- Прибавьте к этому, - продолжал он, - вздорный характер, отсутствие хороших правителей. Что такое была удельно-вечевая Русь? Да ведь она уже была федеративной, демократической республикой, тем самым, о чем мечтали наши деды, сидя за границей! Вече - парламент, князь - президент… А чем кончилось? Кончилось-то чем? Самодержавием, Иваном Грозным, Петром Великим… Русь двуликая, и в этом отличие ее от Запада. И буквально двуликая! Помню, мне моя мать это часто повторяла. И одно лицо - пьяное, широкие скулы, вздутые щеки, приплюснутый обезьяний нос, ноздрями вперед торчащий, рыжая, клочьями борода, длинный стан, длинные руки, короткие кривые ноги, пакостная ругань на устах, вши в волосах, колтуном торчащих, блохи и клопы на теле. Пьяная, грязная бедность в избе, и глупое бахвальство, и тупость, до анархизма доходящая. Разве не читали мы про такого мужика? Разве не из этих кретинов-мужиков народились все те, которые валили трон и издевались над религией? У него и подруга была соответствующая. Пьяная, вечно брюхастая баба, круглоликая, циничная, грубая, и такая же грязная, как и ее обладатель… Такой видел я Русь на многих картинах, о такой читал, и эта Русь, голодная, металась в двадцатых годах, и гибла от голода и болезней, и падала под огнем пулеметов… Но, господа, есть и другая Русь… Вижу я и очи соболиные, и прямые и тонкие носы, и брови, сросшиеся на переносице, и губы, твердо сжатые, вижу я и это железное упорство в работе, храбрость непреодолимую, мужество, терпение, выносливость! Тот же мужик, та же изба, а все не то. И хозяйка не та. Красивая, стройная, ловкая. Глазом поведет - сердце остановит… Та Русь - отчаянная и отчаявшаяся, та Русь - никчемная, гнилая, трухлявая, сегодня отречется в угоду царям от своей веры, завтра пойдет за кем угодно, послезавтра и Бога оставит. Сегодня кличет своему выборному вождю: "Веди нас!" Завтра кричит уже: "Долой!" Но не она - Россия. Россия прекрасная, сильная - это та, вторая Русь. Она создала богатырей киевских, что заставами стали по всей Святорусской земле, боролись с Соловьями-Разбойниками, истребляли Идолище Поганое, освободили Русь от татарвы неистовой. Та пьяная, никчемная Русь роднилась с татарами, кланялась им и служила. Из этой, нарядной и красивой, Руси служился прекрасный быт Святорусской земли, с ее соколиными охотами, садами тенистыми, теремами высокими, любовью крепкой и святой и верой православной. Она писала "Домострой", чтобы обуздать ту пьяную, паршивую Русь, она создала "Слово о полку Игореве", памятник красоты неописанной. Она строила кремли, она создавала Василия Блаженного, и она же рубила головы той, первой, Руси. Русь - это борьба. И не борьба классов, не борьба феодалов с вассалами, а борьба брата на брата, подвохи и доносы бояр на бояр, пускание красного петуха и борьба деревни против деревни, семьи против семьи. И Русь благородная всегда в конце концов побеждала. Из таинственной Московии вышли в немецкую одежду одетые полки, и сразились с Карлом XII, и победили. Ахнула Европа. Но, пока это затрагивало шведов и турок, татар и поляков, - это мало кого беспокоило. Россия породнилась с Германией, молчаливо делила Польшу и шла на восток. Безумный поход на Индию при Павле I встревожил Англию, и Россией заинтересовались. Победоносное шествие российских армий к Парижу встревожило еще больше Европу, и Европа стала принимать меры для того, чтобы остановить рост русского племени. Но было уже поздно. Русская белая рубаха шла походом по Среднеазиатской пустыне и завоевала родину Тамерлана. Индийские порабощенные народы мечтали о белом царе. Это все люди из прекрасной Руси, это народ-богоносец, с песнями, шутками, с танцами, пляской, с верой глубокой. В 1914 году, наконец, тем, кому нужно было погубить Россию, мировому масонству, удалось втравить ее в войну. И стали гибнуть лучшие люди. И, когда они погибли, подняла голову та, пьяная, паршивая Русь, все отрицающая, над всем смеющаяся, и сорвала в несколько часов остатки красоты былой Руси, Руси царской, Руси императорской… И стала советская республика. Олицетворением ее стал Ленин. Вы видали его портреты! Ведь это тот самый пьяный мужик, вшами покрытый, грязный и никчемный, только вырядившийся в короткий пиджак и примаслившийся партийной ученостью… И я верю, - голос Коренева зазвенел по комнате, - я верю, что та, прекрасная, Русь не могла погибнуть без остатка, я верю, что вышла она из глуши лесов, из станиц и слобод, в глубоких балках притаившихся, и пошла снова упорным трудом побеждать природу и болезни, избрала своего царя, поработила никчемных пьяных людей и заставила их работать так, как только и умеет работать русский крестьянин - от зари до зари!..
