Клавдия завизжала и поплыла, пошевеливая плечами. Володин лихо завертелся перед нею, – приседал, повертывался, подскакивал, хлопал в ладоши. Особенно лихо выходило у него, когда он подымал колено и под коленом ударял в ладоши. Пол ходенем ходил под их каблуками. Клавдия радовалась тому, что у нее такой ловкий молодец.
Устали, сели за стол, а Клавдия убежала с веселым хохотом в кухню. Выпили водки, пива, побили бутылки и стаканы, кричали, хохотали, махали руками, обнимались и целовались. Потом Передонов и Володин побежали в Летний сад, – Передонов спешил похвастаться письмом.
В биллиардной застали обычную компанию. Передонов показал приятелям письмо. Оно произвело большое впечатление. Все доверчиво осматривали его. Рутилов бледнел и, бормоча что-то, брызгался слюною.
– При мне почтальон принес! – восклицал Передонов. – Сам я и распечатывал. Уж тут, значит, без обмана.
И приятели смотрели на него с уважением. Письмо от княгини!
Из Летнего сада Передонов стремительно пошел к Вершиной. Он шел быстро и ровно, однообразно махал руками, бормотал что-то; на лице его, казалось, не было никакого выражения, – как у заведенной куклы, было оно неподвижно, – и только какой-то жадный огонь мертво мерцал в глазах.
День выдался ясный, жаркий. Марта сидела в беседке. Она вязала чулок. Мысли ее были смутны и набожны. Сначала она думала о грехах, потом направила мысли свои к более приятному и стала размышлять о добродетелях. Думы ее начали обволакиваться дремою и стали образны, и по мере того, как уничтожалась их выражаемая словами вразумительность, увеличивалась ясность их мечтательных очертаний. Добродетели предстали перед нею, как большие, красивые куклы в белых платьях, сияющие, благоуханные. Они обещали ей награды, в руках их звенели ключи, на головах развевались венчальные покрывала.
Между ними одна была странная и непохожая на других. Она ничего не обещала, но глядела укоризненно, и губы ее двигались с беззвучною угрозою; казалось, что если она скажет слово, то станет страшно. Марта догадалась, что это – совесть. Она была вся в черном, эта странная, жуткая посетительница, с черными глазами, с черными волосами, – и вот она заговорила о чем-то, быстро, часто, отчетливо. Она стала совсем похожа на Вершину. Марта встрепенулась, ответила что-то на ее вопрос, ответила почти бессознательно, – и опять дрема одолела Марту.
Совесть ли, Вершина ли сидела против нее и говорила что-то скоро и отчетливо, но непонятно, и курила чем-то чужепахучим, решительная, тихая, требующая, чтобы все было, как она хочет. Марта хотела посмотреть прямо в глаза этой докучной посетительнице, но почему-то не могла, – та странно улыбалась, ворчала, и глаза ее убегали куда-то и останавливались на далеких, неведомых предметах, на которые Марте страшно было глядеть…
Громкий разговор разбудил Марту. В беседке стоял Передонов и громко говорил, здороваясь с Вершиной. Марта испуганно озиралась. Сердце у нее стучало, а глаза еще слипались, и мысли еще путались. Где же совесть? Или ее и не было? И не следовало ей здесь быть?
– А вы дрыхнули тут, – сказал ей Передонов, – храпели во все носовые завертки. Теперь вы со сна.
Марта не поняла его каламбура, но улыбалась, догадываясь по улыбке на губах у Вершиной, что говорится что-то, что надо принимать за смешное.
– Вас бы надо Софьей назвать, – продолжал Передонов.
– Почему же? – спросила Марта
– А потому, что вы – соня, а не Марта.
Передонов сел на скамейку рядом с Мартою и сказал:
– А у меня новость, очень важная.
– Какая же у вас новость, поделитесь с нами, – сказала Вершина, и Марта тотчас позавидовала ей, что она таким большим количеством слов сумела выразить простой вопрос: какая новость?
– Угадайте, – угрюмо-торжественно сказал Передонов.
