- Сколько угодно. Встречаешься ты спустя три-четыре месяца со своим корреспондентом. Развязно радуешься: "А, здравствуйте! Как поживаете? Что это о вас ни слуху ни духу?" Он смотрит на тебя с негодованием и сурово говорит: "Свинья вы, свинья! Я вам три письма послал, и хоть бы на одно был ответ! Простая вежливость должна бы…" Ты моментально делаешь лицо человека, не могущего в себя прийти от изумления и ужаса: "Вы?! Мне?! Три письма?!!" "Да-с. Я. Вам. Три письма". Тут требуется, чтобы в голосе твоем дрожала обида: "Слушайте… Вы, конечно, знаете, как я люблю своего покойного отца. Так вот клянусь вам его жизнью, что ни одного вашего письма не получал!" - "Но этого не может быть! - говорит пораженный простак. - Я ведь три письма послал!.." Горькая улыбка старого либерала искажает твои черты. "Ах, русский почтамт… Вы же знаете… Разве на него можно положиться? Вообще, наш режим"… Яд сомнения уже влит в его душу. Он думает: "Черт его знает - может быть, в самом деле на почте крадут. Человек отцом клянется, что не получал, да и физиономия у него честная". Лед сломан… Вы дружески садитесь на диван и принимаетесь взапуски ругать русские почтовые порядки.
- Ну да. Это понятно. Ну а как же ты поступаешь, если тебе не ответ нужно было кому-нибудь написать, а просто этакое какое-нибудь важное извещение или справки, которые ты клятвенно обещал выслать уезжающему человеку через три дня.
- Как я поступаю? Я собираюсь их ему выслать, потому что я честный человек и люблю держать слово… Но в первый день я не высылаю, потому что есть второй и третий день, на второй день у меня есть в запасе третий, третий распадается на утро, день и вечер, а вечер распадается, в свою очередь, на две части: когда еще можно послать письмо, но я не успеваю, и когда уже нельзя послать письмо - и я его поэтому не посылаю. Вот почему мой адресат не получает письма.
- Понимаю; когда он возвращается из поездки, ты начинаешь прятаться, избегать встречи…
- Наоборот! Я еду прямо к нему и, смело глядя ему в глаза, первым долгом бросаю саркастическое: "Нечего сказать! Хорошо… Очень хорошо!" Конечно, он уже приготовился обрушиться на меня целой тучей упреков и брани, но мой тон сбивает его с толку. "В чем дело, - беспокойно говорит он, - что такое хорошо?" - "Да вы-то… Хоть бы открыточку забросили мне с благодарностью за исполненное поручение…" Негодованию его нет пределов. "Вам? Благодарность? За то, что вы проманежили меня зря несколько дней, справок не выслали, данных не сообщили и вообще подвели меня самым жестоким образом?" Тут уж вскипаю и я: "Как? Вы осмелитесь утверждать, что не получили моего письма с подробными справками? Голубенького конверта в четверть листа с письмом, написанным на бумаге, окаймленной сиреневым бордюром? Еще у меня не было десятикопеечной марки и я наклеил несколько копеечных…" Эти подробности ошеломляют его. "Вы говорите, голубенький конверт и копеечные марки?.." - "Ну да. Желтенькие такие. Зубчики по краям". Бьет себя в грудь: "Ну ей-богу же не получал! Честное слово". Я немного успокаиваюсь: "Вы даете честное слово, что не получали?" - "Даю!" - "В таком случае, ничего не понимаю. Сам написал ответ, не доверяя прислуге, и опустил в почтовый ящик. Еще желтые такие ящики… Правда?" - "Ну да, желтые", - устало говорит он. "Ну вот видите! Ох, эта наша российская почта! Вот оно, всеобщее разгильдяйство и неуважение к чужой собственности. Вы подумайте: из-за того, что какой-нибудь там почтальон, зайдя в трактир, забыл под столом сумку с письмами, - я должен волноваться, подозревать вас в том, что вы скрыли из каких-то целей получение письма… Прямо холодный ужас!.." После этого ему уже не до укоров и нападок на меня - впору хоть самому оправдаться и извиниться передо мной.
