Веселая народная песня
(На четыре голоса)
Что вы, старцы, захудали,
Таковы невеселы,
Головы повесили?
– Отощали! –Что вы, старые старухи,
Таковы невеселы,
Головы повесили?
– С голодухи! –Что вы, парни, тихи стали,
Не играете, не скачете,
Все ревете, плачете?
– Тятьку угнали! –Что вы, детки, приуныли,
Не играете, не скачите,
Все ревете, плачете?
– Мамку убили! –
1905
За чай, за мыло
(Солдатская песня 1905 года)
Братцы солдатушки,
Бравы ребятушки,
Шибко поспешайте,
Бунты утишайте.– То-то вот, что тощи,
Черви лезут во щи.
Наши командиры
Отрастили брюхи.–Братцы солдатушки,
Бравы ребятушки,
Злым не верьте людям,
Мы вас не забудем.– Речи эти стары,
Тары растабары,–
Наши командиры
Знают всю словесность.–Братцы солдатушки,
Бравы ребятушки,
По сему случаю
Не хотите ль чаю?
– Чаю мы желаем,Только вместе с чаем,
Добрым обычаем,
Дайте командиров
Нам не мордобойцев.Братцы солдатушки,
Бравы ребятушки,
Что вас сомутило?
Не хотите ль мыла?– Прежде дули в рыло,
Нынче дали мыла,–
Ишь, залебезило
Грозное начальство
Перед нашим братом. –
1905
"Друг другу руки подадим…"
Друг другу руки подадим,
И, как свечей венчальных дым,
Надежды мы соединим,
Свершим завещанное нам,
И подвиг, сладостный сердцам,
Передадим
Векам.
Воздвигнем новый храм,
И прочно стены утвердим.
Дракону злому время пасть,–
Мы учредим
Иную власть.
Мы создадим
Блаженный строй,
И над землей
Прострем довольство и покой.Зрела сила,
И созрела,
И пора к свершенью дела
Наступила.
Тяжкий молот
Занесен над ветхим домом.
Будет свод его расколот,
Разрушенье будет громом.
1906
Халдейская песня
Царь Халдейский(соло)
У меня ли не житье!
Все казенное – мое.
Государство, это – я,
И над всеми власть моя.
Халдейские люди
А у нас-то, вот житье!
Что встаем, то за вытье.
Мы несем во все места,
А мошна у нас пуста.
Халдейский царь
Не пойти ль мне на войну
В чужедальную страну,
Злата, серебра добыть,
Чтоб еще богаче быть?
Халдейские люди
Собирают нашу рать.
Знать, нам время умирать.
Нас погонят на войну
За халдейскую казну.
Халдейский царь
Что там? вздумали роптать?
Стройся, верная мне рать!
Поострей точи мечи!
Бей! коли! руби! топчи!
1907
"Какая покорность в их плаче!.."
Какая покорность в их плаче!
Какая тоска!
И как же иначе?
Бежит невозвратно река.Уносятся грузные барки
С понурой толпой,
И слушают Парки
Давно им наскучивший вой.К равнине уныло
Осенние никнут дожди.
Уж раз проводила,
Так сына обратно не жди.Уж слезы разлучные льются,
Кропя его путь.
Ему не вернуться
Припасть на вскормившую грудь.Там, где-то в чужбине,
Далеко от знаемых мест,
В чужой домовине
Он ляжет под дружеский крест.
1916
Ярый год
Правда сердца
I
Лето 1914 года в Орго, маленькой эстонской деревушке на южном берегу Финского залива, проходило приятно и спокойно. В начале лета никто здесь и не думал о близости большой европейской войны. Все время стояла прекрасная погода, ясная, теплая, с редкими дождями. Дачники, – немцы из Юрьева и из Ревеля, да русские интеллигенты из столиц, – развлекались как умели. Те, которые жили здесь уже несколько лет, хвалили очень это место, широкий вид на море, великолепный парк, закаты, – все, что можно хвалить. Попавшие сюда первый раз, – потому что знакомые зимою часто хвалили Орго, – жаловались на скуку.
