Дом Триродова стоял в полутора верстах от городской окраины, не у того конца, где дымные и грязные лежали фабричные слободы, а совсем в противоположной стороне, по реке Скородени выше города Скородожа. Этот дом с усадьбою занимал обширный околоток, обнесенный каменною стеною. Одна сторона усадьбы выходила на реку, другая – к городу, остальные – в поле и в лес. Дом стоял в середине старого сада. Из-за каменного белого высокого забора виднелись только вершины деревьев, и между ними, высоко, две башенки над домом, одна несколько выше другой. Казалось, что кто-то смотрит с этой башни на подходящих сестер.
О доме шла дурная молва еще с того времени, когда он принадлежал прежнему владельцу, Матову, родственнику сестер Рамеевых. Говорили, что дом населен привидениями и выходцами из могил. Была тропинка у дома с северной стороны усадьбы, которая вела через лес на Крутицкое кладбище. В городе дорожку эту называли Навьею тропою, и по ней боялись ходить даже и днем. О ней складывались легенды. Местная интеллигенция старалась их разрушить, но тщетно. Самую усадьбу иногда называли Навьим двором. Иные рассказывали, что своими глазами видели на воротах загадочную надпись: "Вошли трое, вышли двое". Но теперь этой надписи не было. Видны были только над воротами легко иссеченные цифры, одна под другою: наверху 3, потом 2, внизу 1.
Все злые слухи и отговаривания не помешали Георгию Сергеевичу Триродову купить дом. Он переделал дом, а потом и поселился здесь после того, как его сравнительно недолгая учебная служба была грубо прервана. Долго перестраивали и переделывали дом. Из-за высоких стен не видно было, что там делалось. Это возбуждало любопытство горожан и злые толки. Работники были нездешние, приведенные откуда-то издалека. Они не понимали нашей речи, редко показывались на улицах, имели угрюмый вид, были смуглы и малорослы.
– Злые, черные, – говорили в городе, – ножики с собой носят, а в Навьем дворе подземные ходы роют. Сам бритый, как немец, и землекопов изчужа выписал.
– Эта учительница рыженькая, Надежда Вещезерова, мне понравилась, – сказала Елена.
Она вопросительно посмотрела на сестру.
– Да, она очень искренняя, – ответила Елисавета. – Хорошая девочка.
– Они все милые, – более уверенно сказала Елена.
– Да, – нерешительно сказала Елисавета. – А вот другая, та, которая от нас убежала, в ней есть что-то непрямое. Точно легкий налет лицемерия.
– Почему? – спросила Елена.
– Так, чувствуется. Слишком любезно улыбается. Слишком ласково. По всему видно, что флегматична, а старается быть очень живою. И словечки порою проскальзывают такие, преувеличенные.
За каменною стеною в саду было тихо. В этот час Кирша был свободен. Но он не мог играть, – не игралось.
Маленький Кирша, сын Триродова от его недавно умершей жены, был смуглый и худенький. У него было слишком подвижное лицо и беспокойные черные глаза. Одет он был, как мальчики в лесу. Он был сегодня неспокоен. Почему-то ему было жутко. Он чувствовал себя так, словно кто-то невидимый его тянет, зовет неслышным шепотом, чего-то требует – чего? И кто это к их дому подходит? Зачем? Друг или враг? Кто-то чужой, – но странно близкий.
В ту минуту, когда сестры вышли от детей в лесу, Кирша был особенно взволнован. Он увидел в дальнем углу сада мальчика в белой одежде и побежал к нему. Они тихо и долго говорили. Потом Кирша пошел к отцу.
Георгий Сергеевич Триродов был дома один. Лежал на диване, он читал роман Уайльда.
Триродову было лет сорок. Он был тонок и строен. Коротко остриженные волосы, бритое лицо – это его очень молодило. Только поближе присмотрясь, могли заметить много седых волос, морщины на лице около глаз, на лбу. Лицо у него было бледное. Широкий лоб казался очень большим – эффект узкого подбородка, худых щек и лысины.
