Митенька
Горничная, Анна Бабова, дверь отворила корнету, его пропустив в локтевой коридор, дрябеневший заплатою:
- А?
- Ездуневич!
- Го!
- Ты - брат?
- Чорт!
- Я - брат!
- Гого!
- Брт… Чрт!
Так чертыхался в верблюжьего цвета исподних штанах, под подмышку подтянутых (видно, изделия из офицерского общества, что на Воздвиженке), - Митя, профессоров сын, здоровяк: рожа ражая; дернул рукой на верблюжьего цвета штаны свои:
- Так вот на фронте мы! И - за сапог.
На побывку вернулся с корнетом, с приятелем: "йгого-го, Ездуневич" да "игогого, Ездуневич"; и пахнул весьма: сапогом, табаком; неуверенно громким баском еготал о проливах, о чести военной; совсем трубадур! Из корнет-а-пистона, который с собою возил, вечерами выстреливал - режущим скрежетом; а Ездуневич пощелкивал шпорой, - пришпоривал шутками; он же стихи писал (но потихонечку) вроде подобных:
Невинно розов и влюблен,
Над мраморного лестницей
Отщелкает мазурку он
С веселою прелестницей.
Здесь поселившись, пришпорил за Ксаной Босулей, курсисткой, подругою Нади, которая после кончины последней сняла ее комнату вместе с подругой, поэткой-заумницей, Застрой-Копыто; и можно сказать, что профессорша с Анною Бабовой, толстой прислугой, укупорились - кое-как; Митя с другом - сам-друг; с Никанором Ивановичем заночевывал дряхлый Никита Васильич порою.
Хотя б один Митя: походкой урывистой все-то бродил, затолкав их; он производил такой грохот, как будто четыре копыта тут били; передние - в пол; а два задних - о стены, и все от него: в нос несло табачищами; в глаз лез погон; в ухо била армейщина.
Рапортовал он - о полечке с фронта, с которой он будто бы…
- Чрт!
- Брт!
- Гого!
- Игого!
И выстреливал режущим скрежетом под потолок из корнет-а-пистона.
- Патриотизмы, рромантика!.. Армия наша сопрела в окопах… Все - полечка: с фронта, - ему Ездуневич.
- Гого!
- Игого!
- Рррв… ррра… ррравый, - в окне раздавалась какая-то рваная часть: неохотой шагать двумя стами тяжелых своих сапогов.
* * *
Никанор же, на все насмотревшись:
- Сюда брата брать, - дико; даже - немыслимо!
Шамканье
Первые дни октября; мукомолит, винтит; буераки обметаны инеем; странно торчат в свинцоватую серь.
Почтальон - из ворот; он - в ворота; и - видит он: Элеонора Леоновна бегает по леду в тоненьких туфельках; носом - в конверт василькового цвета, с печатью; и юбочку темную с розовым отсветом выше колен подобрав, - озирается; в очень цветистенькой кофточке сизо-серизовой: с пятнами рыжими, с крапом; она, как цейлонская бабочка, - в крапе снежинок.
Но как же размазались губы?
- Эк!.. С гриппиком вас поздравляю: простудитесь!
Тителев, в шапке-рысинке, в своей поколенной шубе-ночке, - вырос в подъезде - с "Леоночка, - ты бы обулась!".
Тут, -
- синие листики в скомок: за юбочку; -
- два пальца в рот,
как мальчишка, махающий через забор за соседскою репой; и - свистнула.
А - про письмо-то, письмо ему?
Тителев мимо прошел.
Тогда вынула листики, на буерак ткнула глазками: в спину:
- Ему - ни гугу!
Безо всякого - юбочкой: фрр! По ступенькам; и прежде, чем он, - обернулась, язык показала: такая "мальчишка"!
Такая коза!
* * *
Серебёрнь!
И как шапками сахарными, пообвисли заборы.
С Икавшевым, мырзавшим носом, они, взяв по ломику, в руки себе поплевав, - с удареньем, враскачку: о лед! А подумалось: мужу она про письмо - хоть бы что? Без стыда! Она - дикая кошка, но с бархатной лапкой.
Набросит на сталь лезвия, чего доброго, тальму свою; и предложит ему посидеть на ней.
Вскочишь!