- Гм… да! Я вижу - это целая наука. И ты со всеми письмами так делаешь?
- Увы!
- Вот оно что! Теперь я понимаю, куда пропало письмо, которое ты, по твоим словам, писал мне в прошлом году.
- Ей-богу, писал! Уж тебе-то я, брат, написал. Я честный человек и даром честного слова не дам. Других - это верно, надувал - но тебе как раз написал. И если уж оно пропало, то в этом не в шутку, а самым серьезным образом виновата почта. Правда, это было не год тому назад, а четырнадцать месяцев. Еще помню, бумага не подходила к конверту и пришлось край бумаги срезать. Да вот тебе смешная подробность, которая до сих пор у меня в памяти: срезывая край бумаги, я отрезал и несколько слов письма, так что получилась курьезная фраза: "Прижимаю тебя"… а "к груди" - отрезано. Хи-хи. И еще помню, чтобы подшутить над тобой, я в адресе написал: "Его превосходительству". Нет уж, это письмо, брат, верное, обещал написать и написал.
Человек, упрекавший своего друга в том, что он обманул его, как и других, с помощью своей системы, - посмотрел - на этого друга, улыбнулся и сказал:
- Ну успокойся. Ты мне никакого письма не обещал написать год тому назад и о пропаже его мне не говорил. Я это сейчас только придумал…
Ложное самолюбие
- Вы г. А?
- Да. Чем могу быть полезен?
- Я представитель фирмы "Дирк и Голлинс". Конечно, слышали?
Конечно, я не слышал. Но терпеть не могу признаваться в подобных вещах. Наоборот, в таких случаях моя система - полная осведомленность.
- А-а… Как же! Как же!! Ну, как поживает старина Дирк? Попрыгивает?
- О, его уже нет и на свете. Двадцать лет тому назад умер.
- Ну, что вы! Воображаю, как круто приходится теперь несчастному Голлинсу… Наверное, от былой жизнерадостности не осталось и следа?
- Никакого следа, совершенно верно. Двадцать четыре года тому назад он скончался, г. Голлинс.
Я был раздосадован.
- Э, черт возьми! Что же тогда осталось от этой знаменитой фирмы?! От "Дирка и Голлинса"? Вероятно, один только союз "и"…
- Осталась фирма, - внушительно сказал посетитель.
Это был худощавый детина с синими вялыми щеками и такими редкими волосами на голове, что голова эта напоминала подушку для булавок. Глаза его были сухи, руки сухи и обращение сухо-деловое. Нельзя было представить себе этого человека пляшущим, обнимающим женщину или играющим в лапту.
Сюртук висел на его плечах угрюмо-деловыми складками.
- Какое же вы ко мне имеете дело?
Он склонил набок свою розовую подушку для булавок и сказал, пережевывая губами какое-то таинственное съестное:
- Я хочу предложить вам приобрести у нас ротационную машину1.
- Вот как! - удивился я. - Что же вас натолкнуло на эту мысль?
- Как что? Вы печатаете несколько журналов, у вас издательство - вам стыдно не иметь ротационной машины!
Вчера один лошадиный барышник при помощи этих же самых доводов убеждал меня купить пару лошадей:
- У вас несколько журналов, вы имеете издательство - вам стыдно не иметь лошадей.
Но вчерашнее предложение было ясно - мне предлагали лошадей, я от лошадей отказался. Отказался от известных мне домашних животных, четвероногих, однокопытных, служащих человеку для перевозки тяжестей и для катанья. Я знал, что делал.
"Ротационная машина" - я был в совершенном недоумении, - что это за машина и для каких целей служит она человечеству?
- Да… - сказал я. - Я уже давно подумывал об этой машине, но меня берет сомнение: удастся ли мне получить машину хорошего качества?
- Лучше наших машин не найдете!
- Ах, господи! - печально возразил я. - Это все так говорят… А доведись до дела - с этой машиной наплачешься.
- Помилуйте! У нас модель 1902 года!
Я умилился.
- Совсем молоденькая. А как размер… большая она?
- Помилуйте - обыкновенная.