Комната, где читал Триродов, его кабинет, была большая, светлая и простая, с белым, некрашеным, зеркально-ровным полом. Стены были заставлены открытыми книжными шкапами. В стене против окон между шкапами оставалось узкое, человеку стать, место. Казалось почему-то, что там есть дверь, скрытая под обоями. Посередине комнаты стоял стол, очень большой. На нем лежали книги, бумаги и еще несколько странных предметов – шестигранные призмы из неизвестного материала, тяжелые, плотные, темно-красного цвета, с багровыми, синими, серыми и черными пятнами и прожилками.
Кирша стукнул в дверь и вошел, – тихий, маленький, взволнованный. Триродов глянул на него тревожно. Кирша сказал:
– Две барышни там, в лесу. Такие любопытные. По нашей колонии ходили. Теперь им хочется сюда попасть. Походить, посмотреть.
Триродов опустил на страницу романа бледно-зеленую ленту с легко намеченным узором, положил книгу на столик у дивана, взял Киршу за руку, притянул к себе, внимательно посмотрел на него, слегка щурясь, и тихо сказал:
– Опять тихих мальчиков выспрашивал.
Кирша покраснел, но стоял прямо и спокойно. Триродов продолжал упрекать:
– Сколько раз я говорил тебе, что это нехорошо! И для тебя худо, и для них.
– Им все равно, – тихо сказал Кирша.
– Почем ты знаешь? – сказал Триродов.
Кирша дернул плечом и сказал упрямо:
– Зачем же они здесь? На что они нам?
Триродов отвернулся, встал порывисто, подошел к окну и мрачно смотрел в сад. Словно что-то взвешивалось в его сознании, все еще не решенное. Кирша тихонько подошел к нему, так тихо ступая по белому, теплому полу загорелыми стройными ногами с широкими стопами, высоким подъемом и длинными, красиво и свободно развернутыми пальцами. Он тронул отца за плечо, – тихо положил на его плечо загорелую руку – и тихо сказал:
– Ты же ведь знаешь, мой миленький, что я это делаю редко, когда уже очень надо. А сегодня очень я беспокоился. Уж я так и знал, что будет что-то.
– Что будет? – спросил отец.
– Да уж я чувствую, – сказал Кирша просящим голосом, – что надо тебе пустить их к нам. Любопытных-то этих барышень.
Триродов посмотрел на сына очень внимательно и улыбнулся. Кирша, не улыбаясь, говорил:
– Старшая хорошая. Чем-то похожа на маму. Да и другая тоже ничего, милая.
– Зачем же они ходят? – опять спросил Триродов. – Подождали бы, пока их старшие сюда приведут.
Кирша улыбнулся, потом вздохнул легонько и сказал раздумчиво, пожимая плечиками:
– Женщины все любопытны. Что ты с ними поделаешь!
Улыбаясь не то радостно, не то жестоко, спросил Триродов:
– А мама к нам не придет?
– Ах, пусть бы пришла, хоть на минуточку! – воскликнул Кирша.
– Что же нам делать с этими девицами? – спросил Триродов.
– Пригласи их, покажи им дом, – сказал Кирша.
– И тихих детей? – тихо спросил Триродов.
– Тихим детям тоже понравилась старшая, – отвечал Кирша.
– А кто они, эти девицы? – спросил Триродов.
– Да это наши соседки, Рамеевы, – отвечал Кирша.
Триродов усмехнулся и сказал:
– Да, понятно, им любопытно.
Он нахмурился, подошел к столу, взял в руки одну из темных тяжелых призм, слегка приподнял, опять осторожно поставил на место и сказал Кирше:
– Иди же, встреть их и проведи сюда.
Кирша, радостно оживляясь, спросил:
– Через двери или гротом?
– Да, проведи их темным ходом, под землею.
Кирша вышел. Триродов остался один. Он открыл ящик письменного стола, вынул флакон странной формы зеленого стекла с темною жидкостью и посмотрел в сторону потайной двери. В ту же минуту она открылась тихо и плавно. Вошел мальчик, бледный, тихий, и посмотрел на Триродова покойными глазами, тихими, невинными, но понимающими.
