- Вы могли бы помочь нам и с другой стороны. - Полковник пустил пробный шар. - Полагаю, вы могли бы надзирать за делами в Зангезуре… в интересах Отечества…
- Надзирать? За кем?
- За нами!
- Позвольте… - Николай Николаевич встал, похолодев от страха и кляня себя за то, что, видимо, выдал себя, однако, пытаясь сохранить невозмутимый вид:
- Откуда у вас столь неуместные подозрения, господин полковник?
- Какие подозрения, помилуйте… - отозвался тот. - Я хочу только сказать, что вы, с вашей завидной любознательностью, можете держать в поле зрения все наши действия и распоряжения заодно с нашими скромными соображениями…
Николай Николаевич заколебался было, но решил, - будь что будет, - взять высокомерный тон, вспомнив о своей ответственности за порядок в этом краю. Он "приубавил пару": - Я сам, сколь ни мал мой чин, всегда готов умереть за это.
Полковник убедился окончательно в подлинной миссии сего "обычного" офицера. И потому ответил обезоруживающе осторожно:
- Верно. Каждый мыслящий военачальник, как и вы, должен считать себя солдатом Отечества.
- А вам не кажется, что вы допускаете неуместную иронию?
- С чего вы взяли?
- Я не военачальник. Я всего-навсего казачий офицер.
- Во всяком случае, в будущих возможных военных действиях в Зангезуре против гачагов вы вполне можете взять на себя командование.
Капитан смекнул, что начальник уезда умышленно преувеличивает его возможности, намекая на чрезвычайные полномочия и заставляя раскрыть карты.
Он попытался выправить положение, убеждая начальника уезда в том, что не собирается посягать на его права и вмешиваться в его дела:
- По-моему, вы, господин полковник, человек вполне надежный. Его превосходительство, наместник Кавказа, вас прекрасно рекомендовал.
- Меня? Меня разве что гянджинский генерал-губернатор знает…
- Вы - на хорошем счету, - не сдавался капитан. - Кроме того, к вам благоволит и сам министр внутренних дел. Что касается меня, сами посудите, какая дистанция, сколько ступеней отделяют меня от вас!
Сергей Александрович смерил собеседника насмешливым взглядом.
- Должно быть, при всех моих, известных вам связях, за вами все-таки не угнаться. И вы, мой друг, уведомили высшие власти о происходящих в уезде событиях, не так ли?
- В интересах империи такие уведомления не только допустимы, но и необходимы! - заметил спесивый служака. Он вменял в вину полковнику пассивность и нерешительность в отношении движения Наби - Хаджар. И, покинув кабинет, вернувшись к себе, сразу взялся за перо и стал выводить на бумаге то, что услышал, узнал и уразумел.
И следом за новыми песнями, сложенными в честь Наби и Хаджар, отправил секретной почтой депешу в Петербург на высочайшее имя.
Глава одиннадцатая
Говорят, земля слухом полнится.
Весть о том, что офицер оскорбил Хаджар презрительным словом "кара пишик", каким-то образом дошла до арестантов. Это сообщил надзиратель Карапет, втайне сочувствующий гачагам, и, при случае, передававший узнице кое-какие припасы. Среди узников возникли возмущение и ропот. Оскорбительное обращение с единственной узницей, женщиной, томившейся в одиночке, вызвало взрыв их негодования. В гёрусском каземате никогда не было узницы-женщины. В здешних краях, в народе, это считалось позором и срамом - допустить, чтобы женщину увели чужие люди, а тем более, заточили в неволю.
