Вздохнул народ, значит, помирать приходится. Однако все одно, делать нечего. Пошел кое-кто в поле одонье разыскивать. Было хмуро и сумрачно в поле. Метель задувала. Непаханая земля тяжелыми комьями выдавалась из-под сдутого снега. Страшно было пустое поле, как мертвец, лежала земля. Помню, шли сзади меня две старушки древние, тихие, шатались, как тени, и хотелось мне пошутить над ними, по-красноармейски, цыкнуть на них: пошли, мол, проклятые, куда лезете! Обернулся… И так-то мне вдруг жалко стало их. Идут, друг дружку поддерживают, помогают, плачут… И вошел, значит, в те поры Христос в сердце мое. "Не ходите, родные, - кричу им, - я вам наберу зерна, принесу". Сели они на камушке в сторонке, глядят на меня и не верят. А идти-то тяжело, босые они, ноги черные, а земля бугроватая, жесткая, обледенелая, колкая… В тумане замаячил передо мной, как веха, шест от одонья. С прошлого года скирдов не клали, боялись, что Советская власть заберет, у кого и был хлеб, так больше под землей прятали. Что за чудо! Штук шесть зайцев порскнули от шеста. Давно мы такого зверя не видали. Повыдох в ту зиму и заяц-то! Ну, думаю, не иначе, как священник правду сказал: "Бог хлебушка послал". И подлинно, лежит зерно. Не так чтобы много, а достаточно. Хватит. С полпуда наскрести можно. Наскреб я полную полу шинели, иду к старушонкам. Лежат они на меже возле камня - тихие, холодные, мертвые, с голода, значит, померли. Не принял Господь моей жертвы. В те поры много народа так от слабости помирало по полям, по дорогам. Их и не хоронил никто.
Старик пожевал губами, посмотрел в окно и замолчал.
- Ну, дальше как, дедушка? - сказал Коренев. - Говоришь, с полпуда зерна набрал. Долго ли проживешь на полпуда? А поля обсеменять как же?
- Да… вот тогда-то это и началось… Пришел я, сходил на мельницу, а там уже много народа было, всяк принес, что нашел, и у каждого оказалось с полпуда. Ну, замесили мы хлеба, наелись и повеселели. Пошли и в другой раз по одоньям и опять наскребли: значит, Господь Бог посылает. Не иначе как Он… И пошло, государи мои, опять все по-старому. Кто половчее, самогонку курить стал да обменивать на зерно. Ведь, признаться вам, при рабоче-то-крестьянской власти все мы были спекулянтами и с живого человека шкуру драли, а власти над нами никакой. Коммунисты да комиссары - кто за границу удрал, кого толпа прикончила, кто на аэропланах в армии погиб, ведь тогда, когда армия погибла, и голод шел по Руси, такие еврейские погромы шли, что вспоминать и посейчас страшно. Начисто истреблял еврейское племя обезумелый народ, и остановить его было некому. И вдруг слух по селу: в России император объявился. Кто? Где? Доподлинно никто не знал. Слышно только стало, что зовут Всеволодом, что сам он молодой, прекрасный, как ангел, и спустился будто на белой лошади с Уральских гор, а за ним воинство несметное, и все на лошадях, в серебре. И лошади белые, и сами в белом, а на груди и на шапках кресты. Никто не видал, а все знали и рассказывали так точно, как бы своими очами глядели. Под утро, - я еще пьяный, не проспавшись, на лавке лежал, слышу, - у волостного правления труба трубит. Я в кавалерии служил, значит, сигналы разбирать умел: сбор играют. Только труба не наша. Наша все сипела как-то, а эта сереброголосая - так и звенит, заливается. "Что такое, - думаю, - уж не опять ли война братоубийственная?" Так куды воевать, все еле дышат, что с одоньев сберут, тем и питаются. Стал я сапоги красноармейские обувать, с расстрелянного генерала мне достались. Не лезут. Что такое, - ноги, что ли, опухли? Босой я остался. Подошел к оконцу, растворил. А весна, знаете, уже стала, дух от полей хороший, самое время пахать. По деревне староста Елисей Ермилыч, что при государе Николае II был, бежит, сам в лохмотьях, а цепь достал откуда-то, двуглавый орел на груди сияет.