Триродов подошел к нему. Упрек зрел на его языке. Но он не мог сказать упрёка. Жалость и нежность приникли к его губам. Он молча дал мальчику флакон странной формы. Мальчик тихо вышел.
Глава третья
Сестры вошли в перелесок. Повороты дорог закружили их. Вдруг пропали из виду башенки старого дома. И все вокруг показалось незнакомым.
– Да мы заблудились, – весело сказала Елена.
– Как-нибудь выйдем, – ответила Елисавета. – Куда-нибудь выйдем.
В это время навстречу им из кустов вышел Кирша, маленький, загорелый, красивый. Черные, сросшиеся брови и неприкрытые шапкою черные вьющиеся на голове волосы придавали ему дикий вид лесного зоя.
– Миленький, откуда ты? – спросила Елисавета.
Кирша смотрел на сестер внимательно, прямым и невинным взглядом. Он сказал:
– Я – Кирша Триродов. Идите прямо по этой дорожке, – вот и попадете, куда вам надо. Идите за мною.
Он повернулся и пошел. Сестры шли за ним по узкой дорожке меж высоких деревьев. Кое-где цветы виднелись, – мелкие, белые, пахучие. От цветов поднимался странный, пряный запах. Сестрам стало весело и томно. Кирша молча шел перед ними.
Дорога окончилась. Перед сестрами возвышался холм, заросший перепутанною, некрасивою травою. У подножия холма виднелась ржавая дверь, – словно там хранилось что-то.
Кирша пошарил в кармане, вынул ключ и открыл дверь. Она неприятно заскрипела, зевнула холодом, сыростью и страхом. Стал виден далекий, темный ход. Кирша нажал какое-то около двери место. Темный ход осветился, словно в нем зажглись электрические лампочки. Но ламп не было видно.
Сестры вошли в грот. Свет лился отовсюду. Но источников света сестры не могли заметить. Казалось, что светились самые стены. Очень равномерно разливался свет, и нигде не видно было ни ярких рефлексов, ни теневых пятен.
Сестры шли. Теперь они были одни. Дверь за ними со скрипом заперлась. Кирша убежал вперед. Сестры скоро перестали его видеть. Коридор был извилист. Почему-то сестры не могли идти скоро. Какая-то тяжесть сковывала ноги. Казалось, что этот ход идет глубоко под землею, – он слегка склонялся. И шли так долго. Было сыро и жарко. И все жарче становилось. Странно пахло, – тоскливый, чуждый разливался аромат. Он становился все душистее и все томнее. От этого запаха слегка кружилась голова и сердце сладко и больно замирало.
Как долго идти! Все медленнее движутся ноги. Каменный так жесток пол!
– Как трудно идти, – шептала Елисавета, – как жестко!
– Какие жесткие плиты, – жаловалась Елена, – моим ногам холодно.
Так долго шли! С таким усилием влеклись в душном, сыром подземелье! И, казалось, что целый век прошел, что конца не будет, что придется все идти, идти, подземным, узким, извилистым ходом, идти неведомо куда!
Свет меркнет, в глазах туман, темнеет. И нет конца. Жестокий путь!
И вдруг окончен темный, трудный путь! Перед сестрами – открытая дверь, и в нее льется белый, слитный и торжественный свет – радость освобождения.
Сестры вошли в громадную оранжерею. Жили там странные, чудовищно-зеленые и могучие растения. Было очень влажно и душно. Стеклянные стены в железном переплете пропускали много света. Свет казался слишком ярким, беспощадно ярким – так все металось в глаза!
Елена посмотрела на свое платье. Оно казалось ей серым, изношенным. Но яркий свет отвлек ее взоры. Она засмотрелась и забыла о своем. Стеклянное, зеленовато-голубое небо оранжереи искрилось и горело. Лютый Змий радовался стеклянному плену земных воздыханий. Он бешено целовал свои любимые, ядовитые травы.
– Здесь еще страшнее, чем в подземелье, – сказала Елисавета, – выйдем отсюда поскорее.
