушание демократии, Петер, это совсем другое.
- Эльза, вы ли говорите мне так? Эльза, Эльза, а помните, мы путешествовали с вами по Германии, Австрии и Венгрии, и где только была красота, где только был размах творчества, где только была сила, там были могущественные две буквы "К" и "К" - Kaiserliche und Konig-liche (Императорские и королевские (нем.)). Красоты Потсдама создал Фридрих, баварские короли создавали Мюнхен, создавали удивительную поэзию Нимфенбурга с его лебедями, при королях и императорах таланты процветали, а что, что дала нам демократия? Импрессионизм, имажинизм, кубизм? Она таланты обратила в идиотов и гения довела до отчаяния. Гений стал бездарностью.
- Политика, - сказала, пожимая плечами, Эльза, - я о политике не спорю. Я стала монархисткой и признала христианство, но мне противно ваше холопство и лакейство.
- Если бы это было холопство и лакейство, - сказал Коренев, - я бы просил вас остаться, чтобы вашей красотой оттенить еще больше красоту Ее Высочества, но я хочу поговорить с Радостью Михайловной по душе, а вы будете стеснять меня.
- Петер, Петер, - качая красивой головой, сказала Эльза, - что это значит? Ужели призраки Потсдама?
- Молчите, Эльза! - воскликнул Коренев.
- Нет, не могу молчать, не стану молчать, - вставая, сказала Эльза, - с тех пор, как вы стали мечтать о ней, вы забыли меня. Я нужна вам как ваша натурщица, нужна вам как ваша горничная, кухарка, нянька… В угоду вам я одела этот русский костюм, в угоду вам я приняла православие с этим смешным именем Анна и отчеством Федоровна. Все для вас. Я живу вами, Петер, и без вас - какая для меня жизнь!
- Я знаю это, - холодно сказал Коренев, - и я вам благодарен.
- Благодарны… Это не то, Петер. За это не благодарят. Вы не любите меня, Петер, вы любите ее.
Эльза сделала два шага к Кореневу, - он стоял, опустив голову.
- Петер!
- Вы знаете, - глухо сказал Коренев, - что я вас всегда любил и теперь не перестал любить.
- Вы это только говорите! - сказала Эльза. Порывисто подошла к зеркалу и стала надевать на себя шапочку котикового меха.
- Вы говорите и гоните меня. Зачем, зачем, Петер? Вспомните меня, когда так же ответят вам на всю вашу любовь. Вы и Радость Михайловна! Художник, живущий из милости у государства, и - Ее Императорское Высочество, царевна-сказка, обожаемая всей Россией!
- Уйдите, Эльза… Я прошу вас, уйдите.
- Я ухожу, Петер, и не вернусь… Но помните, вы придете ко мне. Знайте, Петер, что я немецкая женщина, и только я могу дать вам все, что нужно для того, чтобы талант ваш мог шириться и расти.
Эльза повернулась и в дверях столкнулась с входившей в мастерскую Радостью Михайловной. Она остановилась, чтобы пропустить ее, и, сама не отдавая себе отчета в том, что делает, согнулась в глубоком, томном, придворном реверансе.
Этот поклон запомнился Кореневу. Он смягчил его сердце, но он был сильно взволнован и тяжело дышал, когда бросился навстречу царской дочери.
XII
В белой горностаевой шубке, белой шапочке и мягких белых ботах, румяная от мороза, сверкающая голубизной глаз, оживленная, внутренним огнем согретая, совсем новая была царевна. За ней, так же одетая, такая же молодая, но более румяная, пышущая здоровьем, полная, веселая, смешливая, шла сенная девушка, и начальник школы Самобор стягивал тяжелую шубу и, запыхавшись, стоял у входа.
- Какой сияющий сегодня день, - приветливо сказала Радость Михайловна и протянула руку Кореневу. - Совсем весна. На набережной толпы народа. И если бы не леденящий ветер с залива и не Нева в белом уборе, забыть можно про зиму. Но уже мостки на переходах сняли. Проезжая мимо Адмиралтейства, я видела, что там готовят бот для торжественного переезда через Неву.
