Приходили к Воронку и взрослые рабочие, из молодых. Подбирались тоже почему-то все лохматые, шершавые и такие угрюмые, что казалось, как будто они обижены навсегда и уже навеки утратили способность улыбаться и шутить. Воронок читал с ними книжки посерьезнее и делал объяснения непонятого. Были назначены часы для этих чтений и бесед. Этими беседами Воронку очень удавалось развить своих слушателей в желательном направлении: все партийные шаблоны усваивались ими очень скоро и очень прочно. Давал он им также книги для чтения на дом. Многие сами покупали кое-что.
Таким образом через квартиру Воронка постоянно протекала река книжек и брошюр. Иногда он подбирал целые библиотеки, и рассылал их с верными людьми по деревням.
Елисавета и Триродов застали Воронка дома. Он казался мало похожим на партийного работника: любезный, неречистый, он производил впечатление сдержанного, благовоспитанного человека. Он всегда носил крахмальное белье, высокие воротники, нарядный галстук, шляпу котелком, стригся коротко, бородку причесывал волосок к волоску.
Воронок любезно сказал:
– Я с удовольствием пойду с вами.
Он взял тросточку, надел котелок, мельком глянул в зеркало, висевшее в простенке, и сказал опять:
– Я готов. Но вы, может быть, отдохнете?
Они отказались и пошли вместе с Воронком.
Жуткая тишина светлых улиц притаилась и ждала чего-то. Эти три казались чужими среди деревянных лачуг, скучных заборов, на мостках скрипучих и шатких. Хотелось спросить:
– Зачем идем?
Но казалось, что это сближает и делает дружным быстрый стук сердец. Вся картина бедной жизни была здесь во всей скучной повседневности, и те же играли грязные и злые дети, и ругались, и дрались, – шатался пьяный, – и качались серые ведра на сером коромысле на плече серой женщины в сером заношенном платье.
Повседневно скучною казалась нищета этого дома, где на столе, наскоро обряженный, лежал желтый покойник. Бледная баба стояла у изголовья и выла тихо, протяжно, неутомимо. Откуда-то подошли трое ребятишек, беловолосых и бледных, и смотрели на вошедших, – странные, тупые взоры без радости и без печали, взоры, навсегда отуманенные.
Елисавета подошла к женщине. Цветущая, румянолицая, стройная девушка стояла рядом с тою бледною, заплаканною женщиною, и тихо говорила ей что-то, – та качала головою и причитала ненужные, поздние слова. Триродов спросил тихо:
– Нужны деньги?
Воронок так же тихо ответил:
– Нет, товарищи хоронят, сложимся. Потом семье понадобятся деньги.
Настал день похорон. На фабриках работы стали. Было ясное небо, и под ним торжественно-шумная толпа, и легкие струйки ладана, пышное благоухание которого смешивалось с легким запахом лесной гари. Гимназисты забастовали и пошли на похороны. Пришла и часть гимназисток. Робкие девочки остались в своей гимназии.
Дети из триродовской колонии решили идти на похороны. Они принесли два венка – речные желтые травы, еще сохранившие на своих восковых лепестках переливные огоньки ранней влаги. Пришли и тихие дети. Они держались отдельно и молчали.
Вся полиция города была на похоронах. Даже из уезда были вызваны стражники. Как всегда, в толпе вертелись мелкие провокаторы.
Торжественно и спокойно двигалась толпа. Над толпою колыхались венки, – пестрели красные цветы, красные веяли ленты. Вокруг ехали казаки. Они смотрели угрюмо и подозрительно, – были готовы усмирять. Слышалось пение молитвы. Каждый раз, когда затихшее пение возобновлялось, казаки чутко прислушивались. Нет, опять только молитва.
Елисавета и Триродов шли в толпе за гробом. Они говорили о том, что восторгает жаждущих восторга и ужасает жаждущих покоя. Остры были Елисавете все впечатления на острых щебнях пыльной и сорной мостовой.