* * *
- Работа славнецкая! - Тителев ломик подкинул. В испарину бросило.
Вдруг ему Тителев:
- Мебель заказана: можете переезжать; харахорику бросьте; смахайте домой; и - валите сюда с чемоданчиком; пока ремонт - забирайтесь ко мне: на чердак; он, - чердак, - не дурак.
И запрыгал с захожей собакою: щелк да пощелк!
"Собача!"
Собакарь!
* * *
Это место - лысастое!
Осенью не городской, не людской - деревенский здесь шум от деревьев, чуть тронутых, или - еще от чего? И уже - вырывается: и выше выспри глаголит, как… шамканье страшных старух.
Это - шаркает шаг с бесполезным бесстрашием сердцебиенья, -
шаг -
- смерти, -
- в давно не сметенные листья,
в давно безглагольное сердце: под вывизги рыва планеты швыряемой.
И, - с бесполезной жестокостью больно катаемое и усталое сердце, - разрывчато бьется.
Ты ищешь чего же, душа моя? И ты чего надрываешься, под колесом Зодиака, песком засыпаемая? Здесь все то, что ищешь, - костенеет. Здесь -
- домовладелица -
- Психопержицкая -
- и Непососько - отслюнивают ассигнации. Шелест их слушаешь ты.
Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет, что в деревьях, чуть тронутых, шаркает шаг пешехода на Козиев Третий, что ветер с возвышенной лыси отчесывает взвивы пыли, охлестывает пустоплясом песков, вырываемых из буераков -
- плешивую площадь -
- с заржавшим трамваем!
* * *
Так - что!
Не попрешь на рожон: с чемоданчиком притарарыкал; и - сел к ним на харч.
"Перевезенец наш"
- Перевёзенец наш!
Повели на лысатое место, откуда винтил пустоплясь дуновеньем окраин; смотрели на пригород; как перехвачен он балками; слой пылевой, где обоз ползал издали; медное небо и бледное поле.
И сирая, синяя Русь!
* * *
Отобедали: луком томленым несло.
Позвонил Тиссертацкий: с короткой бородкою, но без усов; обвел каменным глазом; и выбритый череп пронес монотонно в гостиную.
Сколько было здесь, именно здесь, пережито впоследствии!
Входишь, - и тотчас снимаешь очки, потому что - рябит: рои черненьких мух, как охлопочки жженой бумаги, на каре-оранжевом выцвете - вьются винтами в глазах.
Это - крапы обой и горошины желтых протертых кретончиков кресельных; ржаво-рыжавые шторы; их карие крапы; и - пляска предметов: дешевеньких, ношеных, замути зеркала; скос его рамы; растреск потолка обвисает лохмотьями сметанной копоти; ящик под лапистым ситцем; китаец качает фарфорового головою на яркий пестрец, на китайские лаки, на синие птицы, на всю эту старбень; пол - крашен под рваным ковром, на котором затерты рябиновые, голубые и ярко-зеленые лапочки.
Элеонора Леоновна аховым взглядом следит (с раздраженьем) за действиями Никанора Иваныча, севшего к пепельнице и копающего пережиги листков, не дожженных дотла; вот он вытащил синий задирыш; и силится буквы прочесть.
Любопытно: "пше-вже" получается.
Тут он глазами наткнулся на глазки: как радуги!
Пальчик она приложила ко рту; и - пустила дымок, перевивчатый, легкий; прошла сквозь него; повернулась, - какая-то вся возбужденная.
Вдруг, ухватив рукоять разрезального ножика, вытянув шею и вытянув руку, она острием проколола пространство пред носом подпрыгнувшего Никанора Иваныча.
Разумеется, - в шутку.
- Леоночка, брось-ка ты ножик!
* * *
Бубнил Тиссертацкий про синие лица солдат, про трахомы, которые распространяются противогазовой маской; а черные крапы садились мушиного стаей на стекла очков Никанора Ивановича; по каким-то своим перемигам между Тиссертацким и Тителевым выяснялось, что он, Никанор, им мешает, что именно в пятницу частное здесь заседанье статистиков; и зазвонились: Зеронский, Трекашкина-Щев-лих, Мардарий Муфлончик и доктор Цецос.