В самом деле, Орго – глухое захолустье, нет ни кургауза, ни музыки. Общество благоустройства дачной местности Орго только что было основано и успело только вывесить две надписи о запрещении: велосипедистам ездить по пешеходной дорожке в деревне, да еще устроило плохонький теннис-гроунд. Даже станция железной дороги в семи верстах, – не погуляешь по платформе, встречая и провожая поезда. Только и было утешение, что купанье в море, – пляж очень хороший, почти такой же, как в Усть-Наровской купальной местности, – да лаун-теннис, устроенный на поляне над морем.
Из-за лаун-тенниса молодежь ссорилась с аптекарем: не хотели платить денег за право игры на теннисе, а аптекарь, казначей общества благоустройства дачной местности Орго, грозил, что снимет сетку. Он старался быть очень аккуратным и чтобы оправдать свою немецкую фамилию, и чтобы его не сочли за эстонца.
Молодые люди говорили:
– Мы не обязаны платить вам за игру в теннис. У вас и сетка висит старая.
Аптекарь упрямо твердил:
– Нет, обязаны. Общество не имеет сумм на то, чтобы покупать сетку.
– С нашей дачи, – говорил веселый студент Бубенчиков, – вы уже взыскали три рубля.
– А с нашей, – говорил мрачный Козовалов, – даже пять.
Аптекарь объяснял:
– Ну так это же за доставку корреспонденции, – вы же сами знаете, что в нашей местности нет почтового отделения. А мы хлопочем, и в будущем году мы будем иметь почтово-телеграфное отделение. Чего же вы хотите?
– Это нам все равно, – говорили молодые люди, – нельзя же платить без конца.
Долго пререкались. Наконец аптекарь сетку снял, а около теннис-гроунда вывесил на столбе записку с надписью: "Игра без разрешения правления общества благоустройства запрещается".
В отместку за это легкомысленные молодые люди в следующую же ночь прибили на дверях аптеки записку: "Ходить в аптеку без рецепта врача строго воспрещается".
Многие дачники, запасшись старыми сигнатурками, нарочно заходили в аптеку справиться, почему вход без рецепта воспрещен. В аптеку дачники ходили, как водится, не столько за лекарствами, сколько за открытками с видами местности, за фонариками для иллюминаций, за мылом и одеколоном, и за прочими разнообразными вещами.
Аптекарь возмущался, уверял, что можно ходить и без рецепта, и, отпуская свои товары, жаловался всем на молодых людей.
Раза два-три в лето устраивались любительские спектакли и балы в помещении местного пожарного общества, – вот и все веселье. Приходилось в остальное время довольствоваться домашними развлечениями, а днем гулять и любоваться видами – занятие, молодости мало свойственное.
II
Лиза Старкина, юная дочь морского офицера, плавающего где-то в далеком море, была в нерешительности, на ком из двух молодых людей остановить ей свое внимание. Бубенчиков и Козовалов, два студента, юрист и математик, оба были очаровательны, каждый в своем роде. Лизина мать, Анна Сергеевна, предпочитала любезного и веселого Бубенчикова. Лиза тоже оценивала его превосходные качества, но и в мрачном Козовалове, были свои очарования. Он не лишен был остроумия и находчивости, и хотя говорил ей иногда дерзости, но всегда готов был услужить, тогда как любезный и веселый Бубенчиков был эгоист, и от оказания услуг часто увиливал.
Впрочем, порою оба юноши казались Лизе скучноватыми. И казалось даже ей, что и живут они не по-настоящему, а так, между прочим, до окончания курса, – а настоящая жизнь их начнется потом, когда они выдержат свои государственные экзамены и пристроятся более или менее хорошо.
Но Лизе уже хотелось кого-то любить. Такой уж возраст. И потому на пляже она почти каждый день, сбросив юбочку и сандалии, танцевала дунканские танцы то для одного, то для другого, то для обоих вместе. Лиза, как водится, училась на каких-то драматических курсах. Она была очаровательна в милых своих танцах, стройная, тонкая, весело-загорелая, легкая над гладью мелкого, серовато-золотистого песка.
Был еще и третий, склонный ухаживать за Лизою усерднее и самоотверженнее первых двух. Это был местный, Пауль Сепп, но для Лизы он был пока только комическим элементом.