– Нет, здесь хорошо, – со счастливою улыбкою сказала Елена, любуясь алыми и багряными цветами, распустившимися в круглом бассейне.
Но Елисавета быстро шла к выходу в сад. Елена догоняла ее и ворчала:
– Куда бежишь? Здесь скамеечки есть, посидеть можно.
Елисавета и Елена вышли в сад. Триродов встретил их на дорожке у оранжереи. Он сказал просто и решительно:
– Вас интересует этот дом и его хозяин. Вот – я, и, если хотите, я покажу вам часть моих владений.
Елена покраснела. Елисавета спокойно наклонила голову и сказала:
– Да, мы – любопытные девушки. Этот дом принадлежал нашему родственнику. Но он стоял заброшенный. Говорят, здесь много перемен.
– Да, много перемен, – тихо сказал Триродов. – Но главное осталось, как было.
– Всех удивляет, – продолжала Елисавета, – что вы решились здесь поселиться. Вас не остановила репутация этого дома.
Триродов повел сестер, показывая им сад и дом. Разговор шел легко и свободно. Первое смущение сестер скоро прошло. Им легко было с Триродовым. Дружески спокойный тон Триродова сломал неловкость в думах сестер. Они шли, смотрели. А вокруг них, близкая, но далекая, таилась иная жизнь. Иногда слышалась музыка – меланхолическое рокотание струн, тихие жалобы флейты. Иногда чей-то свирельный голос заводил нежную и тихую песню.
На одной лужайке, в густой тени старых деревьев, закрытые от грубого пламенного Змия отрадною тьмою листвы, в тихом хороводе кружились мальчики и девочки в белых одеждах. Сестры подошли, – дети разбежались. Так тихо убежали, едва колыхнули, задевши, ветки, исчезли, – и точно их и не было.
Сестры шли, слушали Триродова и любовались садом – его деревьями, лужайками, прудами, островками, тихо журчащими фонтанами, живописными беседками, многоцветною радостью цветущих куртин. Сестры чувствовали странную, томную усталость. Но им было весело и радостно, что они попали в этот замкнутый дом, – как-то по-школьнически весело, что вошли сюда с нарушением общепринятых правил хорошего общества.
Когда вошли в одну комнату в доме, Елена воскликнула:
– Какая странная комната!
– Магическая, – с улыбкою сказал Триродов.
Странная комната, – все в ней было неправильно: потолок покатый, пол вогнутый, углы круглые, на стенах непонятные картины и неизвестные начертания. В одном углу большой, темный, плоский предмет в резной раме черного дерева.
– Зеркало, в которое интересно смотреть, – сказал Триродов. – Только надо зайти туда, в треугольник, к стене, – к углу.
Сестры зашли, глянули в зеркало, – в зеркале отразились два старые морщинистые лица. Елена закричала от страха. Елисавета побледнела, обернулась к сестре и улыбнулась.
– Не бойся, – сказала она. – Это какой-то фокус.
Елена посмотрела на нее и в ужасе закричала:
– Ты совсем старая стала! Волосы седые. Какой ужас!
Она бросилась из-за зеркала, крича в страхе:
– Что это такое? Что это?
Елисавета вышла за нею. Она не понимала случившегося, волновалась, старалась скрыть свое смущение. Триродов смотрел на них просто и спокойно. Он открыл шкап, вделанный в стену.
– Успокойтесь, – сказал он Елене, – выпейте этой воды, которую я вам дам.
Он подал ей стакан с бесцветною, как вода, жидкостью. Елена поспешно выпила кисло-сладкую воду, и вдруг ей стало весело. Выпила и Елисавета. Елена бросилась к зеркалу.
– Я опять молодая! – закричала она звонко.
Выбежала, обняла Елисавету, говорила весело:
– И ты, Елисавета, помолодела.
Буйная веселость охватила обеих сестер. Они схватились за руки и принялись плясать, кружась по комнате. И вдруг им стало стыдно. Они остановились, не знали, куда глядеть, и засмеялись смущенно. Елисавета сказала:
– Какие мы глупые! Вам смешно глядеть на нас, да?