Никанор же Иваныч пошел: затвориться; постельной пружиной скрипел: без огня; кавардачило; мухи летали в глазах, а сквозь них - синелицый солдат в черном шлеме расстреливал облако хлора.
- Ну и разговорчики же! Сон укачивал.
И, -
как -
- под ухами бухавших пушек, - привзвизги разбитых дивизий!
Но это пыхтело и фыркало: под полом; и, разбиваясь на дрызги -
- дивизий, -
- дрежжал: "Ундервуд".
- Непокойный дом: дом с резонансами!
Дом с резонансами
Бита мастистая карта, которой рука Никанора Ивановича собиралась ударить…
Как?
- Тителев, Тителев!
А переехал, и Тителев стал - "тилилик"; чудеса в решете, как сказал духовидец!
Воспитанный Бюхнером, сам нигилист, невесомостям сим в решете он не верил, а яйцам, в нем спрятанным; как они сквозь решето могли просто утечь в его мозг головными абстракциями, чтоб из уха вторично родиться?
Он слышал:
- Тилик… Тилилик!
Стрекотало, тиликало.
Элеонора Леоновна на ночь умеркла; Терентий же Титыч, в халат запахнувшись, со свечкой стал "ничто", с той минуты, как он пожелал доброй ночи под лесенкой; Агния-баба - храпела.
Не червь древоточец ли?
Ухом прилипши к стене, он открыл слуховую вторую действительность; есть ведь в домах аберрации, приоткрывающие разворохи далекой квартиры, коль ухом случайно коснешься стены.
Как ударится:
- С кем ты спала?
И в семейную драму уткнешься: вопрос только - в чью?
* * *
Мой вопрос к архитектору:
- Вы, гражданин, понимаете ли, что у вас - телефонное место, откуда все то, что страдает и любит, проходит в ушную дыру через пар отопления? Взяли ли вы на учет этот факт, гражданин?
* * *
Переюркивая по стене, ловил звуки он: перебитные, с прохватом молчания; и ухом нащупал он центр звуковой: голос, перебиваемый сипами, шлепом шагов, дрекотаньем машины, жужжанием валиков, передвиганием косных тюков; вместе взятое - ревы далекого мамонта, бьющего хоботом в камень веков.
Сердце ёкнуло в нем, когда эта действительность стала поступками, если не шкурой одетых людей, обитающих в каменном веке, то шайки отпетых мошенников, вышедших из-за репейников. Тут он -
- в исподней сорочке, -
- босыми ногами, -
- на пол,
чтоб осиливать лестничный винт над ничто, о которое нос обломаешь, - ползком, как оранг, помогающие в беге себе парой верхних конечностей.
Слушал густое молчание, перебиваемое всхрапом Агнии.
Так он вторично влип в стену, чтобы выслушать ревы с пилением ребер Терентию Титовичу; и не выдержав этого, ринулся с лестницы, пав, как на меч, охвативший его броским светом, стреляющим из приоткрытой гостиной, откуда услышал - падение попеременное гирь, -
- а не -
- треск половиц под подошвами тяпавшими: -
- пуча каменное, налитое страданием око и бросив пред пузищем ярко-кровавую кисть, из которой клевала зажженная свечка в проход, -
- прочесал толстопятый толстяк; лицо с зобом, болтавшимся, перекосилось от муки бросания толстого брюха; скакала в плечах седина, когда он прочесал коридором; и сообразилось: взгляд - умницы; вид - композитора, может быть: выбритый, розоволицый, в коричневой паре.
Чернило, не кровь, - на руках!
Никанор же Иванович - в угол, чтоб срам голоножия скрыть: еще скажут, что крадется он с ферлакурами к бабушке-Агнии.
Тут же был пойман с поличным Терентием Титовичем: пятно голубоватого спенсера бросилось прямо из двери, со свечкой в руках; и - с тючком перевязанных накрест бумаг.
- Вы?
- Я.
И с перепугу он выпалил: просто неправду:
- Желудочный кризис.
И пяткой прошлепал в уборную.
Тителев выждал, укрыв выражение глаз в разворошенно желтую, бразилианскую бороду.
- Попридержите язык пока… Шероховатости, - верткие глазки проехались в рябь коридорчика, - шероховатости всюду.
И, перевернувшись, бежал в кабинет. И бежали за свечкою зги. И стопа толстопятая: тяпала.