Она болтала, стараясь скрыть свое смущение. Не понимала сама, откуда оно взялось. Столько раз бывала она в мастерских художников, в рабочих квартирах, навещая бедноту, больных, таланты, врываясь лучом солнечного света всюду, где нужно было ободрить, помочь, приласкать. Всегда сразу находила нужные слова, берегла свое время, не болтала лишнего и в две-три минуты решала дело. Теперь хотелось говорить, хотелось отдалить дело, таившееся в ее сердце. Сенная девушка хотела помочь ей снять шубку. Она уже расстегнула ее.
- Нет, - сказала Радость Михайловна, - я останусь так. Я на одно мгновение. В мастерской холодно.
У Коренева было жарко. Только что позировала Эльза, и мастерская была натоплена. Коренев подвинул княжне кресло на то место, откуда картина была видна в лучшем освещении. Она села и стала смотреть на холст. Да, это было верно. Это было почти точное воспроизведение ее видения.
- На шамане, - сказала она, не поворачиваясь от картины, - были только раковины. Не было птичьих черепов.
- На рисунках шаманов… - начал Коренев, но она перебила его:
- Только раковины больших черных улиток, круглые, зеленовато-серые с белым пятнышком, и белые, согнутые, как рог, длинные, узкие, вот такие, - она взяла тетрадь для набросков и показала карандашом, какие были раковины.
Коренев с удивлением посмотрел на нее.
- Да, - сказал он, - вы правы. Я брал шамана Вятского воеводства.
- Это было в Новгородской пятине, - настойчиво сказала Радость Михайловна. - На царевне были нежные белые заячьи шкурки, а не шкура волка, как написали вы. Она была гораздо более одета.
- Это действительно будет очень красиво, - сказал Коренев, - белый заячий пух на фоне шерсти серого волчка.
- Не красиво, Петр Константинович, а правдиво. Это так было. Картина тогда хороша, когда она правда.
- Но, Ваше Высочество, - сказал севший сзади княжны Самобор, - картины господина Коренева - чистый вымысел. И та картина, которую он выставил, является выдуманным образом, и эта.
- Спросите господина Коренева, - сказала Радость Михайловна, - выдумал ли он первую картину? - и она первый раз посмотрела на Коренева.
Незнакомое смущение охватило ее. Точно две одинаковые струны были натянуты в них. Звучала одна - и другая сейчас же ей вторила. Коренев не смотрел на картину. Он смотрел на княжну. Сенная девушка отозвала Самобора к какому-то наброску. Они были четверо в мастерской, но у картины они были только двое, и Радости Михайловне казалось, что она испытывает снова то ощущение свободы и спасения, которое было в снах.
- Откуда вам пришла мысль написать такую картину? - повысив голос, сказала Радость Михайловна.
- Это сказка, - сказал Коренев. - Я хотел придать ей реальные формы. Змей Горыныч - одно из допотопных чудовищ, скелеты их можем видеть в санкт-петербургской кунсткамере, и образы их ученые сумели восстановить. Обстановка жертвоприношения в лесу взята мной из описаний различных вотяцких, зырянских и вогульских действ конца XVIII века.
- Нет, это не так, - глядя прямо в глаза Кореневу, сказала княжна. - Вы видели это. Вы переживали это когда-то.
- Когда? Как? Как я мог пережить это?
Княжна смотрела прямо ему в глаза, и сильно билось сердце Коренева.
- Когда? Как? - повторила она. - Прежде. Вы знаете, кто она? - Радость Михайловна глазами указала на царевну в руках спасителя.
Коренев молча кивнул головой. Сам не понимал - почему.
- Я не посмел придать ей верные черты, - тихо проговорил он.
- Вы правы, - сказала она. - Не нужно, чтобы кто-нибудь знал это, кроме нас… А кто он?
- Не знаю…
- Правда?
- Не знаю…
Под пристальным взглядом Радости Михайловны Коренев покраснел до корней волос.
- Вы знаете, - сказала она, упорно глядя прямо в глаза Кореневу. - Вы знаете меньше меня, но вы знаете многое.
- Скажите, Ваше Высочество, в германской земле меня тревожил призрак…
- Это не был призрак…
- Это были вы?
- Я звала вас как русского вернуться в Россию. Вы уже видали, что мы в нашем уединении достигли многого, чего не знают в Европе. Я отыскала вас.
- Почему меня? - прошептал Коренев.