- Так, так…
Я встал, подошел к шкафу, в котором лежал энциклопедический словарь, и стал шарить "рот". "Рот" не было. Сам же я на днях и стащил домой "рот" для выяснения спора с женой о происхождении Ротшильдов.
Вернувшись к столу, я сказал:
- Не изложите ли вы мне преимущества вашего… вашей этой машины. Какова, например, ее работа?
- То есть в час?
- Ну да, в час. Не в год же, в самом деле.
- Она делает в час около 5000.
Меня тянуло спросить: "чего?", - но я не спросил из присущего всем нам ложного самолюбия.
"Не служит ли эта проклятая машина для катанья? - пришло мне в голову. - Вероятно так, если она делает в час столько-то".
Я солидно сказал:
- Вы говорите, что ваша машина делает в час около 5000. Цифра порядочная. Но это - во всякую погоду?
- Помилуйте, - пожал плечами представитель "Дирка и Голлинса". - Вы преувеличенного мнения о нежности наших машин. Погода для нее абсолютно безразлична.
- Вы говорите, она делает 5000 в час в любую погоду. И это при любой дороге?
Ужас и изумление отпечатлелись на его деловом лице. Мне даже показалось, что редкие волосы на его голове, похожие на булавки, воткнутые в подушку, зашевелились.
- Любая дорога? О какой дороге вы толкуете?
- Может быть, я не совсем по-русски выразился, - развязно возразил я. - Мне бы следовало вместо "дороги" сказать "пути". Она дает эти 5000 при любом пути эксплуатации, избранном ее владельцем.
Посетитель, казалось мне, стал терять равновесие.
- При чем тут "любой путь". Я думаю, для ротационной машины путь один! Не будете же вы на ней шить себе платье или рубить котлеты.
(Слава богу! По крайней мере, теперь я знаю, что таинственная машина не предназначена ни для рубки котлет, ни для портняжных работ.)
- Ну-с… Что же вы еще желаете узнать о нашей машине?
Я барахтался в океане растерянности и недоумения. Я тонул и, как всякий утопающий, схватился за первое, что мне пришло в голову.
- Сколько человек она может выдержать? - в отчаянии крикнул я.
- Вы странный покупатель. Никто из наших прежних покупателей не интересовался ротационной машиной с этой стороны.
- Конечно, - язвительно рассмеялся я. - Ваши предыдущие покупатели принадлежали, вероятно, к тому сорту людей, который покупает кота в мешке. Я не таков, милостивый государь. Я спрашиваю: скольких людей ваша машина выдерживает?
- Но, бог мой! - отчаянно вращая глазами, вскричал представитель машин. - Не будете же вы с вашими друзьями ездить на ротационной машине?
- И не думал, - обидчиво сказал я. - Если я в своем выражении допустил некоторую неточность, красивую аллегорию…
- Виноват, может быть, вы хотите спросить - скольких людей требует наша машина?
- Ну да, конечно! Хотя это не совсем точно, - срезал я его. - Машина не может "требовать".
- Ну, другими словами, за ней требуется уход трех-четырех человек.
- Тремя обойдусь! - нахально заявил я. - Только меня одно смущает: нет ли в вашей машине таких дефектов, которые лишали бы возможности быть ею довольным.
- Вы говорите о ленте? Будьте покойны, главное достоинство наших машин - они почти не рвут ленты.
Я мог перечислить в тот момент десятки предметов, которые во всю мою жизнь не перервали ни одной ленты - и никто не ставил им этого в особую заслугу. Стоило только креслу, или этажерке, или телефонному аппарату не перервать ни одной ленты - и мой собеседник отзывался бы о поведении этих бездушных предметов восторженно. Не было ничего легче, как заслужить расположение этого человека!..
- "Почти", - критически сощурил я глаз. - Почти!.. Мне нужно, чтобы лента совсем не рвалась.
Он развел руками.
- Этого вы не достигнете! Это недостижимый идеал!
- К идеалам, молодой человек, нужно стремиться, - нравоучительно сказал я.
- Наша фирма и стремится. Например, что вы на это скажете: наша машина дает сразу двухцветную форму!
- Кому дает? - бестолково спросил я.
- Вам же! А то кому еще.