Эльза Беттхер с обожанием смотрела восторженными глазами на побледневшее от волнения лицо Коренева.
Заговорила с конца стола Виктория Павловна:
- Все это вздор, милый мой Петр Константинович, - сказала она. Она называла гостей по-русски, по имени и отчеству. - Народ, Россия, Москва-матушка, а на поверку вышло: дикари. И мне нисколько не жаль, что они погибли. Дикие, злобные, жадные, завистливые, друг друга ненавидящие. Я почти помню это страшное время. За границей было рассеяно до двух миллионов русских, как тогда называли, беженцев… Их из милости содержали славянские страны, англичане, французы, американцы, немцы. Но ведь нельзя же вечно питаться милостыней? Вы думаете, они сплотились, образовали компактное, хотя и рассеянное, ядро, устроили себе взаимопомощь? Ничего подобного! Евреи русские сплотились, украинцы сплотились, а русские?.. У них была одна православная церковь. Ну, кажется, - держись ее. Так нет же. Раскололись… Помню, мама рассказывала, как отлучали друг друга от церкви иерархи, как постепенно одна церковь вымирала от бедности, а другая модернизировалась, сливалась с западными церквами и вместе с ними погибла, ушла - в атеизм. Сколько тогда было разных союзов, обществ, сколько было крика, шума, газет… Но старики - повымерли… А мы? Мы - русские только по имени. Русские потому, что так нам удобнее. Мы и русский язык стали забывать, как забыли православную веру. Нам Россия ничего не оставила. Что там, где она? - говорят - чума да вши.
- А русское искусство?.. Наука русская?.. Стиль?.. - воскликнул Коренев.
- Крестиками вышитые полотенца, - язвительно сказал Дятлов. - Коробочки с красными бабами в сарафанах.
- Позвольте господа, - сказал Коренев. Ему даже страшно стало за этих людей. - Сейчас мы видели на экране русскую оперу! Она написана сто лет тому назад Чайковским. Не умерла же она? Ее воспроизводит Германия, страна немало музыкальная. Нет равного по силе русскому искусству!
- Будет, оставьте, - раздались голоса.
- Ведь это все было…
- Было и быльем поросло!
- И что вместо этого? Чума!
- Гиблое место…
- Нет, - сказал твердо Коренев. - Там - Россия! Она не умерла! Я докажу это!
- Как вы докажете?
- Я поеду туда…
- И без вас многие ехали, да все погибли.
- Господа, да ведь здесь разве сладко живется? Постоянный демократический полицейский надзор, полное отсутствие свободы. Не смеешь работать столько, сколько хочешь, не смеешь есть, что хочешь. В вашу жизнь вмешиваются ежедневно. Эти постоянные обыски, осмотры, изъятия излишков. Свалки между членами партий, убийства из-за угла. Мы с лишком сорок лет не знаем войны, но каждый день мы убиваем людей, мы ненавидим друг друга… - задыхаясь и торопясь, боясь, что его прервут, говорил Коренев. - А если там восстановилась Русь, и там… любовь!..