– Где же мне угадать, какая у вас новость, – ответила Вершина, – вы так скажите, вот мы и будем знать вашу новость.
Передонову было неприятно, что не хотят разгадать его новость. Он замолчал и сидел, неловко сгорбившись, тупой и тяжелый, и неподвижно смотрел перед собою. Вершина курила и криво улыбалась, показывая свои темно-желтые зубы.
– Чем так-то угадывать ваши новости, – сказала она, помолчав немного, – давайте я вам на картах погадаю. Марта, принеси из комнаты карты.
Марта встала, но Передонов сердито остановил ее:
– Сидите, не надо, я не хочу. Гадайте сами себе, а меня оставьте. Уж меня теперь на свой копыл не перегадаете. Вот я вам покажу штуку, так вы рты разинете.
Передонов проворно вынул из кармана бумажник, достал из него письмо в оболочке и показал Вершиной, не выпуская из рук.
– Видите, – сказал он, – конверт. А вот и письмо.
Он вынул письмо и прочитал его медленно, с тупым выражением удовольствованной злости в глазах. Вершина опешила. Она до последней минуты не верила в княгиню, но теперь она поняла, что дело с Мартою окончательно проиграно. Досадливо, криво усмехнулась она и сказала:
– Ну, что ж, ваше счастье.
Марта сидела с удивленным и испуганным лицом и растерянно улыбалась.
– Что взяли? – сказал Передонов злорадно. – Вы меня дураком считали, а я-то поумнее вас выхожу. Вот про конверт говорили, – а вот вам и конверт. Нет, уж мое дело верное.
Он стукнул кулаком по столу, не сильно и не громко, – и движение его и звук его слов остались как-то странно равнодушными, словно он был чужой и далекий своим делам.
Вершина и Марта переглянулись с брезгливо-недоумевающим видом.
– Что переглядываетесь! – грубо сказал Передонов, – нечего переглядываться: теперь уж кончено, женюсь на Варваре. Многие тут барышеньки меня ловили.
Вершина послала Марту за папиросами, и Марта радостно выбежала из беседки. На песчаных дорожках, пестревших увядшими листьями, ей стало свободно и легко. Она встретила около дома босого Владю, и ей стало еще веселее и радостнее.
– Женится на Варваре, решено, – оживленно сказала она, понижая голос и увлекая брата в дом.
Между тем Передонов, не дожидаясь Марты, внезапно стал прощаться.
– Мне некогда, – сказал он, – жениться – не лапти ковырять.
Вершина его не удерживала и распрощалась с ним холодно. Она была в жестокой досаде: все еще была до этого времени слабая надежда пристроить Марту за Передонова, а себе взять Мурина, – и вот теперь последняя надежда исчезла.
И досталось же за это сегодня Марте! Пришлось поплакать.
Передонов вышел от Вершиной и задумал закурить. Он внезапно увидел городового, – тот стоял себе на углу и лущил подсолнечниковые семечки. Передонов почувствовал тоску "Опять соглядатай, – подумал он, – так и смотрят, к чему бы придраться".
Он не посмел закурить вынутой папиросы, подошел к городовому и робко спросил:
– Господин городовой, здесь можно курить?
Городовой сделал под козырек и почтительно осведомился:
– То есть, ваше высокородие, это насчет чего?
– Папиросочку, – пояснил Передонов, – вот одну папиросочку можно выкурить?
– Насчет этого никакого приказания не было, – уклончиво отвечал городовой.
– Не было? – переспросил Передонов с печалью в голосе.
– Никак нет, не было. Так что господа, которые курят, это не велено останавливать, а чтобы разрешение вышло, об этом не могу знать.
– Если не было, так я и не стану, – сказал покорно Передонов. – Я – благонамеренный. Я даже брошу папироску. Ведь я – статский советник.
Передонов скомкал папироску, бросил ее на землю и, уже опасаясь, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего, поспешно пошел домой. Городовой посмотрел за ним с недоумением, наконец решил, что у барина "залито на вчерашние дрожжи", и, успокоенный этим, снова принялся за мирное лущение семечек.