Этот ответ окончательно сокрушил меня. Как! Мне предлагают машину, которая должна дать мне какую-то особую форму, да еще двухцветную. Пусть это будет гимнастический аппарат!.. Но почему он дает двухцветную форму? И притом - сразу! Впрочем, аппарат, делающий 5000 в час… От него можно всего ожидать.
- Вы полагаете, - спросил я, колеблясь, - что я особенно гонюсь за двухцветной формой?
- Конечно, полагаю. К этому все стремятся.
- Да? Представьте себе, что я к этому равнодушен. Милосердный Господь создал нас по образу и по подобию своему, и мы должны такими же и оставаться. Я предпочитаю развивать и совершенствовать свои умственные богатства, а не грубую животную силу!
- Пожалуйста! - раздражительно сказал он, пожевывая губами невидимую пищу. - Но предупреждаю вас - на плоских машинах2 далеко не уедете.
- Я вас не пойму, - развел я руками, пораженный. - То вы сомневаетесь, чтобы я мог с друзьями ездить на ротационной машине, а то утверждаете, что на плоских машинах далеко не уедешь. На чем же мне тогда ездить?
- Это дело вашего личного вкуса!.. Но я вижу, что ротационная машина вам не нужна. Прощайте!
- А разве я утверждал противное, - возразил я с тонкой улыбкой. - Всего хорошего. Так старик Дирк отправился к праотцам? Досадно, досадно!
В дверях представитель машин остановился… Обернулся ко мне и сказал:
- Не предложить ли вам хорошенькую "американку"?3
Я вспыхнул до корней волос и принужденно засмеялся.
- Кого?
- "Американку"! Очень хорошая "американка". Вы ее работой будете довольны. Попробуйте, не понравится - заберу обратно.
- Вы и этим делом занимаетесь? - проворчал я, с омерзением глядя на этого разнузданного человека. - Нечего сказать - нравы!
- Что? Может быть, у вас уже есть "американка"? Может быть, и не одна?
- Прощайте, - грубо сказал я. - У меня есть жена, милостивый государь! Нам с вами не о чем больше разговаривать!
Я проклинаю свое ложное самолюбие, которое отравляет мне жизнь. Что стоило бы сразу спросить у моего гостя - какой тип гимнастической машины он называет ротационной машиной?.. Тогда не пропал бы у меня час прекрасного рабочего времени, в течение которого можно было бы написать какуюнибудь действительно хорошую вещь…
Душа общества
Когда вошел в столовую маленький Жорж, супруги очень обрадовались.
- Жоржик! - воскликнул Балтахин. - Душа общества! Очень рад вас видеть…
- Миленький Жоржик! - захлопала в ладоши Елена Ивановна. - Вот-то прелесть, что вы пришли…
Неизвестно почему Балтахин назвал Жоржа душой общества… Наоборот, Жоржик был маленький скромный человек, с вечно потупленным взором и застенчивостью в движениях. Весь он был эластичный, мягкий, деликатный, и, если на румяных устах его появлялась изредка улыбка, он сейчас же и гасил ее, пряча в нависших ярко-рыжих усах.
Его все любили за эту мягкость и деликатность.
Он уселся за стол, придвинул к себе стакан чаю, благожелательно взглянул из-под опущенных век на супругов Балтахиных.
- Вот, Жоржик, - сказал Балтахин. - Мы сейчас беседовали с Леной. Она говорит, что я ревнив, а я утверждаю, что не ревнив. Представьте, ее не переспоришь.
- Ай-я-яй, - покачал головой Жоржик. - Как же это так, Елена Ивановна? Неужели вас не переспорить?
- Да ведь мне же скорей со стороны видно - ревнив он или не ревнив, - засмеялась Елена Ивановна.
- Положим, это верно, - мягко сказал Жоржик. - Действительно, со стороны виднее…
- Со стороны? Да позвольте… Если я в себе чувствую отсутствие ревности, если ее нет - вот, понимаете, - нет! Хоть ты что хочешь делай - нет ее, да и только… Как же меня хотят убедить в таком случае, что она есть?
- Да, - сказал Жоржик, обращаясь к Елене Ивановне. - Как же так можно убеждать человека?
- Он просто не отдает себе отчета!