- Что!? - смеясь и прихихикивая, воскликнул Дятлов. - Любовь? Христианство?.. Евангелие?.. Какая чушь. Глупая романтика. Романтика пятнадцатилетнего мальчика о светозарной многосиянной райской любви… Ничего этого нет. Я с двенадцати лет знаю, что все это одна физиология. Сказали тоже! Любовь!
- Я не про такую любовь говорил, - сказал, краснея, Коренев. - Я говорил о любви к ближнему.
- Вздор, - сказал Дятлов. - Здоровый эгоизм есть любовь к ближнему. Я делаю вам приятное потому, что ожидаю от вас другого приятного.
- Это холодный ужас, - прошептал Коренев.
- Это - жизнь, - сказал Дятлов.
- Садитесь, Петр Константинович, - сказала Виктория Павловна. - Пейте ваш чай, и будет вам шуметь. Я обожаю Евангелие, хотя и не очень его понимаю. Или перевод плохой, или что-то не так. Но, пожалуй, из всех философий самая тонкая и воздушная - философия Христа.
- Ах! - сказала Екатерина Павловна. - А эти церкви-музеи! Нет, это что-то восхитительное. И подумаешь, люди двадцать веков верили, молились, жили этим…
- Живут и теперь, - убежденно сказал Коренев.
- Где же? - спросил Дятлов. - Как исторический обряд кое-что оставлено.
- В России, - убежденно сказал Коренев.
- А все-таки вертится, - сказал старичок.
- И действительно, вертится, - сказал Коренев. Пусто было у него на душе. Слова всех этих людей гулко ударялись в него, как голос в пустую бочку, и больно звенели в ушах… "Нет, - думал он, - на восток… на восток…"
IX
Эльза сидела в мастерской у Коренева. На мольберте стояло почти законченное полотно. По старой гравюре Коренев воспроизвел картину "Крючник". С полотна на Эльзу смотрело широкое, румяное, обросшее красивой бородой и густыми русыми кудрями лицо. Мощная мускулатура чувствовалась под розовой рубахой и жилеткой с мешком. Глаза ласково улыбались, точно стыдился этот мужик своей красоты и силы.
- Таких людей уже нет, - раздумчиво сказала Эльза, следя за быстрыми мазками кисти Коренева. - Из вас выйдет очень талантливый художник, Петер. Зачем вы хотите уезжать?
- Фрейлейн Эльза, вы не рассердитесь и не обидитесь на меня? - сказал Коренев и взял чистый холст, натянутый на подрамник.
Он стал быстро, широкими, грубыми мазками набрасывать рисунок. Ничего не говорил. Слышно было, как трещал и ломался уголь в его нервных руках, как шуршала по холсту тряпка, стирая линии, мазала кисть. На холсте стало вырисовываться бледное лицо, лучистые синие глаза с какой-то неземной святостью засияли на полотне из темных и длинных, кверху загнутых ресниц, темные брови легли дугами над ними, обрисовался тонкий нос и чуть открытые пухлые губы. Резко, большими мазками стали проявляться две густые косы из-за плеч, спускавшиеся на грудь. Тонкие руки с маленькими кистями были опущены вдоль тела. Белый хитон, подхваченный на шее низким вырезом в складку и покрытый восточным золотым рисунком, покрывал стройное тело.
Лицо Коренева было напряжено, на лбу выступили капли пота. Он работал, не замечая времени, молча и, казалось, ничего не видел и не помнил. Он подходил к холсту, отходил, не отрывая глаза от холста, поправил точку в глазах, стер, снова поставил другую, лицо принимало странное выражение. Земная, прекрасная девушка начинала казаться феей, сказкой, мечтой, призраком. Лиловатый прозрачный тон окутывал ее. Он сливался с тенями хитона, в нем тонули ее руки, лицо принимало прозрачный оттенок, и казалось, что вот-вот оно растает и испарится.
Проголодавшаяся Эльза достала сверток с ломтями хлеба, жидко намазанными маргарином, и протянула их Кореневу.