Длинная была дорога. И строгое, и стройное длилось пение. Потом кладбище, – унылое ожидание на паперти, – поспешное отпевание.
Казаки спешились, но по-прежнему держались тесным кольцом вокруг толпы.
Вынесли гроб из церкви. Опять заколыхались венки. И опять несли долго и пели.
Вдруг усилился женский плач, – женский плач над раскрытою могилою. Учитель Бодеев встал у изголовья. Своим визгливо-тонким, но далеко слышным голосом он начал было:
– Товарищи, мы собрались здесь, у этой братской могилы…
Подошел жандармский офицер и сказал строго:
– Нельзя-с. Прошу без речей и без демонстраций.
– Но почему же?
– Нет, уж очень прошу-с. Нельзя-с, – сухо говорил офицер.
Бодеев пожал плечами, отошел и сказал досадливо:
– Покоряюсь грубой силе.
– Закону, – строго поправил офицер в голубом мундире.
Теснясь у могилы, подходили один за другим и бросали землю. Сырая и тяжелая, земля гулко ударялась о тесные гробы.
Засыпали могилу. Стояли молча. Молча пошли.
И вдруг послышался чей-то голос.
И уже вся толпа пела слова гордого и печального гимна. Угрюмо смотрели казаки. Послышалась команда. Казаки быстро сели на коней. Пение затихло.
За кладбищенскою оградою Елисавета сказала:
– Я хочу есть.
– Поедемте ко мне, – предложил Триродов.
– Благодарю вас, – сказала Елисавета. – Но лучше зайдемте в какой-нибудь трактир.
Триродов глянул на нее с удивлением, но не спорил. Понял ее любопытство. В трактире было людно и шумно. Триродов и Елисавета сели у окна, за столик, покрытый грязноватою, в пятнах, скатертью. Они заказали холодного мяса и мартовского пива.
За одним из столов сидел малый в красной рубахе, пил и куражился. За ухом у него торчала папироска, там, где приказчики носят карандаш. Малый приставал к соседям, кричал:
– Пьян-то кто?
– Ну, кто? – презрительно спрашивал от соседнего стола молодой рабочий.
– Пьян-то я! – восклицал пьяница в красной рубахе. – А кто я, знаешь ли ты?
– А кто ты? Что за птица? – насмешливо спрашивал молодой рабочий в черной коленкоровой блузе.
– Я – Бородулин! – сказал пьяница с таким выражением, точно назвал знаменитое имя.
Соседи хохотали и кричали что-то грубое и насмешливое. Малый в красной рубахе сердито кричал:
– Ты что думаешь? Бородулин, по-твоему, крестьянин? Рабочий в черной блузе почему-то начал раздражаться.
Его впалые щеки покраснели. Он вскочил с места и крикнул гневно:
– Ну, кто ты? Говори!
– По паспорту крестьянин. Запасной рядовой. Так? Только и всего? – спрашивал Бородулин.
– Ну? Кто? – наступая на него, гневно кричал рабочий.
– А по карточке кто я? знаешь? – спрашивал Бородулин.
Он прищурился и принял значительный вид. Товарищи тянули молодого рабочего назад, и шептали.
– Брось. Нешто не видишь.
– Сыщик! Вот я кто! – важно сказал Бородулин.
Рабочий в черной блузе презрительно сплюнул и отошел к своему столу. Бородулин продолжал:
– Ты думаешь, я сбился с толку? Нет, брат, шалишь, – я – бывалый. Как ты обо мне понимаешь? Я – сыщик. Я всякого могу упечь.
За соседними столиками прислушивались, переглядывались. Бородулин куражился.
– А в полицию хочешь? – сердито спросил из-за среднего стола купец, сверкая маленькими черными глазами.
Бородулин захохотал и крикнул:
– Полиция у меня в горсти. Вот где у меня полиция.