- Да что вы! Это нехорошо. Разве можно не отдавать себе отчета?
- Кто, я? Я не отдаю себе отчета?
- Можно, - сказала Елена Ивановна.
Жоржик подтвердил:
- Можно.
Балтахин пожал плечами.
- Какая чепуха! Это все равно, если бы у меня не болел зуб, а ты бы стала уверять, что у меня зуб болит… Это ведь одно и то же…
- Конечно, одно и то же, - кивнул головой Жоржик.
- Ну, так вот… Значит, вы, Жоржик, согласны со мной, что ревность, как чувство субъективное, скорее всего может чувствоваться мною - ревнующим или неревнующим, - чем другими…
- Понятно, - задумчиво сказал Жоржик. - Это ясно как день.
- Да ведь он, - обратилась Балтахина к Жоржику, - может думать, что ничего не чувствует, а на самом деле в глубине души будет раздираем муками ревности.
- Да что вы? - покачал головой Жоржик. - Неужели он такой?
- Уверяю вас - такой.
- Это нехорошо, - огорчился Жоржик.
- Ну вот поговорите с этой женщиной, - воскликнул Балтахин. - Она больше меня знает: раздирает меня внутри что-нибудь или нет?..
- В самом деле, - сказал Жоржик. - Откуда вы можете это знать?
- Ах! - нетерпеливо махнул рукой Балтахин. - Женщина всегда останется женщиной!
- Да уж… это так. Эти женщины - действительно… женская логика.
- Ну вот! Ты видишь - почему же Жоржик меня понимает, а ты не можешь понять?..
- Почему? - воскликнула обиженная немного жена. - Да потому, что я тебя уже давно раскусила.
- Ага! - сказал Жоржик. - Значит, вас раскусили? Ишь ты… Его раскусили, а он сидит как ни в чем не бывало.
- Ты? Ты?! Меня раскусила? - воскликнул разгоряченный Балтахин. - Ну, знаешь ли…
- Да уж, знаете ли, - возмущенно вздернул плечами Жоржик. - Это действительно…
- Ты?! Меня?!
- Пожалуйста, без патетических восклицаний… Да! Я тебя раскусила. Ха-ха… Подумаешь, какая загадочная натура… Почему же в таком случае ты не отпустил меня на лето в имение к Кандауровым?
- А-а, батенька, - воскликнул Жоржик. - Так вот оно что? Значит, вы ее не отпустили к Кандауровым?
- Да… представьте себе, Жоржик… Я уверена - он не отпустил меня потому, что туда съезжается на лето много молодежи, студентов. Как вам это нравится?
- Возмутительно, - вздернул плечами Жоржик.
- Ну, скажите вы, человек беспристрастный! Если бы вы были женаты, как он, неужели вы бы не отпустили меня на лето куда-нибудь?
- Что вы! - сказал Жоржик. - За кого вы меня считаете. Конечно бы отпустил.
- Вот вы и поговорите с ней! - стукнул кулаком по столу Балтахин. - Она уверена, что я не отпустил ее, потому что ревную к каким-то молокососам?! Как вам это понравится?
- Кому же это может понравиться? - сочувственно сказал Жоржик. - Нравиться тут нечему.
- Ага! Вот видишь… Это в твоей голове, может быть, студенты занимают какое-нибудь место, а я, матушка моя, человек серьезный!
- Глупо! - раздраженно сказала жена. - Не забывай, что ты говоришь при постороннем человеке.
- Да, действительно… - сказал Жоржик. - Такие вещи при постороннем немножко не того.
- Ну, Жоржик, знаете, если я вижу человека, который говорит идиотские абсурды, - я и при постороннем замечу ему это…
- Спасибо за комплимент, - злобно вскричала Елена Ивановна. - Заслужила… Стоило выходить за такого человека замуж, отдавать ему жизнь…
- А в самом деле? - спросил Жоржик, оживляясь. - Зачем вы это сделали? Охота была…
- Да уж спросите… Клялся меня на руках носить, под золотым колпаком держать…
- Вот тебе… - меланхолически прошептал Жоржик. - То клялся и то и другое сделать, а потом обманул… Ох эти мужья…