Паулю Сеппу было двадцать восемь лет. Он был красивый, высокий, сильный, широкоплечий, очень сдержанный человек, добродушный и немного мешковатый. У него были ясные голубые глаза и светлые волосы. Он не пил водки, не курил. Не знал никакого разврата. Кончил какое-то сельскохозяйственное училище. Много читал, по-русски и по-немецки. Очень любип литературу и философию. Играл на рояли. Пел баритоном. Две его сестры, молоденькие девушки, недавно кончили учиться в гимназии.
С весны он был влюблен в Лизу Старкину, – с первого же раза, как увидел ее на обрыве над морем, в тунике, веселую, белую, еще не успевшую загореть. Но он бып простой крестьянин, эстонец, и сам работал на своем поле, вместе со своими двумя сестрами. У него было тридцать десятин земли, и летом жило несколько работников и работниц.
Он был еще холост и непорочен, как мальчик. Зимою он мечтал о далеких красавицах. Каждое лето он влюблялся в русскую барышню, – теперь влюбился в Лизу. В немок он почему-то не влюблялся ни разу.
И вот было трое влюбленных в одну Лизу. Лиза никогда еще в жизни не чувствовала себя такою гордою и счастливою. Лиза и Пауля Сеппа не совсем отвергала на страх двум другим. Поддразнивая их, она говорила:
– Захочу и выйду за эстонца.
И всех трех вышучивала, весело и мило, как все, что она делала.
Анна Сергеевна очень сердилась, когда Лиза говорила с нею об эстонце. Она восклицала:
– Лиза! Твой отец – капитан первого ранга, а ты говоришь о простом эстонце.
Лиза хохотала. Говорила:
– Мы с Паулем будем косить траву, сеять хлеб, пасти свои стада, и разговаривать о Шиллере и о Канте.
– Ужас, ужас! – восклицала Анна Сергеевна.
Лиза продолжала дразнить мать:
– Я буду доить коров и каждое утро носить для тебя парное молоко. Ты увидишь, какое оно будет вкусное, густое и чистое.
Анна Сергеевна затыкала уши пальцами и уходила.
III
Лиза с мамою, Бубенчиков и Козовалов гуляли в парке. Парк принадлежал остзейскому барону, и на входе туда надобно было брать билеты. За билетами приходилось ходить к управляющему, чистенькому немцу из Риги.
Любовались на великолепный, белый, вознесенный над силлурийским обрывом, дом барона. Один только Козовалов упрямо говорил, что дом ему не нравится, что он годится разве только для устройства в нем музея дурного вкуса. С ним спорили. Но он был, конечно, прав. У него был хороший вкус, и эта дурно-слаженная постройка, совсем не гармонировавшая с местностью, не могла его удовлетворить.
Когда уже видно было синее море, Козовалов сказал, указывая на отдельно стоящее громадное дерево:
– Вот то самое дерево.
– Какое? – спросила Лиза.
Козовалов мрачно улыбнулся и промолчал. У него был в эту минуту таинственный и значительный вид. Лиза вдруг зажглась любопытством. Бубенчиков рассказал:
– На этом дереве весною повесился баронский конюх. Он выстегнул кнутом глаз одной лошади. Управляющий ему сказал, что взыщет триста рублей и посадит в тюрьму. Ну, он пошел сюда ночью и повесился. Утром нашли. Молоденький был совсем, очень скромный, и у него была невеста, здешняя эстонка Эльза, – она живет в горничных у Левенштейна.
Анна Сергеевна заахала:
– Ах, какой ужас! Зачем вы нас здесь повели! Мне этот эстонец ночью будет сниться. И зачем вы это рассказали!
Лиза сказала досадливо:
– Мама, как же ему не рассказать, когда его об этом просят!
Лизу всегда утомляла деланная экспансивность и кокетливость ее матери.
Бубенчиков говорил оживленно, как что-то радостное:
– Многие теперь боятся ходить в парк вечером.
– Да и днем жутко, – сказала Анна Сергеевна. – Знала бы, так не стала бы и билета брать.
– Ну, я бы и сама взяла, – отвечала Лиза.
Козовалов сказал злорадно:
– И молодая баронесса не приехала нынче летом.
– Почему? – спросила Лиза.
– Боится, что эстонцы разозлятся и станут мстить, – объяснил Козовалов. – Потому и билеты надо брать, – боятся пускать всех.
– Вовсе не потому, – заспорила Лиза, – прежде всех пускали, так подходили к самому замку и все цветы обрывали.