– Улица торчком встала, – пробормотал Передонов.
Улица поднималась на невысокий холм, и за ним снова был спуск, и перегиб улицы меж двух лачуг рисовался на синем, вечереющем, печальном небе. Тихая область бедной жизни замкнулась в себе и тяжко грустила и томилась. Деревья свешивали ветки через забор и заглядывали и мешали итти, шопот их был насмешливый и угрожающий. Баран стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова.
Вдруг из-за угла послышался блеющий смех, выдвинулся Володин и подошел здороваться. Передонов смотрел на него мрачно и думал о баране, который сейчас стоял, и вдруг его нет.
Это, – подумал он, – конечно, Володин оборачивается бараном. Недаром же он так похож на барана, и не разобрать, смеется ли он или блеет.
Эти мысли так заняли его, что он совсем не слышал, что говорил, здороваясь, Володин.
– Что лягаешься, Павлушка! – тоскливо сказал он.
Володин осклабился, заблеял и возразил:
– Я не лягаюсь, Ардальон Борисыч, а здороваюсь с вами за руку. Это, может быть, у вас на родине руками лягаются, а у меня на родине ногами лягаются, да и то не люди, а с позволения сказать, лошадки.
– Еще боднешь, пожалуй, – проворчал Передонов.
Володин обиделся и дребезжащим голосом сказал:
– У меня, Ардальон Борисыч, еще рога не выросли, а это, может быть, у вас рога вырастут раньше, чем у меня.
– Язык у тебя длинный, мелет что не надо, – сердито сказал Передонои.
– Если вы так, Ардальон Борисыч, – немедленно возразил Володин, – то я могу и помолчать.
И лицо его сделалось совсем прискорбным, и губы его совсем выпятились; однако он шел рядом с Передоновым, – он еще не обедал и рассчитывал сегодня пообедать у Передонова: утром, на радостях звали.
Дома ждала Передонова важная новость. Еще в передней можно было догадаться, что случилось необычное, – в горницах слышалась возня, испуганные восклицания. Передонов подумал: не все готово к обеду; увидели – он идет, испугались, торопятся. Ему стало приятно, – как его боятся! Но оказалось, что произошло другое. Варвара выбежала в прихожую и закричала:
– Кота вернули!
Испуганная, она не сразу заметила Володина. Наряд ее был, по обыкновению, неряшлив: засаленная блуза над серою, грязного юбкою, истоптанные туфли. Волосы нечесаные, растрепанные. Взволнованно говорила она Передонову:
– Иришка-то! со злобы еще новую штуку выкинула. Опять мальчишка прибежал, принес кота и бросил, а у кота на хвосте гремушки так и гремят. Кот забился под диван и не выходит.
Передонову стало страшно.
– Что же теперь делать? – спросил он.
– Павел Васильевич, – попросила Варвара, – вы помоложе, турните его из-под дивана.
– Турнем, турнем, – хихикая, сказал Володин и пошел в зал.
Кота кое-как вытащили и сняли у него с хвоста гремушки. Передонов отыскал репейниковые шишки и снова принялся лепить их в кота. Кот яростно зафыркал и убежал в кухню. Передонов, усталый от возни с котом, уселся в своем обычном положении: локти на ручки кресла, пальцы скрещены, нога на ногу, лицо неподвижное, угрюмое.
Второе княгинино письмо Передонов берег усерднее чем первое: носил его всегда при себе в бумажнике, но всем показывал и принимал при этом таинственный вид. Он зорко смотрел, не хочет ли кто-нибудь отнять это письмо, не давал его никому в руки и после каждого показывания прятал в бумажник, бумажник засовывал в сюртук, в боковой карман, сюртук застегивал и строго, значительно смотрел на собеседников.
– Что ты с ним так носишься? – иногда со смехом спрашивал Рутилов.
– На всякий случай, – угрюмо объяснял Передонов, – кто вас знает! Еще стянете.
– Чистая Сибирь у тебя это дело, – говорил Рутилов, хохотал и хлопал по плечу Передонова.