Правда, зангезурские мусульманки испокон веку не знали, что такое чадра. Большинство из них, что называется сызмальства, росли в седле, судили-рядили, вершили дела на равной ноге с аксакалами, умудренные опытом почитались за наставниц. И то, что Хаджар, выросшая на такой почве, стала отважной воительницей, сражалась плечом к плечу с Гачагом Наби, преисполняло гордостью сердца зангезурских женщин. Они гордились своей землячкой - "львицей". Все наслышались о ее выдержке, отваге в бою, о том, как она разит врагов. Все знали, что бьет она их из ружья без промаха, ей в волосок попасть - раз плюнуть, а ее молодецкий клич птицу на лету собьет. Взметнется в седло, помчалась, глядишь, бурка взвилась, точно два крыла выросли за спиной, буйные черные пряди вихрь подхватил. Ни дать ни взять, орлица, невиданная, несказанная. Многие из гёрусских узников видывали ее в деле - какой она стрелок, какая наездница. И теперь они согласились бы скорее на смерть пойти, чем стерпеть обиду, нанесенную беззащитной-безоружной Хаджар.
Презрительная кличка, адресованная ей, как бы касалась всех жен и дочерей узников, задевала достоинство всех зангезурских женщин. Надо же так обнаглеть, так распоясаться, чтобы куражиться и за стенами каземата, и тут глумиться! Схватить посетителя с передачей и выставить вон! Соваться в камеру к женщине и оскорбить ее! Поедом ела, грызла узников ярость. Ропот рос, гремели цепи, все громче и громче, и грохот их разносился по каземату, эхом отзывался в горах.
Железный звон волнами плыл, - выплывал на волю, терзал слух надзирателей, охранников, солдат и казаков, оцепивших каземат.
И Николай Николаевич, слушая оглушительный красноречивый звон, хмурился и мрачнел, свирепо накручивая кончики усов на палец.
- Какая наглость! Вроде мы им нипочем. Здесь, в государевой тюрьме, позволять себе такие дикие выходки! И не соображать, что поднимать голову в тюрьме, чинить беспорядки - это так просто с рук не сойдет! - ярился он. - Да мы вас в бараний рог согнем! Все спалим, под пушки - и сметем! Коли надо, и горы своротим, с землей сровняем! И никому тогда не упрятаться! Леса вырубим под корень - в прятки с нами не будут играть. С империей шутки плохи! - офицер стискивал кулаки, охваченный неописуемым гневом. - Ну и музыку закатили! На кандалах! А песня все та же - разбойничья. Ишь, разошлись…
Николай Николаевич подождал, послушал кандальную "музыку" и снова продолжал брюзжать - бранить себя.
- Ах, голь проклятая! Да вы благословляйте судьбу, что мы такие милосердные, а то бы вам всыпали по первое число! И вас, басурманов, и православных не пощадили бы, если кто вам подпевает!
Подходя к воротам каземата, он обнажил шашку и во всю глотку заорал на начальника тюрьмы, вышедшего навстречу:
- Немедленно прекратить этот шум!
- Позвольте заметить, что вы сами и всполошили их.
- Всполошил или нет - мое дело! Я требую - прекратить это безобразие! Пре-кра-тить! Прекратить этот кандальный скандал! Заткните им глотки!
- А мы, господин капитан, согласно распорядку, подчиняемся не вам, а начальнику уезда.
- Я приказываю! Прекратить этот шум! Пусть в каземате воцарится тишина, кладбищенская тишина! - орал царский "посланник". - Уж мы найдем управу на злоумышленников, на строптивцев! Мы заткнем им рты.
Начальнику тюрьмы этот горлопан надоел.
- Это было бы самоуправством. Это… беззаконие.
- Закон, закон! - у Николая Николаевича, казалось, глаза выскочат из орбит. - Что вы мне законом тычете! Для вас закон, что дышло, куда повернул туда и вышло!
- А для вас? - парировал начальник тюрьмы. - Вы-то с какой стати всю тюрьму всколыхнули?
- Я просто назвал разбойницу своим именем! - Они продолжали препираться в тесном кабинете начальника тюрьмы. Распаренный, взмыленный есаул отирал платком' лицо и шею. - "Кара пишик", - "Черная кошка" - он заколыхался от смеха. - Ну, пусть не черная, а белая! Что вы, как мыши, перепугались! Или вы боитесь мести Наби? То-то и хвост поджали, а?
- Вы не смеете оскорблять! Мы - при исполнении служебных обязанностей, - не выдержал начальник.