- Всем, - кричит, - беспременно и незамедлительно на площадь итить!
- Что за митинг такой? - думаю. - Не приехали ли комиссары?
Так нет. Не одел бы при них Елисей Ермилыч цепь царскую. Красную повязку нацепил бы. Ну, думаю, быть беде: кончилась наша вольная волюшка! А сердце докладывает, кончился, мол, и голод лютый, смертоубийственный.
Старик задумался. Лицо его светлело, точно в памяти вставала неотразимо прекрасная картина. Никто не перебивал его. Никто не напоминал ему: знали, что сам скажет, что ищет в сердце своем тех слов, которыми рассказать то, что было.
- На площади, - продолжал дед Шагин, - солнышко светит. По углам травка-муравка зеленые иголочки показывает. Золотой налой стоит у самой церкви, священник в старенькой ризе, порватой, крест и Евангелие лежат. А рядом на белом коне всадник. Кафтан на нем белый, мехом опушен, шапка белая острая, собольим мехом отороченная. На середине крест осьмиконечный, православный, сияет. При боку сабля, вся серебром обложенная, конь под ним светло-серый, холеный, сытый, в серебро шерсть отливает. Сзади него человек двадцать солдатов, так же, как он, одетых. Есть и молодые, и постарше. Ну, сурьезные такие, не похожи на Красную армию, ну и не добровольцы, те больше в английском ходили, а эти одеты все одинаково, чисто, богато. Кони под ними все как один, серые, чистые, гладкие, грызут удила. На седлах чепраки синие, белыми нитками шитые, и в заднем углу вензель под короной.
Собрался народ. Многие товарищи тоже дело понимали, пришли с винтовками.
- Все собрались? - спрашивает офицер у старосты.
- Все, - говорит староста.
- Снимите, - говорит офицер, - шапки!
Ну, кто снял, а кто замешкался. Петухов, коммунист, вперед выдвинулся, ружье за штык за собой волокет.
- Вы, - говорит, - товарищ, кто будете, что такую контрреволюцию разводите?
А он поверх его поглядел и говорит:
- Снимите шапки. Гляжу, все сняли.
- И Петухов снял? - спросил порывисто Дятлов.
- Снял и Петухов, - ответил старик.
- Но почему, почему же сняли? - снова спросил Дятлов, и бледное лицо его покраснело. - Ведь вас, говорите, все село было… Много… А их двадцать человек…
- Нас… человек пятьсот, не считая баб, было. И поболе половины оружейные.
- А их только двадцать!
- Да хоть бы он и один был - все одно сняли бы, - сказал старик.
- Но почему? - спросил Дятлов. Он сильно волновался. - Ведь поймите, дедушка, тогда вы одним этим жестом, одной покорностью этой, от всех завоеваний революции отреклись. Под царскую палку шли! Как же это можно! Ведь это - реакция, реакция!..
- И слава Тебе, Господи, что так вышло, - сказал старик. - Вишь, какие мы теперь стали… Россия… Российская империя!..
- Ах, не понимаю этого! - воскликнул Дятлов. - Почему вы сняли шапки?
- Видим, что он настоящей офицер. Власть имеет. Не оборванец в английской шинелишке, что про завоевание революции кричит и тебя боится, а насквозь русский и чистый, белый. Зря не убьет, не ограбит, взятки не возьмет. Серьезный очень.
- И дальше? - спросил живо заинтересованный Клейст.
- А дальше стал он читать: "По указу Его Императорского Величества" - и пошло: всякая война прекращается, Красная армия распускается по домам, каждому обратиться к мирному труду, вспомнить Господа Сил и приступить к обработке той земли, которой владел до 1917 года, а дальнейшая прирезка будет сделана немедленно распоряжением сельского начальства. А сельским начальником этим - вот этот самый офицер. И приказал принести сейчас присягу на верность государю императору Всеволоду Михайловичу.
- И принесли? - спросил Дятлов и даже встал в волнении со скамьи, на которой сидел.
- Вышел Петухов, - сказал дед, - и говорит: "Товарищи, позволите объясниться по текущему моменту". Офицер только руку протянул, выскочило два молодца, схватили его под зебры и убрали. Ну… мы присягнули. И Бога, и Царя мы обрели тогда!