Но Передонов сохранял невозмутимую важность. Вообще он в последнее время важничал больше обыкновенного. Он часто хвастал:
– Вот я буду инспектором. Вы тут киснуть будете, а у меня под началом два уезда будут. А то и три. Ого-го!
Он совсем уверился, что в самом скором времени получит инспекторское место. Учителю Фаластову он не раз говорил:
– Я, брат, и тебя вытащу.
И учитель Фаластов сделался очень почтительным в обращении с Передоновым.
XXII
Передонов стал часто ходить в церковь. Он становился на видное место и то крестился чаще, чем следовало, то вдруг столбенел и тупо смотрел перед собою. Какие-то соглядатаи, казалось ему, прятались за столбами, выглядывали оттуда, старались его рассмешить. Но он не поддавался.
Смех, – тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц Рутиловых звучали в ушах Передонова, разрастаясь порою до пределов необычайных, – точно прямо в уши ему смеялись лукавые девы, чтобы рассмешить и погубить его. Но Передонов не поддавался.
Порою меж клубами ладанного дыма являлась недотыкомка, дымная, синеватая; глазки блестели огоньками, она с легким звяканьем носилась иногда по воздуху, но недолго, а все больше каталась в ногах у прихожан, издевалась над Передоновым и навязчиво мучила. Она, конечно, хотела напугать Передонова, чтобы он ушел из церкви до конца обедни. Но он понимал ее коварный замысел и не поддавался.
Церковная служба – не в словах и обрядах, а в самом внутреннем движении своем столь близкая такому множеству людей, – Передонову была непонятна, поэтому страшила. Каждения ужасали его, как неведомые чары.
"Чего размахался?" – думал он.
Одеяния священнослужителей казались ему грубыми, досадно-пестрыми тряпками, – и когда он глядел на облаченного священника, он злобился, и хотелось ему изорвать ризы, изломать сосуды. Церковные обряды и таинства представлялись ему злым колдовством, направленным к порабощению простого народа.
"Просвирку в вино накрошил, – думал он сердито про священника, – вино дешевенькое, народ морочат, чтобы им побольше денег за требы носили".
Таинство вечного претворения бессильного вещества в расторгающую узы смерти силу было перед ним навек занавешено. Ходячий труп! Нелепое совмещение неверия в живого бога и Христа его с верою в колдовство!
Стали выходить из церкви. Сельский учитель Мачигин, простоватый молодой человек, подстал к девицам, улыбался и бойко беседовал. Передонов подумал, что неприлично ему при будущем инспекторе так вольно держаться. На Мачигине была соломенная шляпа. Но Передонов вспомнил, что как-то летом за городом он видел его в форменной фуражке с кокардою. Передонов решил пожаловаться. Кстати, инспектор Богданов был тут же. Передонов подошел к нему и сказал:
– А ваш-то Мачигин шапку с кокардой носит. Забарничал.
Богданов испугался, задрожал, затряс своею серенькою еретицею.
– Не имеет права, никакого права не имеет, – озабоченно говорил он, мигая красными глазками.
– Не имеет права, а носит, – жаловался Передонов. – Их подтянуть надо, я вам давно говорил. А то всякий мужик сиволапый кокарду носить будет, так это что же будет!
Богданов, уже и раньше напуганный Передоновым, пуще перетревожился.
– Как же это он смеет, а? – плачевно говорил он. – Я его сейчас же позову, сейчас же, и строжайше запрещу.
Он распрощался с Передоновым и торопливо затрусил к своему дому.
Володин шел рядом с Передоновым и укоризненно-блеющим голосом говорил:
– Носит кокарду. Скажите, помилуйте! Разве он чины получает! Как же это можно!
– Тебе тоже нельзя носить кокадру, – сказал Передонов.
– Нельзя, и не надо, – возразил Володин. – А только я тоже иногда надеваю кокарду, – но ведь только я знаю, где можно и когда. Пойду себе за город, да там и надену. И мне удовольствие, и никто не запретит. А мужичок встретится, все-таки почтения больше.