– Ну, уж ты, спорщица! – сказала Анна Сергеевна, – всегда все лучше всех знаешь.
Вечером, встретившись с Паулем Сеппом, Лиза спросила его:
– Почему повесился этот конюх? Неужели из-за какой-то баронской лошади?
– Да, из-за лошади, – отвечал Пауль Сепп.
– Но неужели же это правда? – спрашивала Лиза. – Что же с ним могли сделать? Ведь мы же не во времена крепостного права живем!
Пауль Сепп спокойно отвечал:
– Управляющий – немец.
– Ну так что же? – с удивлением спросила Лиза.
– Немцы народ аккуратный, не простит, – сказал Пауль Сепп.
И ясные глаза его зажглись мгновенною злостью.
IV
Как-то совсем неожиданно стали говорить, что скоро будет война. С жадностью читали газеты. Злое нападение Австрии на Сербию и явное потворство ей со стороны Германии раздражали многих. Возрастало негодование против Германии. Припоминали, что Германия держала уже много лет всю Европу в состоянии неуверенности в завтрашнем дне и заставляла всех делать чрезмерные усилия для вооружений. Вскрылась нараставшая в течение долгих лет вражда к надменным и заносчивым пруссакам. Уже и местные нотабли, аптекарь и булочник (он же содержатель пансиона) объявили, что они – не немцы, а эстонцы; до сих пор они это тщательно скрывали.
Появились указы о мобилизации, сначала частичной, а потом и общей. Дачники читали расклеенные объявления и толковали их, кто как умел.
Вот и война объявлена. В газетах, которые пришли вечером, было напечатано о германском наглом ультиматуме России. А к ночи Бубенчиков, съездив на велосипеде на станцию, привез важные новости. Он вошел торопливо на закрытую стеклянную террасу дачи Старкиных, где сидели за чайным столом Лиза, Анна Сергеевна и Козовалов со своею матерью. Здороваясь, он объявил испуганно и радостно:
– Германия объявила нам войну. Франц-Иосиф умер.
Анна Сергеевна всплеснула руками и воскликнула:
– Ну вот, дождались, досидели! Ужас, ужас!
– Немцы, может быть, здесь высадятся, – говорил Бубенчиков, – здесь крепости нет, и флота у нас нет, они сюда и пойдут, и отсюда на Петербург.
Говорил это, как что-то радостное.
– Ужас, ужас! – повторяла Анна Сергеевна. – Что же с нами будет?
Козовалов говорил:
– Нет, немцы придут с юга и разрушат железную дорогу. А что с нами будет, это покрыто мраком неизвестности. Впрочем, кто уцелеет от неприятельских снарядов, тому, надо полагать, немцы ничего особенно плохого не сделают: народ культурный.
Лиза не верила ни в десант, ни в разрушение железной дороги. У нее было спокойное и смелое сердце чисто русской девушки. Она любила Россию и потому верила, что Россия победит. Она говорила:
– Немцам здесь не дадут высадиться. И до нашей железной дороги им не дойти.
Мать спорила:
– Как же не дойдут, Лизочка, если из Восточной Пруссии на нас три армии двигаются! Ведь это во всех газетах написано!
Лиза спокойно возражала:
– Да ведь и наши армии есть!
– Ну, где же нашим! – говорила мать, – немцы сильнее, у них все мужчины на войну пошли.
Бубенчиков говорил:
– Немцы быстротой возьмут. Наши не успеют опомниться, как уже немцы подойдут к Петербургу. Не даром же вокруг Петербурга окопы роют и все деревья рубят.
– Так-таки все? – насмешливо спросила Лиза. – Зачем же это?
– Ну, это по военным соображениям, – сказал Бубенчиков. – Ну, я пойду. Надо нашим сказать и Лихутиным.
Бубенчиков наскоро попрощался со всеми и побежал по дорожке темного сада.
– Газета! – досадливо сказала Лиза.
Бубенчиков обошел всех своих знакомых.
Дачники заволновались. До утра ходили по деревне и сообщали друг другу невесть откуда пришедшие слухи, один другого невероятнее.
На другой день с утра Анна Сергеевна говорила о том, что надобно поскорее уехать в Петербург. Лизе не хотелось. Она говорила:
– Такая хорошая погода! Что мы будем делать в Петербурге?