- Хотите есть? - сказала она.
Он ничего не ответил. Было похоже, что он не слыхал ее предложения. Она устроилась удобнее на кушетке и стала есть, откусывая снежно-белыми зубами маленькие кусочки хлеба. Она сама была художница. Но так писать она не могла. Коренев смотрел куда-то вдаль и точно там видел ту, которую рисовал.
Уже смеркалось, когда Коренев оторвался от холста и, тяжело вздохнув, с шумом отодвинул мольберт. Задремавшая на кушетке Эльза вздрогнула и проснулась.
Из сумерек на нее глядела с холста дивно прекрасная девушка. Ревнивое подозрение закралось в душу Эльзы.
- Вот она, - сказал Коренев. - Вот та, которая сможет меня заставить позабыть вас.
- Она русская? - глухим голосом спросила Эльза.
- Русская, - гордо сказал Коренев.
- Кто она?.. Балетная артистка? - прошептала Эльза.
- Нет.
- Где вы познакомились с ней?
- Нигде… Она - призрак… Помните, в Вердере, когда я заболел, она явилась ко мне.
- Призрак?!. Как страшно, - содрогаясь, сказала Эльза, но лицо ее стало веселее. - О, Петер, только не шутите со мной.
- Какие шутки! - сказал Коренев. - Это та, которая указала мне идти в Россию. И если я найду ее… Простите меня, Эльза.
- Да, конечно… - холодно сказала Эльза. - Она так прекрасна. Вы поедете ее искать?.. Когда вы поедете?..
- Не знаю.
- О, милый, милый Петер. Возьмите и меня с собой. Кто едет с вами?
- Доктор Клейст.
- Только?
- Нет… Еще Бакланов, Дятлов…
- Дятлов?! - с удивлением воскликнула Эльза. - Мисс Креггс.
- С вами едет женщина? Возьмите и меня с собой. Вы помните, как мы с вами хорошо умели wandern по горам Баварии и Гессена?
- Эльза… Там опасности: чума, насекомые, хищные звери. Сорок с лишком лет туда не ступала нога человека.
- Какая цель вашего путешествия?
- Найти Россию.
Сумерки сгущались. Самому Кореневу было страшно смотреть на призрак, воплощенный в красках.
- Пойдемте, - сказал он. - Пора закрывать мастерскую…
Когда на улице они прощались, она протянула ему холодную руку и смотрела на него жалким, просящим взглядом. Он глядел мимо нее, был занят своими мыслями. Призрак манил его, и не мог он не верить в него.
X
Получить нужные для проезда в "Россию" визы оказалось невозможно. При широко объявленных свободах путешествовать было нельзя. На Behrenstrabe хлопотавшего за всех доктора Клейста принял худощавый желчный человек, консул Бирк, социал-демократ по партии. Он знал, что Клейст был членом рейхстага от Deutsche National-Partei, и потому наежился и нахохлился, увидав старого доктора.
- Куда это вам? - спросил он.
- В Россию, - отвечал Клейст.
- Но вы знаете, что Россия погибла, что ее нет, - сказал Бирк. - Погибли и все наши тамошние концессии.
- Теоретически-да, она погибла, - сказал Клейст, - но мы не имеем никаких конкретных данных оттуда, и вот за этими конкретными данными группа молодых русских людей и хочет ехать.
- Но вы не русский, фрейлейн Беттхер не русская, там есть еще американка, - фыркнул Бирк.
- Но, по существу, какая цель препятствовать нашему выезду? Мы на некоторое время освободим от своих ртов германский народ и, может быть, обогатим науку новыми исследованиями.
Этот довод несколько смягчил господина Бирка.
- Хорошо, - сказал он. - Достаньте раньше визы от польского консула и удостоверение профессиональных союзов в том, что они ничего не имеют против вашей поездки.
Доктор Клейст откланялся. Ему казалось, что получить и то, и другое будет легко. Но пришлось каждому побегать и повозиться.
Бакланова и Дятлова в союзе литераторов встретили недружелюбно.