XXIII
- Цельную неделю мы говели, Богу молились, во всех грехах каялись, потом в субботу приобщились, - продолжал свой рассказ дед Семен, - такой был приказ от начальства. За эту неделю лошадей рабочих пригнали, коров, машины привезли, роздали по хозяйствам и записали за каждым: кто сколько должен отдать хлебом. Отчистили и починили хлебный магазин, нашему лавочнику Игнату Карвовскому разрешили лавку открыть со свободной продажей, и поехал он в город. Объявили, что всякие деньги: царские, печатанные после 1916 года, думские, керенки, советские, донские, деникинские, украинские, северо-западные, архангельские - никакой цены не имеют и могут быть уничтожены, а выпущены новые деньги-ассигнации - золотая, серебряная и медная монета, которая только и имеет хождение. За каждую работу нам платили по расчету восемь гривен рабочий день, а сколько часов - дадут урок, и твоя воля, хоть в три часа понатужься и кичи, хоть полсуток возись… Ну, только урок не особо большой был - кончить можно.
Весна стояла хорошая, ясная, теплая. Вышел от государя приказ землю пахать. Ну, кто вышел, а кто и поленился. Хоть и охочи мы были до земли и соскучились по ней, а только при коммунистах отвыкли работать. Я не вышел, остался в избе, сижу, думаю, как это обернулось, к хорошему или к худому? С одной стороны, какая же это свобода, когда все по приказу, с другой стороны - проработал я на кладбище два дня, трупы мы хоронили, могилки обделывали и украшали, рубль шесть гривен получил, зашел в лавку к Карвовскому, а у него ситцы разбирают.
- Почем аршин? - спрашиваю.
- Двадцать три копейки, - отвечает. "Это что же, - думаю, - благодать".
Хлеба у нас не было, - по одоньям-то все забрали, а у Карвовского мука, - четыре копейки фунт, - жить можно. Лежу это я на полатях, размышляю себе, вдруг староста кличет. Выхожу. Бледный он такой, расстроенный.
- Вы, - говорит, - Семен Федорович, что же не выступили на пахоту-то?
- А ну его к бесу, не желаю и все. - Начальник вас просит.
Любопытно мне это стало. Как это так, меня, свободного человека, после завоеваниев революции и заставить, чтобы свою собственную землю пахать! Пошел. Стоит у моей полосы начальник, на коне, и с ним трубач.
- Вы, - говорит, - Шагин, почему не пашете? Вы приказ мой знали?
- Знал, - говорю. - А только не захотел.
- Теперь, - говорит, - не ваша воля, а государева, и что именем государя указано, то и будет.
- Ну, это, - говорю, - ладно. Мы еще посмотрим!
- Ах, молодец, - вырвалось у Дятлова.
- Н-да… И хотел я идти. А он, спокойно, не повышая голоса, говорит:
- Если завтра к двенадцати часам ваша полоса не будет вспахана, заборонена и подготовлена к посеву, то я с вами разделаюсь.
- Это, - говорю, - мой интерес, и вас не касаемо. И выругался я, знаете, по коммунистической манере,
скверным словом. Нахмурился начальник.
- Шагин, - говорит, - эти большевицкие приемы и ухватки бросьте. Народ озверел теперь. За такие слова языки режут, и нам с ним не управиться. Да и прав он: грех великий семью поносить!
Я повернулся к нему спиной, засвистал и пошел, заложив руки в карманы. Твердо решил ничего не пахать.
- Правильно! - сказал Дятлов.
- Погоди хвалить, барин, - презрительно произнес, подчеркивая слово "барин", Семен Федорович. - Иду назад, а у самого села Петухов, коммунист, со мной стрекнулся. Морда опухла, в синяках вся, сам шатается.
- Где же вас так, товарищ? - говорю я.