- Ах, так! Да вам надо всыпать еще, сукины сыны! - С этими словами капитан схватил начальника за грудки, потряс что было силы. - Вам дали государственный мундир, жалованье, чтоб вы служили отечеству, а не разбойницу выгораживали! Начальник, резко отстранив есаула, выпятил грудь:
- Служим, как подобает!
- Оно и видно! Во-он, ваша служба - каземат вверх дном перевернули!
- Тут уж ничего не попишешь: заключенные есть заключенные. Дальше их некуда девать.
- Есть куда!
- Куда же, позвольте спросить?
- В расход! К стенке! Да я могу и сам, собственноручно, если угодно! Вот в этом дворе!
- За такое… За такое начальство по голове не погладит!
- Ты так думаешь, усатый кот?
Начальник тюрьмы побледнел. Слышал он разное о капитане Кудейкине и потому держал до поры язык за зубами. Но такого оскорбления старый служака вынести не мог. Он посмотрел обидчику в лицо и медленно, сквозь зубы, процедил:
- Ты сам и есть… кот… а еще вернее, скот…
- Я?! - взревел тот, взбешенный неслыханной дерзостью, кинулся к начальнику каземата, сорвал с него погоны и швырнул под ноги. Все произошло в мгновение ока, и капитан, уже выскочив за порог, орал казакам:
- Окружить каземат! Арестовать начальника! Немедленно сообщить полковнику! Пусть сам немедленно пожалует сюда, полюбуется на этот… вертеп!
Звон цепей, доносившийся из камер, нарастал, и вдруг, перекрывая железный лязг, взвилась песнь, и среди хриплых, надсадных голосов выделялся высокий фальцет Лейсана.
И Хаджар, услышав родную песню, воспряла духом, вот уже и сама подхватила ее, взлетел звонкий женский голос в грубом хоре мужских голосов, все пронзительнее наливаясь щемящей болью, и постепенно перекрывая другие, утихающие, уступающие, и уже весь каземат внимал одной поющей.
Заточили меня, заковали меня,
От друзей, от любви оторвали меня,
Пусть не видят в беде и печали меня,
Ты на выручку мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
Из соседней камеры отозвался голос Лейсана:
Одеяло, солома - постель хороша!
Как начальник нагрянет - замру, не дыша.
За допросом допрос, истомилась душа.
Ты на выручку мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
Я здесь жить не могу, умереть не могу.
На замке ворота, отпереть не могу.
Злую стражу мою одолеть не могу.
Ты на выручку мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
Казалось, каземат с узниками превратился в мятежную крепость.
Глава двенадцатая
Могучий хор, громовой хор, голос непокорной узницы поверг в замешательство и изумление даже самих казаков, ринувшихся во двор каземата по команде есаула. Тем временем уничтоженный, посрамленный начальник тюрьмы кинулся бегом в уездное управление.
Запыхавшись, он предстал перед полковником и заплетающимся языком доложил Сергею Александровичу о происходящем в каземате, о самоуправстве капитана, заварившего всю эту кашу и превратившего каземат в кипящий котел.
Полковник немедленно вышел из канцелярии, сбежал по ступенькам и сел в поджидавший внизу фаэтон, позабыв о "разжалованном" начальнике каземата, и вскоре в сопровождении конного конвоя подъехал к воротам каземата, клокотавшего, как вулкан… Шум, крики, песни… Полковник и подошедший казачий офицер встретились взглядами.
- В чем дело?
- Виновен тот, кто попустительствует крамольникам. Стало быть, вы.
- А может, вы?
- Моя совесть чиста. Я верный солдат…
- Ах, полноте! Мы тоже не ворон считаем.
Капитан подозрительно уставился на полковника и изрек:
- Этот ропот - следствие вашего либеральничанья!
- Ну нет! - вскипел полковник. - Сие чрезвычайное положение - итог вашего самоуправства! И рукоприкладства! Кудейкин подступил к Сергею Александровичу.
- Я не стану расшаркиваться перед преступниками, рассыпаться в любезностях перед врагами!