- Мы не можем, товарищи, дать вам такое разрешение, - сказал полный еврей, председатель союза русских писателей в Германии.
- Почему? - спросил Бакланов.
- На это есть много причин, - сказал, щуря свои глаза, председатель.
- Например?
- Ну, скажем, вы поедете туда. Вы получите новые впечатления, новые темы. Это несправедливо. В то время, как мы должны вариться в своем соку, выискивать темы среди монотонной берлинской жизни, искать героинь среди Nachtlokal'ей и танцовщиц открытых сцен, пережевывать, так сказать, жвачку все из того же мужика, рыться в Библии и черпать вдохновение в "Песни песней", вы получите новые впечатления и будете иметь новые темы. Есть и другая причина. Причина политическая. Товарищу Дятлову я бы еще мог дать такое разрешение, но вам, товарищ Бакланов, - никогда. Вы едете в новую страну. А если вы используете свою поездку для проповеди национальных идей, если вы нарисуете там царство и обставите все в России так, как было при царях: сытно, уютно, свободно… Нет, нет. Это невозможно. Это было бы несправедливо и по отношению к той партии, к которой я имею счастье принадлежать, и по отношению к товарищам, почтившим меня своим доверием. Нет, не могу, товарищи.
Дятлов стал доказывать, что никто не возбраняет всем русским писателям, объединенным в союз, примкнуть к ним и ехать вместе.
- Мое политическое credo, товарищ Мандельторт, вам порукой, что мы не позволим Бакланову писать то, чего нет, - сказал он.
- Это так, товарищ Дятлов, - задумчиво сказал Мандельторт, - ну, я мог бы сделать для вас маленькое исключение, но при одном условии. Вы обязуетесь все, что вы будете писать оттуда, давать только в нашу газету…
- Хорошо, - сказал Дятлов.
- Вы позволяете мне теперь же напечатать анонс в газете, что газета, не считаясь ни с какими затратами, решила командировать своего талантливого сотрудника и глубокоуважаемого члена партии для исследования того, что осталось от России.
- Хорошо, - сказал Дятлов.
- И, - многозначительно добавил Мандельторт, - ваши очерки мы поместим на первом месте… По тридцати пфеннигов за строчку.
- Это уже слишком, - воскликнул до сих пор мрачно молчавший Бакланов.
- Ну и чего вы волнуетесь, товарищ? Ну и вы же знаете постановление союза редакторов об одинаковой плате.
- Но ведь это эксплуатация таланта, - сказал Бакланов.
- И что такое талант? Ах, товарищ Бакланов, разве талант не отрицает равенство и равенство не отрицает талант?
- Вы хотите платить Дятлову, озаренному светом таланта, столько же, сколько вы платите последнему еврейчику, который вам описывает заседание союзов и комитетов или драки в Люстгартене.
- Ах, товарищ Бакланов, ну и какой же вы неисправимый монархист. Ну и почему вы не можете допустить, что товарищу Лерману хочется кушать то же самое, что и товарищу Дятлову? Ну и пусть себе кушает.
- Идемте, Дятлов, - хватая за рукав, сказал Бакланов, - а то как бы я по своей казацкой привычке морду этому мерзавцу не раскровянил.
У Коренева в союзе художников вышла та же история. Художники провидели, что такое путешествие, несомненно, даст Кореневу много новых впечатлений и тем. Одна выставка этюдов обратит на него внимание, а это нарушало равноправие художников. Притом Коренев принадлежал к числу художников-натуралистов, рабски копировавших природу, его считали отсталым, и все кубисты, импрессионисты, имажинисты восстали против его поездки. Им и так было противно, что его копии со старых картин охотнее покупались, чем их ужасные винегреты из обрывок газет, гвоздей, каучуковых трубок, лоскутков материи и яичной скорлупы.
Печальный, шел Коренев к Клейсту. Клейст, уже знавший о неудаче, постигнувшей Дятлова и Бакланова, не удивился тому, что рассказал ему его молодой друг.