Мычит только. Кулаками на село грозится. Рот открыл, а там, страшно глядеть, - заместо языка черный обрубок болтается. Ну, понял я, что не шутки. Коли народ миром да за дело взялся, да царя поддержать хочет, тут беда. Побежал я домой, запряг лошадь, мне назначенную, в плуг, забрал борону и поехал. До ночи пахал, при луне боронил - все Богу молился: пронеси, Господи! Лошадь домой привел, прибрал, почистил, а сам с граблями, да землю-то еще вручную граблями бархатил до рассвета. И стала она у меня к полудню что твой сад. Пух, а не земля. Навозом подбросил, аромат идет - прямо "разочарование" одно. В двенадцать часов стал я на флангу своего поля и жду. Вижу, едет. Я шапку скинул и вытянулся по-солдатски. Он улыбнулся ласково и говорит:
- Ну, спасибо, Шагин. Знал, что не обманешь. Хороший мужик.
И верите, - мальчишка он, ему лет двадцать, не больше, я мужик здоровый, могучий, крови пролил этой самой буржуйской без числа и меры, а стало мне от его ласкового слова тепло на душе. Крикнул я что есть мочи:
- Рад стараться, ваше благородие.
И знаете, то ли Бог смилостивился над нами, то ли боялись начальника, пахали, боронили, засевали, окучивали мы тщательно, то ли семена нам дали хорошие, ну только осенью такой урожай был у нас: и на хлеб, и на лен, и на картофель, и на капусту, и на все не только хватило, но стали ссыпать в магазин, долги платить за лошадей, за скот, за машины, за семена. Поправились мы… В ту же осень задумал я жениться по-настоящему, по-православному…
Старик остановился, потому что дверь открылась и в нее вошел принарядившийся Федор Семенович и за ним девушка лет двадцати, рослая, полная красавица, с густыми, в две косы заплетенными волосами, в голубом сарафане, со снежно-белыми рукавами, в черных козловых сапожках на каблучках. Она зарумянилась от смущения, нахмурила темные брови над большими карими глазами и оглядывала всех гостей.
- Проси, Грунюшка, за хозяйку, хлеба-соли откушать, - сказал Федор Семенович, молодцевато становясь рядом с девушкой у дверей.
Грунюшка покраснела еще больше, от чего мило выделился ее белый круглый подбородок, тяжело вздохнула высокой здоровой грудью, улыбнулась алыми губами, сверкнув белизной крепких ровных зубов и, сложив руки под грудью, поклонилась в пояс на три стороны и певучим голосом сказала:
- Просим милости не побрезговать, крестьянской хлеба-соли отведать, отобедать чем Бог послал с нами!..
XXIV
- Прошу, господа, - распахивая широко дверь из сеней в большую горницу, сказал Федор Семенович, - с гордостью могу сказать: все свое, не покупное.
Большой белый простой стол, накрытый чистыми холстами, вышитыми по краям пестрым узором, был заставлен дымившимися паром блюдами. В лице стола, за красно-медной кастрюлей, дымящейся свежей ухой, растянулся на железном черном противне чуть не дышащий, тонкими пузырями запекшейся корки покрытый и сухарями усыпанный сочный пирог, нарезанный с края большими ломтями. Видны были белые пушистые края и начинка. Пирог был наполовину с капустой, наполовину с белыми грибами. За ним, желто-коричневый, лоснящийся в своей прожаренной кожице, обложенный кашей, стоял поросенок с воткнутой в него большой вилкой. Дальше, окруженное венками из пестрых георгин и нежных лохматых шток-роз, стояло блюдо с румяными яблоками, золотистыми длинными грушами и темными, сизым налетом покрытыми, сливами, за фруктами стояла индейка, зажаренная в своем соку, белели вареные цыплята в просе, и все заканчивалось большой толстой ватрушкой с крупными изюминами, выложенными так, что выходило: "Добро пожаловать".
Во главе стола, против дверей, стояла полная женщина с головой, покрытой шелковой ярко-желтой кичкой, с румяным лицом, с которого приветливо смотрели большие карие глаза, пухлым, чуть вздернутым носом и медовой улыбкой, раздвинувшей алые губы и обнаружившей чистые белые зубы.
- Супруга наша, - сказал Шагин, - Елена Кондратьевна.
Елена Кондратьевна поклонилась в пояс и сказала:
- Не обессудьте, гости дорогие, чем Бог послал. Изготовили с Грунюшкой, как умели.
На ее белой полной шее и груди трепетало монисто из янтаря, цветного стекла и золотых монет.