Посетители роптали. Слышались угрозы:
– Уходи, пока цел.
Он расплатился и ушел. Вдруг стало слышно, что на улице собирается толпа. Елисавете и Триродову из окна видно было, как малый в красной рубахе слоняется взад и вперед по улице, не отходя далеко от трактира, и пристает к прохожим. Слышались его крики:
– Донесу! Арестую! Давай гривенник.
Многие давали – боялись. Каждого встречного задевал Бородулин, – с мужчин сбрасывал шапки, женщин щипал, мальчиков драл за уши. Женщины с визгом шарахались от него. Мужчины, кто поробче, бежали. Посмелее останавливались с угрожающим видом. Тех Бородулин не смел трогать. Мальчишки толпою бегали сзади, хохотали и гукали. Бородулин бормотал:
– Ты у меня смотри! Знаешь ли ты, кто я?
– Ну, кто ты? – спросил парень, которого он толкнул. – Кабацкая затычка!
Вокруг них собралась толпа. Лица были хмуры и неприветливы. Бородулин трусил, но храбрился и куражился. Он кричал:
– Надо человек двух, трех забрать!
На Бородулина вдруг напали. Молодой, дюжий парень выскочил из толпы. В руке его был громадный булыжник. Парень крикнул:
– Что эта собака тут кочевряжится?
Он ударил Бородулина булыжником по голове. Несчастливо-меток был удар. Что-то мягкое и упругое хрустнуло. Бородулин упал. Его продолжали бить. Тот рабочий, который ударил его булыжником, убежал.
Елисавета и Триродов смотрели из окна. Триродов крикнул:
– Казаки!
Люди на улице бросились во все стороны. На окровавленной мостовой остался растерзанный труп.
Глава семнадцатая
Много забот доставил Триродову Остров. Триродов не раз возвращался мыслями к обстоятельствам своего знакомства с Островым и к последним своим встречам с ним в Скородоже.
Остров был второй раз у Триродова через неделю после первого своего посещения. Всю ту неделю Остров не мог отделаться от странного чувства неловкости и смущения. В его памяти как-то нелепо путались подробности того посещения и разговора с Триродовым. Почему-то он постоянно забывал, какой сегодня день. Неделя прошла как-то слишком для него быстро. Может быть, это было потому, что за неделю он свел много интересных для себя знакомств. Он даже начал делаться заметным в городе человеком.
Во вторник поздно вечером Остров пришел к Триродову. Ждать ему пришлось недолго. Его тотчас же приняли и провели в одну из комнат первого этажа. Через минуту Триродов к нему вышел. Триродов казался слегка удивленным и спросил несколько принужденно:
– Что скажете, Денис Алексеевич?
Остров сказал сумрачно:
– За деньгами пришел. Получить обещанное вспомоществование от щедрот ваших.
Триродов сказал:
– Я ждал, что вы придете в среду.
Остров свирепо усмехнулся и сказал:
– Зачем же в среду, если можно и во вторник? Или уж очень трудно с денежками расставаться? Обуржуазились, Георгий Сергеевич?
Триродов, казалось, вдруг вспомнил что-то. Улыбаясь слегка насмешливо, он говорил:
– Извините, пожалуйста, Денис Алексеевич. Я думал, что вы придете завтра, как было условлено. Я еще не приготовил для вас деньги.
Острову стало досадно. Его широкоскулое лицо потемнело. Глаза его стали свирепо-красны. Он сказал сердито:
– Вы сказали мне прийти через неделю, – я через неделю и пришел. Мне сорок раз ходить некогда. У меня и другие дела есть. Обещали дать денег, – и давайте. Как ни жалко, а надо раскошелиться.
С каждым словом он все более и более свирепел и наконец застучал дюжим кулаком по стоявшему перед ним белому круглому столику на тонких ножках. Триродов спокойно сказал:
– Сегодня у нас вторник. Стало быть, неделя еще не прошла.