* * *
Еле осиливши лестничный винт, кое-как влез в штаны; мозг - враскоп: муравейник; дерг жил, дроби пальцев; и - туки сердечные; этот страдавший толстяк, пробежавший из стен и ножищей своей трепака отчесавший как бы в тарарыке машинного грохота - сон, отщербленный от смысла?
А Тителев - сон?
- Придержите язык, -
- было сказано, было воспринято твердою памятью, трезвым умом; кто он? В прах перетертый, чтоб с пылью московскою - выметнуться: из ума и из памяти?
Топы: он - в дверь; и - над лестницей свесился: это - толстяк, прочесавший в уборную.
* * *
К фортке, - проветрить себя.
Переискры огней из молчанья: вдали.
И, - как перепелиные крики - куда-то, откуда-то: в ночь.
Взлопоталася липа: под домом.
Шаги; фонарек закачался; Акакий Икавшев под ним; и - Мардарий Муфлончик; в руках у него чемоданчик; к глухому забору пошли - буерачником; там фонарек постоял; и - вернулся; Акакий Икавшев вернулся; Мардарий Муфлончик исчез с чемоданчиком.
Чудо?
- Где яйца? Спрятаны!
Вновь, как перепелиные крики, из ночи в ночь за переискрами слышались.
* * *
Утром пролеточка, затараракавши, встала в воротах; он слышал два голоса: доктор Цецос и Трекашкина; стало быть, - заночевали: где?
Что они делали?
Тителев - темная личность, скрывающая атамана фальшивомонетчиков и приложившая руку: к чему?
И себя оборвал: усомнился.
Как, Тителев?
Тителев - умница: полки, набитые Марксом; за шиворот выволок из Туркестана; глаза открывал на шпионскую организацию; все это - так; и, однако: в компании с этим отпетым мошенником.
Вспомнилось, - у Честертона описано, как анархисты ловили себя, став шпиками; и как полицейские, бросившись в бегство от ими ловимых персон, - настигали: бежали, все вместе, - по линии круга.
Что ж, мина доверия, - крап, передержка, чтобы, усадивши в репейники брата, Ивана, с открытием, -
- брата, Ивана, -
- похерить:
открытие, - брата, Ивана; и - брата, Ивана! Тут - корень всего!
А насильственно вырванное обещанье молчать - паутина, которую выплел толстяк.
Осторожнее, брат, примечай!
Остается единственно: бегство - раз! С братом, с Иваном, - два! Повод? Его подыскать. А Ивану в виду обстоятельств подобного рода - продлить пребыванье в больнице; пускай там сидит; Никанор - сядет здесь; усыплять подозрения; вот положение: преподавателю русской словесности - сыщиком сделаться!
Что это значит?
Разыскивать след толстяка из гостиной; и - стало быть: эту гостиную взять под обстрел; во-вторых: изучить тот участок забора, куда уводил фонарек, где Мардарий Муфлончик из твердого тела стал - газ испарившийся; и в голове - рой стремглавых решений; вот только: харчи-то марчи; он на ихних сидит; и за ними ж подглядывает? Как же может он эдакую негодяину вымочить?
Вымочит: долг в отношении к брату ведь - есть?
Есть.
Так - вымочит!
* * *
Сухость сказалась с катанием вориков-глазок, когда поздоровался с Элеонорой Леоновной и отошел полистать преддиванный альбомчик; сигнув коридорчиком, носом - в гостиную: там - не толстяк?
Не толстяк.
Ну-те!
Элеонора Леоновна шла одеваться; Терентия Титыча не было; ерзает, видно, с фальшивой монетой своей.
Сиганул он в гостиную, странно оглядываясь; и рой мушек, как хлопья, на фоне рыжавого выцвета вился, так докучно жужжа, пока комнату он на коленях не выползал; носом - под ящик, под кресла; исследовать нечего; след негодяя - не видим; следы таракана открыл; неприятная комната - с мухами, с копотями над рыжавым кретоном.
Вдруг - шарк.
Пристыдил карапуз, Владислав: он приполз на карачках и трясся перед тараканами в пороге.
Едва ли не стал объяснять карапузу, зачем он тут ползает, но успокоился, этому не до него: что за гадости, - он придавил таракана!
Теперь - в буерак!