- Вы нанесли им оскорбление!
- Это смотря кому…
- Всему здешнему народу! - полковник показал рукой на каземат. - Слышите?
- Я бы вообще не стал церемониться с ними. К стенке их - и точка!
- Вы в своем уме? Такая расправа была бы неслыханным… прегрешением перед императором! Да что бы тогда мы выгадали?
- Успокоили бы этих разбойников навсегда. - Глаза казачьего офицера налились кровью. - Тогда, - взревел он, - тогда и другие зарубили бы себе на носу, что никаким разбойникам спуску и пощады не будет!
Сергей Александрович пытался говорить как можно спокойнее:
- Тогда мы уничтожили бы сотню врагов, а нажили бы тысячи и тысячи - весь Кавказ.
- У страха глаза велики!
- Поймите - полковник пытался утихомирить зарвавшегося выскочку. - Поймите же, что никоим образом нельзя узников без суда и следствия ссылать в Сибирь, лишать жизни!
- А если происходит мятеж в каземате, - распалялся Николай Николаевич, чувствуя уступчивую терпеливость начальника уезда, - если песни разбойницы превращают чуть ли не в знамя?
- Осознаете ли вы, любезный, - процедил полковник, - всю пагубность оскорбительного обращения с этой узницей, чье имя переходит из уст 6 уста - на всем Кавказе?
- Во всем виноват ваш славный начальник тюрьмы. Он боится Наби! Потому и виляет хвостом перед арестантами! Да, да! За свою шкуру дрожит…
- Ну, я-то за свою голову не боюсь.
- Тогда чего же вы опасаетесь, при таком превосходстве в силах?
Препирательство длилось долго с переменным успехом сторон - один наскакивал, стращал, другой - г отбивался, урезонивал, вразумлял, так они и оставались за закрытыми дверьми, отложив обход бурлящего каземата. Оба покинули кабинет во флигеле с недовольной миной, и так, нахохлившись, не глядя друг на друга, уселись бок-о-бок в фаэтоне и покатили обратно в канцелярию. По настоянию капитана после краткого совещания, было решено затребовать отправки в Гёрус дополнительного подкрепления для пресечения беспорядков.
Глава тринадцатая
Гачаг Хаджар ощутила единодушную поддержку узников, не страшащихся никаких кар, слышала, как они ополчились против ее обидчика, против власти. И никто не брал в расчет тяжелые последствия, не думал о собственной участи, о родне, о женах и детях, о невестах, с тоской ждавших их, о старых родителях… Возможно, будь люди в одиночестве, каждый сам по себе, иной бы пораскинул умом, да и помалкивал. Но в такой тяжкий час никто из узников не дрогнул. Каждый выдержал испытание мужества. Понимали: не дай они отпора за первую обиду Хаджар, стерпи ее, завтра будет еще ужаснее, завтра может последовать посягательство, на честь Хаджар, и эта беда покроет их всех в глазах народа смертным позором!
Как ни разнились беды узников, заточенных в каземате, а в сущности одна беда привела их сюда. Большинство из них поплатились за то, что не склонились перед городским кнутом, не смирились с произволом властей. И было немало тех, кто пострадал за сочувствие и помощь гачагам: "Ты носил гачагам хлеб. Ты их укрывал в доме… Ты умаслил охрану самогоном, чтобы притащить к отряду патроны… Ты помог улизнуть задворками… Ты их славословишь в песнях, сказы сказываешь, на сазе бренчишь…" Хватали всех, и правых и виноватых, долго ли следователю состряпать и пришить дело, лжесвидетелей хоть пруд пруди. Среди этой мрази - и господские прислужники, и всякие лизоблюды… Немало было таких доносчиков и в среде беков, старост, есаулов, Осужденные всеми правдами и неправдами, обвиненные всякими уловками имперской фемиды в смертных грехах, эти горемыки, конечно же, неизбежно должны были присоединиться к ропоту в каземате! Изболелась душа, исстрадалась - хоть в неволе, а надо же постоять за себя, дать выход накипевшему, поднять свой голос песней о Наби и Хаджар!