– Тебе, Павлушка, кокарда не к рылу, – сказал Передонов. – И ты от меня отстань: ты меня запылил своими копытами.
Володин обиженно умолк, но шел рядом. Передонов сказал озабоченно:
– Вот еще на Рутиловых девок надо бы донести. Они в церковь только болтать да смеяться ходят. Намажутся, нарядятся да и пойдут. А сами ладан крадут да из него духи делают, – от них всегда вонько пахнет.
– Скажите, помилуйте! – качая головою и тараща тупые глаза говорил Володин.
По земле быстро ползла тень от тучи и наводила на Передонова страх. В клубах пыли по ветру мелькала иногда серая недотыкомка. Шевелилась ли трава по ветру, а уже Передонову казалось, что серая недотыкомка бегала по ней и кусала ее, насыщаясь.
"Зачем трава в городе? – думал он. – Беспорядок! Выполоть ее надо".
Ветка на дереве зашевелилась, съежилась, почернела, закаркала и полетела вдаль. Передонов дрогнул, дико крикнул и побежал домой. Володин трусил за ним озабоченно, с недоумевающим выражением в вытаращенных глазах, придерживая на голове котелок и помахивая тросточкою.
Богданов в тот же день призвал Мачигина. Перед входом в инспекторскую квартиру Мачигин стал на улице спиною к солнцу, снял шляпу и причесался на тень пятернею.
– Как же это вы, юноша, а? что это вы такое выдумали, а? – напустился Богданов на Мачигина.
– В чем дело? – развязно спросил Мачигин, поигрывая соломенною шляпою и пошаливая левою ножкою.
Богданов его не посадил, ибо намеревался распечь.
– Как же это как же это вы, юноша, кокарду носите, а? Как это вы решили посягнуть, а? – спрашивал он, напуская на себя строгость и усиленно потрясая серенькою своею еретицею.
Мачигин покраснел, но бойко ответил:
– Что ж такое, разве же я не в праве?
– Да разве же вы – чиновник, а? чиновник? – заволновался Богданов, – какой вы чиновник, а? азбучный регистратор, а?
– Знак учительского звания, – бойко сказал Мачигин и внезапно сладко улыбнулся, вспомнив о важности своего учительского звания.
– Носите палочку в руках, палочку, вот вам и знак учительского звания, – посоветовал Богданов, покачивая головою.
– Помилуйте, Сергей Потапыч, – с обидою в голосе сказал Мачигин, – что же палочка! Палочку всякий может, а кокарда для престижа.
– Для какого престижа, а? для какого, какого престижа? – накинулся на юношу Богданов, – какой вам нужен престиж, а? Вы разве начальник!
– Помилуйте, Сергей Потапыч, – рассудительно доказывал Мачигин, – в крестьянском малокультурном сословии это сразу возбуждает прилив почтения, – сейгод гораздо ниже кланяются.
Мачигин самодовольно погладил рыженькие усики.
– Да нельзя, юноша, никак нельзя, – скорбно покачивая головою, сказал Богданов.
– Помилуйте, Сергей Потапыч, учитель без кокарды – все равно что британский лев без хвоста, – уверял Мачигин, – одна карикатура.
– При чем тут хвост, а? какой тут хвост, а? – с волнением заговорил Богданов. – Куда вы в политику заехали, а? Разве это ваше дело о политике рассуждать, а? Нет, уж вы, юноша, кокарду снимите, сделайте божескую милость. Нельзя, как же можно, сохрани бог, мало ли кто может узнать!
Мачигин пожал плечами, хотел еще что-то возразить, но Богданов перебил его, – в его голове мелькнула блистательная по его разуменю мысль.
– Ведь вот вы ко мне без кокарды пришли, а? без кокарды? Сами чувствуете, что нельзя.
Мачигин замялся было, но нашел и на этот раз возражение:
– Так как мы – сельские учителя, то нам и нужна сельская привилегия, а в городе мы состоим зауряд-интеллигентами.
– Нет, уж вы, юноша, знайте, – сердито сказал Богданов, – что это нельзя, и если я еще услышу, тогда мы вас уволим.