Триродов ласково улыбнулся.
– Такое свойство этого места, – сказал он. – Ужас и восторг живут здесь вместе.
Много интересных вещей сестры видели в доме – предметы искусства и культа, – вещи, говорящие о далеких странах и о веках седой древности, – гравюры странного и волнующего характера, – многоцветные камни, бирюза, жемчуг, – кумиры, безобразные, смешные и ужасные, – изображения Божественного Отрока, – как многие его рисовали, но только одно лицо поразило Елисавету…
Елену забавляли вещи, похожие на игрушки. Много есть вещей, которыми можно играть, смешивая магиею отражений времена и пространства.
Так много видели сестры, – казалось, прошел целый век. Но на самом деле сестры пробыли здесь только два часа. Мы не умеем измерять времен. Иной час – век, иной час – миг, а мы уравняли.
– Как, только два часа! – сказала Елена. – Да это страшно много. Пора домой, к обеду.
– А нельзя опоздать? – спросил Триродов.
– Как можно! – воскликнула Елена.
Елисавета объяснила:
– Час обеда у нас строго соблюдается.
– Вас довезут, – сказал Триродов.
Сестры поблагодарили. Но надо было уходить. Они сразу почувствовали усталость и печаль, простились с Триродовым и молча пошли. Мальчик в белой одежде шел перед ними в саду и показывал дорогу.
Опять вошли сестры в тот же подземный ход, увидели мягкое ложе и вдруг почувствовали такую слабость, что шагу не сделать.
– Сядем, – сказала Елена.
– Да, – ответила Елисавета, – я тоже устала. Как странно! Какое утомление!
Сестры сели. Елисавета говорила тихо:
– Здесь неживой падает на нас свет из неизвестного источника, и он страшен, – но теперь мне еще страшнее грозный лик чудовища, горящего и не сгорающего над нами.
– Милое солнце, – тихо сказала Елена.
– Оно погаснет, – говорила Елисавета, – оно погаснет, неправедное светило, и в глубине земных переходов люди, освобожденные от опаляющего Змия и от убивающего холода, вознесут новую, мудрую жизнь.
Елена шептала:
– Когда земля застынет, люди умрут.
– Земля не умрет, – так же тихо ответила Елисавета.
Сестры заснули. Они спали недолго, но когда проснулись, обе вдруг, все, что было сейчас, казалось им сном. Они заторопились.
– Давно пора возвращаться, – озабоченно говорила Елена.
Они побежали. Дверь из подземного хода была открыта. У выхода на дороге стоял шарабан. Кирша сидел и держал вожжи. Сестры уселись. Елисавета стала править. Кирша короткими словами говорил дорогу. Говорили мало, – слово, два скажут и молчат.
У своей усадьбы сестры вышли из экипажа. Их обнимало полусонное настроение. Не успели и поблагодарить, – так быстро уехал Кирша. Только пыль влеклась по дороге, и слышался стук копыт да шуршанье колес по щебню.
Глава четвертая
Сестры едва успели переодеться к обеду. Усталые и рассеянные, вышли они в столовую. Там уже их ждали – отец, землевладелец Рамеев, и Матовы, студент Петр Дмитриевич и гимназист Миша, сыновья двоюродного брата Рамеева, ныне умершего, которому принадлежала прежде усадьба Триродова.
Сестры мало говорили. Промолчали и о том, где были сегодня и что видели. А прежде они бывали откровенные и любили поговорить, рассказать.
Петр Матов, высокий, худощавый, бледный юноша с горящими глазами, с видом человека, собирающегося поступить в пророческую школу, казался озабоченным и раздраженным. Его нервность почему-то отражалась, – неуверенными улыбками и неловкими движениями, – на Мише. Это был мальчик упитанный, с розовыми щеками, быстроглазый, веселый, но, очевидно, слишком впечатлительный. Теперь беспричинная, по-видимому, в краях его улыбающегося рта трепетала легкая дрожь.