Остров грубо возражал:
– Как так не прошла! Я у вас во вторник и был. Что ж вы, неделю в восемь дней считаете, на французский лад? Так это мне не с руки.
Триродов так же спокойно ответил:
– Вы были у меня в среду. Вот потому я сегодня и не приготовил вам денег.
Остров не мог понять, в чем дело. Он с недоумением посмотрел на Триродова и досадливо сказал:
– Не приготовили! Что их готовить! Вынули из несгораемого шкапа, отсчитали и отдали – вот и вся процедура. Не великие капиталы – сущие пустяки.
Триродов спокойно возразил:
– Ну, как для кого. Для меня это вовсе не пустяки.
Остров с грубым хохотом крикнул:
– Нечего бедниться! Подумаешь, сирота казанская! Так мы вам и поверили.
Триродов встал, внимательно и строго посмотрел прямо в глаза Острова и сказал решительно:
– Одним словом, сегодня я не могу дать вам этих денег. Потрудитесь прийти ко мне завтра, приблизительно в такое же время.
Остров нехотя поднялся со стула. У него было такое ощущение, словно кто-то поднял его за шиворот и сейчас поведет насильно к выходу. Остров сказал грубо:
– Только не думайте, что и завтра проведете меня за нос. Я не таковский, чтобы меня завтраками кормить.
Его маленькие глазки засверкали от злости. Широкие челюсти свирепо дрожали. А ноги словно сами собою несли его к выходной двери.
Триродов спокойно ответил ему:
– Нет, я не думаю вас обманывать. Завтра вы получите деньги.
Остров пришел на другой день, опять в тот же час вечером. Теперь его провели в кабинет Триродова. Остров спросил грубо:
– Ну, что же, сегодня-то будут деньги? Или опять будем ломать комедь?
Триродов достал из ящика письменного стола приготовленную пачку кредитных билетов, подал ее Острову и сказал:
– Пожалуйста, пересчитайте деньги. Здесь две тысячи.
Остров свистнул и угрюмо сказал:
– Этого мало. Я просил у вас гораздо больше.
Триродов сказал решительно:
– Больше не дам. Этого вам очень хватит.
Глупо ухмыляясь, Остров попросил:
– Может быть, прибавите хоть малость.
– Не могу, – холодно сказал Триродов.
Остров сказал угрожающим тоном:
– С этими деньгами я не смогу отсюда уехать.
Триродов нахмурился и строго посмотрел на Острова. Какие-то новые соображения пришли ему в голову, и он сказал:
– Это не будет для вас лучше. Пожалуй, оставайтесь, но каждый ваш здешний поступок будет мне известен.
– Ну, ладно, уеду, – с глупою усмешкою сказал Остров.
Он взял деньги, пересчитал их старательно, спрятал в засаленный карман сюртука и уже встал было, чтобы уходить, Триродов сказал ему:
– Посидите. Поговорим.
В то же время откуда-то из темного угла вышел тихий мальчик в белой одежде. Он стал за креслом Триродова и смотрел на Острова. Его черные широкие глаза на бледном лице наводили на Острова жуткий страх. Остров мешковато опустился в кресло у письменного стола. Голова его закружилась. Потом странное чувство безразличия и покорности охватило его. На лице его изображалась тупая готовность сделать все, что прикажет кто-то сильный, вдруг овладевший его волею. Триродов внимательно посмотрел на Острова и сказал:
– Ну, рассказывайте. Вот вы сами мне сообщите сведения о том, что вы здесь делаете и в чем вы здесь участвуете. Многого сделать вы не успели, но кое-что узнали. Говорите.
Остров как-то глупо хихикнул, дернулся, как на пружинке, и сказал:
– Хорошо-с. Совершенно бесплатно расскажу вам кое-что весьма интересное.
Триродов, не спуская с лица Острова тяжелого, пристального взора, повторил:
– Говорите.
Тихий мальчик не отводил от глаз Острова упорно-вопрошающего взора.