- Потому что… Потому что, - она не знала, что сказать. - У вас русская душа, и я знала, что вы откликнитесь на мой зов.
- Но почему не Бакланов, не Дятлов? - Вы… Я хотела именно вас.
- Как вы нашли меня?
- Чары… Не будем говорить об этом. Есть у меня знания… Лучше было бы, чтобы их не было. Лучше не знать. Меньше страдаешь.
- Вы страдаете? О! Боже мой! - воскликнул, отступая на шаг от княжны, Коренев. - Возьмите всю жизнь мою, весь мой талант, но только чтобы ни тени печали, ни облака сомнения не туманили вашего прекрасного лица. Ваше Высочество - я раб ваш!
- Раб потому, что я дочь вашего императора, или потому, что я - Радость Михайловна и…
- Ваше Высочество, мое несчастье в том, что вы дочь императора, а не простая смертная. Но… талант, работа, подвиг в нашем прекрасном государстве - разве это не все? Разве это не выравнивает неравенства рождения? Здесь все так разумно!
- Долг, Петр Константинович, стоит у нас превыше всего. Долг перед Богом, долг перед родиной, долг перед народом. Христос сказал: "Если кто хочет идти за Мною, отвергни себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее".
Коренев пожал плечами.
- Ваше Высочество, - оказала сенная девушка, - взгляните, какой великолепный набросок раненого волка. Прямо больно смотреть на него.
Радость Михайловна покраснела. Это было первый раз, что сенная девушка напомнила ей о ее долге, о том, что разговор ее с молодым художником излишне продолжителен.
Радость Михайловна встала.
- До свидания, Коренев, - сказала она. - Храни вас Господь. Пятую и шестую недели Великого поста я буду проводить в Петергофе, в Монплезире. Буду рада вас видеть у себя.
Она подошла к подмалевку.
- Раненый волк, - сказала она. - Да… Сколько муки в этих желто-серых глазах… Но что такое смерть? Смерти нет и для животных. Идемте, Николай Семенович. Большое, большое спасибо вам, Коренев, что доставили столько удовольствия своей картиной. Она будет великолепна. Я уверена: она вам удастся.
XIII
Стояла бледная петербургская весна. На низком солнце млела Маркизова лужа, в синеву ударялись мелкие волны, отражая голубое небо и сверкая на солнце золотистыми переплесками. Было тепло. Иголками показалась из черной земли зеленая трава, и ручьи бежали по ней, извиваясь между деревьев старого парка. Береза выпустила клейкие листочки, опушалась духовитыми сережками и стояла, полная северной тайны, как шаман, увешанный палочками, в берестовом костюме. Осина трепетала розовыми листьями. Точно снегом усеянная, в хлопьях белых цветов стояла душистая черемуха, сирени кругом золотого Самсона были покрыты лиловыми и белыми гвоздьями цветов, и даже черные дубы помолодели и скрыли морщины толстых стволов и раскидистых ветвей под нежным налетом молодой зелени. Птицы пели, шептало о камыши море, казалось, земля тихо дышала, открывая объятие небу, и из дыхания ее лиловым паром шли фиалки и белые анемоны и выступали пестрым ковром на тенистых лужайках.
У Монплезира сотни дворцовых служителей расставляли столы в саду и накрывали их скатертями - ждали воспитанниц петербургских средних школ на чай по случаю их выпуска. За отъездом императора и императрицы в Москву на открытие Всероссийской конской выставки принимать их должна была Радость Михайловна.
Накануне до часа ночи она провела на выпускном спектакле Театральной школы. Она была утомлена. Она чувствовала, что всем нужна, что без нее и праздник будет не в праздник, и если не она раздаст свидетельства и награды, то это будет, как сказала ей одна воспитанница: "Не то, совсем не то".
Но утро у нее было свободно. Она шла по дорожке парка. Справа тихо шептало море, подбегая плоскими волнами к траве, где цвели желтые одуванчики, слева стеной стояли кусты. Впереди, синея, сверкало море, видны были остатки старой пристани, и за ними четко рисовались стены, дома и трубы Кронштадта. Золотом горел обновленный купол Андреевского собора.