Узников такого рода было ничуть не меньше в каземате, чем осужденных по другим поводам и статьям. И освободи их сейчас, дай им волю, несомненно, добрая половина узников, хоть безоружные, вновь немедля подались бы в горы и влились бы в отряд Наби, и не отставали бы в бою, в схватках с врагом, с властями, ни от какого удальца.
Гёрусский каземат, ставший местом заточения, стал и школой борьбы, раскрывал глаза темным и забитым поначалу людям. В этом кровавом, мучительном прозрении им открывался путь Наби и Хаджар. Они видели, как косили свинцом смельчаков, отстаивающих свои человеческие права, как их гнали в острог, в Сибирь! В этом каземате им открывалось истинное лицо "царя-батюшки". И если ныне станут покушаться на честь узницы, то завтра эти кобели распояшутся еще пуще, и, глядишь, начнут приставать к их сестрам, невестам! Простые, обездоленные люди вели борьбу с самодержавием - за землю, за честь, за волю и долю, за человеческое достоинство, не отступались ни перед тюрьмами, ни перед Сибирью, ни перед виселицей. Не хотели молчать! Вырвавшись из неволи, совершая побеги из самой сибирской глуши, они возвращались в горы. Многие из них становились испытанными вожаками. И народная молва сохранила их имена: Сибир-Фарадж, Сибир-Хамам, Сибир-Геюш, Сибир-Гюльмалы, - еще и еще "сибиряки" поневоле… Их, этих сибирских, особенно страшились самодуры-помещики, служаки в погонах…
И нынешний всеобщий ропот в тюрьме послужил уроком для каждого узника, уроком, стоившим нескольких лет иной житейской школы! У батраков, у бедного люда раскрылись глаза - люди стали хорошо различать, кто им друг, а кто враг. Они уразумели, что Гачаг Наби бьется с властями отнюдь не ради своей корысти, что их отряд всегда стоит на стороне правды, на стороне униженных и забитых. Они везде и всюду заступаются за бедных и сирых, дают отпор зарвавшимся мироедам, не щадя себя и жизни своей. И бьются они по ту и по эту сторону Аракса-реки, и в России, и в Персии, бьются со львиной отвагой!
В распрях между хозяевами и подневольными они горой стоят за брата-бедняка! И не скупятся на пули для бесчинствующих беков, ханов, меликов, мубаширов, помещиков…
И глядишь, все чаще и чаще, и по эту сторону Аракса, в Карабахе, Зангезуре, и по ту - в Карадаге мироеды всех мастей хвостом виляют, язык попридержали вроде, и худого, ^непотребного слова не услышишь от них, и кнутом, дубинкой не замахиваются, отложили до поры до времени, когда смогут подобающим образом заручиться поддержкой властей.
И чем дальше, тем больше народ помогал отряду, слагал дастаны о мыслимых и немыслимых подвигах гачагов. Пополняли люди их ряды. И при таком обороте событий не только сами господа-кровопийцы уняли спесь, но и их женам-привередницам пришлось подсластить язык, переменить обращение с прислугой, с батраками, с горничными…
Старики, старухи творили намаз дома и в мечетях за Наби и Хаджар, удальцов, а на их недругов молили всевышнего обрушить кару небесную. Ашыги слагали песни, стихи, распевали их в народе, поднимали на борьбу против самодержца и шахиншаха, помогали арестованным и схваченным чем могли.
Мятежные песни обходили кавказские края, звучали и по ту сторону, в городах и селах Персии.
То были не песни, рожденные праздной прихотью души, - то были сгустки народного гнева, воспламеняющие дух повстанцев, вдохновляющие и благословляющие их поход, песни, которые были сильнее царских штыков и шахских мечей.
Это они, неслыханные, несравненные мелодии, подвигнули гёрусских узников поднять бунт. Да, нынче мало нашлось арестантов, кто бы остался в стороне от мятежного хора! А как воодушевилась в тот день Хаджар, отважная женщина, и верная жена, дочь бедняка Ханали!