– Знаете, кто убил полициймейстера? – спросил Остров.
Триродов молчал. Остров говорил, все так же бессмысленно хихикая и подергиваясь всем телом:
– Убил и ушел. Скрылся, пользуясь замешательством окружающих и темнотою, как об этом выражаются в газетах. Полиция его не поймала и до сих пор, и начальство не знает, кто он.
– А вы знаете? – холодным, размеренным тоном спросил Триродов.
– Знаю, да вам не скажу, – злобно сказал Остров.
– Скажете, – решительно сказал Триродов.
И еще решительнее, громким и повелительным голосом сказал:
– Говорите, кто убил полициймейстера!
Остров отвалился на спинку кресла. Красное лицо Острова покрылось серым налетом бледности. Налившиеся кровью глаза его полузакрылись, как у брошенной полулежа куклы с заводом в животе. Остров сказал вяло, как неживой:
– Полтинин.
– Вам друг? – спросил Триродов. – Ну, дальше говорите.
Остров говорил так же вяло:
– Вот теперь его ищут.
Триродов продолжал спрашивать:
– Зачем Полтинин убил полициймейстера?
Остров глупо хихикнул и говорил:
– Тончайшая политика! Так, значит, надо. А для чего, этого я вам не скажу. При всем желании не могу. Сам не знаю. Только догадываться осмеливаюсь. А что же могут значить наши догадки?
– Да, – сказал Триродов, – вы этого, пожалуй, и не можете знать. Дальше рассказывайте.
– Теперь это самое дело, – говорил Остров, – для нас очень доходная статья. Прямо – статья в бюджете.
– Почему? – спросил Триродов.
На лице его не было заметно удивления. Остров говорил:
– Есть у нас такой теплый человек, Поцелуйчиков.
– Вор? – коротко спросил Триродов.
Остров усмехнулся почти сознательно и говорил:
– Вор не вор, а плохо не клади. Человек строгий на этот счет.
Глаза Острова приняли откровенно-наглое выражение. Триродов спросил:
– Какое же у него отношение к этой вашей статье дохода?
Остров объяснил:
– А мы его посылаем к местным богатеям.
– Шантажировать? – спросил Триродов.
Остров с полною готовностью отвечал:
– Вот именно. Приходит он, скажем, к толстосуму. Имею, говорит, к вам дело по секрету, большого лично для вас интереса. Оставшись же с негоциантом наедине, говорит – пожалуйте пятьсот рублей. Тот, известно, на дыбы, – как это так? за что такая прокламация? А так-с, говорит, за то за самое. Иначе, говорит, вашего сынка-первенца в тюрьму засажу, ибо могу доказать, что ваш сынок-первенец имеет касательство к убиению доблестного полициймейстера.
– Дают? – спросил Триродов.
– Кто дает, кто выпроваживает, – отвечал Остров.
Триродов сказал презрительно:
– Милая компания! Что же вы еще замышляете?
С тем же безвольным послушанием Остров рассказал Триродову, что в их компании замыслили украсть чудотворную икону из соседнего монастыря, сжечь ее, а драгоценные камни, которыми она осыпана, продать. Дело это трудное, потому что икону берегут. Но друзья Острова рассчитывают воспользоваться одним из летних праздников, когда монахи, проводивши именитых богомольцев, подопьют изрядно. Таким образом, на приготовления к этой краже у воров остается больше месяца; это время они намерены использовать на то, чтобы втереться в дружбу к монахам и хорошенько ознакомиться с обстановкою.
Триродов молча выслушал все это, потом сказал Острову:
– Забудьте, что вы мне все это рассказывали. Прощайте.
Остров встрепенулся. Он казался точно вдруг проснувшимся. Не понимая причин своего тягостного смущения, он неловко распрощался и ушел.
Триродов думал, что необходимо предупредить здешнего епархиального епископа о готовящейся краже чудотворной иконы.