Для чествования иноземных гостей были приглашены соседи - учитель Прохватилов, стройный высокий человек, коротко, по-солдатски, остриженный и с выправкой хорошего пехотного ефрейтора, и местный священник, осанистый батюшка лет сорока, с черными густыми волосами. Мальчик Сеня уже был здесь, все так же одетый, в белой рубашечке и свежих липовых лаптях, пахнущий полем, цветами, овцами и парным коровьим молоком. В горнице было от большого стола тесновато. Окна были растворены настежь, и желтеющие березки гляделись в них. За ними видны были огороды и бесконечная ширь полей, буграми, с пологими скатами, уходящими вдаль. По буграм вилась дорога, и кудрявые яблони и раскидистые, с длинными темными листьями, вишни росли по сторонам ее, аллеей уходя в синюю даль. Ширью, покоем и тишиной, ядреным теплом солнечного осеннего дня веяло от природы. Разместились по скамьям против приборов, обернулись к золотому киоту, у которого теплилась лампадка перед иконой благословляющего Христа, и примолкли.
Священник прочитал предобеденную молитву и благословил стол.
- Спаси Христос, - со вздохом сказал хозяин.
- Господи благослови, - перекрестясь сказал дед и уселся в голове стола.
Женщины и Сеня не садились. Учитель сел рядом с Кореневым, по другую сторону его сидел Клейст, дальше Эльза, мисс Креггс, Курцов и Бакланов. Против Коренева был Дятлов, и оставлено пустое место для Аграфены Федоровны.
Елена Кондратьевна с большим красным лаковым подносом с видом Москвы, нарисованным блестящими прозрачными красками, стала обносить гостей. На подносе стояли хрустальные графинчики и рюмки. За ней шла Аграфена Федоровна с подносом, уставленным множеством маленьких тарелочек с закусками. Тут были и белые грибы в сметане, и соленые мутно-зеленые грузди, и рыжие рыжики, и снетки, жаренные в масле и хрустящие, как сухари, и птичья печенка, и малороссийская колбаса, ворчащая на сковородке, и зеленые огурчики нежинские, и лук зеленый, и луковицы луковые, и икра черная паюсная, и золотая икра сиговая, и вареные ершики, распластанные спинками без костей, и сельдь соленая, и шамая копченая.
- Просим милости, - кланяясь, говорила Елена Кондратьевна, - это простая очищенная, а то рябиновая на прошлогодней ягоде, морозом битой, настоенная, а там травничек бальзамный, душу согревающий, сливянка домодельная, кушайте на здоровье, родные!
- А вы по каждой, - говорил, потряхивая красивыми кудрями хозяин, - потому вся своя настойка, домодельная, не покупная.
После закуски принялись за уху.
Хорошая еда, водка, вино смородиновое и крыжовниковое, яблочный хмельной сидр развязали языки и загудели голоса по всей горнице.
- Как достигли вы, - сказал Клейст, обращаясь к учителю, - в такое короткое время такого благосостояния? Сорок лет! - и уже полная чаша в доме крестьянина.
- И заметьте, - сказал священник, - крестьянина среднего, не богача, не купца, а простого землепашца.
- Разумной школой, на вере Христовой основанной, - сказал Прохватилов.
- У вас школа обязательная? - спросил Дятлов.
- Да, обязательная и платная, - сказал Прохватилов и сейчас же добавил: - Вернее сказать, была обязательной. Лет тридцать тому назад и пороли, и штрафовали, и на работы отправляли за то, что не посылали детей в школу. Теперь она обязательна только на бумаге: все сами в нее посылают детей, и сами деньги платят.
- Какая же у вас школа? - спросил Клейст.
- Наша школа преследует воспитание русского в любви к родине, повиновении царю и вере христианской; это первая ступень - четырехклассные училища, которые имеются в каждой деревне; обучение практически тому труду, которому посвящает себя человек, - это средняя специальная школа, вторая ступень, не обязательно для всех; и высшая государственная школа.
- Мальчики и девочки, юноши и девушки у вас учатся вместе? - спросил Дятлов.
- Нет. Опыт дал печальные результаты. Притом Господом Богом указано женщине особое место, и мы не идем против Господа. Науки наших женских школ, училищ и высших школ иные, чем науки, преподаваемые в мужских учебных заведениях, - сказал священник.