Радость Михайловна шла медленно, задумавшись. Она думала о том, как ей принять до восьмисот девиц петербургских школ и каждой сказать ласковое слово, на каждую взглянуть и обласкать улыбкой. Потому что знала, какое горе будет, если кто-нибудь потом скажет: "Меня не заметила великая княжна!" - "Почему на меня не посмотрела?" Знала Радость Михайловна, как уже старые женщины вспоминали этот петергофский чай и повторяли слова, которые им сказала когда-то ее бабушка, государыня Елена Иоанновна…
Миллионы людей - в северных тундрах, в золотоглавой Москве, в раздольной и богатой Украине, на тихом Дону, в Крыму и на Кавказе, на склонах Гималайских гор, в угрюмой тайге, на Камчатских приисках - жажда ли видеть и слышать свою царевну, и Радость Михайловна должна была ездить по всей империи и расточать улыбки и слова ласки.
Она была для всех, и менее всего была для самой себя. Каждый жест, слово, одежда, прическа должны были быть обдуманы, потому что знала Радость Михайловна, что тысячи глаз следят за ней и смотрят на нее как на божество. Ей показывали косточку от абрикоса, который она ела два года тому назад в каком-то доме на пути в Севастополь. Косточка лежала в особой коробочке, на лиловом бархате как драгоценность.
Она шла и думала о том, что, в конце концов, это тяжесть, это крест, который порой тяжело нести. И рада была она хотя час побыть одной, и думать, и смотреть как Радость Михайловна, а не как великая княжна.
- Ваше Высочество! - услышала она у поворота дорожки и вздрогнула.
Коренев подходил к ней. Он писал здесь этюд залива.
Радость Михайловна остановилась. Улыбка осветила ее лицо.
- Здравствуйте, Петр Константинович, - сказала она. - Вы здесь писали красками?
- Да. Ваше Высочество! Мне чрезвычайно нужно поговорить с вами не на людях. Я ждал этого случая.
- Я слушаю вас, - сказала Радость Михайловна и села на скамью под сиреневым кустом.
Коренев стал против нее спиной к морю. Смешны были пальцы, замазанные краской. Но и как милы!
- Ваше Высочество, - проговорил Коренев и опустил голову. - Простите… Простите меня… Это, может быть, дерзко… не по правилам. Я люблю вас… Сердцу ведь не закажешь…
Она хотела остановить его и протянула вперед руку, но он поднял голову и сияющими глазами взглянул на нее. Она потупилась от его взора и промолчала. Он осмелел и продолжал:
- Вы для меня все. Все мои мысли, думы, мечты, все о вас. Олицетворили вы в себе все великолепное царство Российское, и не могу, не могу я жить без вас. Знаю, Ваше Высочество, что не так это делается, особливо в царской семье, да сердцу что скажешь? От избытка сердца, читал я в святых книгах, уста глаголят… Вишь, смутили вы меня, заколдовали чарами, призраком приманили, а теперь уже, простите, не могу… Радость Михайловна, повенчаемся где-нибудь на глухом хуторе, заживем тихой жизнью. Забалую, зачарую голубку свою ласками нежными, сильной любовью укрою, и будем жить, как указал Господь.
- Я царская дочь, - сказала Радость Михайловна, - и мне нельзя слушать такие речи.
- Э, полноте, Радость Михайловна! Любовь не знает рангов и отличий. Знаю, что вы ко мне не зло питаете. Ну, скажите прямо и честно, что я такой же смертный, как все люди, или отличили вы меня, выделили, притянули к себе?
Радость Михайловна подняла на него синие глаза. Небо отразилось в них. Честные, прямые, не знающие лжи, царские глаза устремились из-под полога ресниц на Коренева, но он не потупился и не испугался. Увидел, что любили эти глаза. Любили его.
- Да, - твердо проговорила Радость Михайловна, и звенел ее грудной, низкий голос, - да, я люблю вас, Коренев. Я давно отыскала вас в сердце своем, раньше, чем, вы нашли меня. Колдовские чары, каких вы не знаете, указали мне на вас, и я поняла, что люблю. Я отыскала вас, чтобы спасти и дать счастье вернуться на родину. Но выйти замуж?.. Нет, Коренев! Этого никогда не будет!.. Царевна русская принадлежит народу, всему народу, а не одному - как бы она одного этого ни любила.