- Иди ко мне, я тебе скажу на ухо, - и старуха в первый раз пошевелилась, и вновь раздался знакомый унылый звук шелестящего железа или хруста высохших костей. - Иди ко мне, я все тебе скажу, и ты тогда помрешь. А то ты маленький, тебе жить еще много, и мне долго ждать твоей смерти. Пожалей меня, я старая.
- А ты кто, ты скажи, - узнавал Егор. - Ты не бойся меня, я тебя не боюсь.
Старуха склонилась к Егору и стала к нему приближаться. Мальчик прижался спиною к земле в своей пещере и открытыми глазами вглядывался в склоняющуюся к нему железную старуху. Когда она согнулась и приблизилась к нему и тьмы между ними осталось мало, Егор закричал:
- Я знаю, я знаю тебя. Мне тебя не надо, я тебя убью! - Он бросил в ее лицо горсть глины и сам обмер и приникнул к земле.
Но обмерши, лежа вниз лицом, Егор еще раз услышал голос железной старухи:
- Ты меня не знаешь, ты меня не разглядел. Но всю твою жизнь я буду ждать твоей смерти и губить тебя, потому что ты меня не боишься.
"Немножко-то боюсь, потом привыкну и перестану", - подумал Егор и забылся.
Он очнулся от знакомого тепла, его несли мягкие большие руки, и он спросил:
- Ты кто? Ты не старуха?
- А ты кто? - спросила его мать.
Егор открыл глаза и вновь зажмурил их - свет солнца освещал всю деревню, клен на ихнем дворе и всю землю. Егор снова открыл глаза и увидел шею матери, у которой покоилась его голова.
- Ты зачем сбежал в овраг? - спросила мать. - Мы спозаранку тебя искали, отец в поле работать уехал весь в сомнении.
Егор рассказал, что он боролся в овраге с железной старухой, но только не успел разглядеть ее лица, потому что бросил в него глиной.
Мать задумалась, потом она опустила Егора на землю и посмотрела на него, как на чужого.
- Иди своими ногами, борец!.. Тебе это приснилось.
- Нет, я правда ее видел, - сказал Егор. - Железные старухи бывают.
- А может, и бывают, - произнесла мать и повела сына домой.
- Мама, а кто она?
- А я не знаю, я слыхала, я сама ее не видала. Люди говорят, что судьба, что ль, или горе наше ходит. Вырастешь, сам узнаешь.
- Судьба, - промолвил Егор, не зная, что она означает. - Вырасту еще чуть-чуть и поймаю железную старуху…
- Поймай, поймай ее, сынок, - сказала мать. - Я тебе сейчас картошек начищу и поджарю их.
- Давай, - согласился Егор. - Я есть захотел, старухи сильные бывают. Я уморился от нее.
Они вошли в сени избы. В сенях по полу вполз знакомый червяк, возвращаясь с постели Егора к себе домой в землю. "Ползи, немой! - осерчал Егор. - Ишь ты. Кто он такой, так и не сказал. После все равно дознаюсь. И до старухи дознаюсь - сам стану железным стариком!"
Егор остановился в сенях и задумался: "Это я нарочно буду железным, чтоб старуху напугать, пускай она околеет. А потом я железным не буду - не хочу, я опять буду мальчиком с матерью".
От хорошего сердца
[текст отсутствует]
Избушка бабушки
[текст отсутствует]
Цветок на земле
Скучно Афоне жить на свете. Отец его на войне, мать с утра до вечера работает в колхозе на молочной ферме, а дедушка Тит спит на печке. Он и днем спит, и ночью спит, а утром, когда просыпается и ест кашу с молоком, он тоже дремлет.
- Дедушка, ты не спи, ты уж выспался, - сказал нынче утром Афоня дедушке.
- Не буду, Афонюшка, я не буду, - ответил дед. - Я лежать буду и на тебя глядеть.
- А зачем ты глаза закрываешь и со мной ничего не говоришь? - спросил тогда Афоня.
- Нынче я не буду глаза смежать, - обещал дедушка Тит. - Нынче я на свет буду смотреть.
- А отчего ты спишь, а я нет?
- Мне годов много, Афонюшка… Мне без трех девяносто будет, глаза уж сами жмурятся.
- А тебе ведь темно спать, - говорил Афоня. - На дворе солнце горит, там трава растет, а ты спишь, ничего не видишь.
- Да я уж все видел, Афонюшка.
- А отчего у тебя глаза белые и слезы в них плачут?
- Они выцвели, Афонюшка, они от света выцвели и слабые стали; мне глядеть ведь долго пришлось.
Афоня осмотрел деда, какой он есть. В бороде деда были хлебные крошки, и там жил еще один комарик. Афоня встал на лавку, выбрал все крошки из бороды у деда, а комарика прогнал оттуда - пусть живет отдельно. Руки дедушки лежали на столе; они были большие, кожа на них стала как кора на дереве, и под кожей видны были толстые черные жилы, эти руки много земли испахали.
Афоня поглядел в глаза деду. Глаза его были открыты, но смотрели равнодушно, не видя ничего, и в каждом глазу светилась большая капля слезы.
- Не спи, дедушка! - попросил Афоня.
Но дедушка уже спал. Мать подсадила его, сонного, на печку, укрыла одеялом и ушла работать. Афоня же остался один в избе, и опять ему скучно стало. Он ходил вокруг деревянного стола, смотрел на мух, которые окружили на полу хлебную крошку, упавшую из бороды деда, и ели ее; потом Афоня подходил к печке, слушал, как дышит там спящий дед, смотрел через окно на пустую улицу и снова ходил вокруг стола, не зная, что делать.
- Мамы нету, папы нет, дедушка спит, - говорил Афоня сам себе.
Потом он посмотрел на часы-ходики, как они идут. Часы шли долго и скучно: тик-так, тик-так, будто они баюкали деда, а сами тоже уморились и хотели уснуть.
- Проснись, дедушка, - просил Афоня. - Ты спишь?
- А? Нету, я не сплю, - ответил дедушка Тит с печки.
- Ты думаешь? - спрашивал Афоня.
- А? Я тут, Афоня, я тут.
- Ты думаешь там?
- А? Нету, я все обдумал, Афонюшка, я смолоду думал.
- Дедушка Тит, а ты все знаешь?
- Все, Афоня, я все знаю.
- А что это, дедушка?
- А чего тебе, Афонюшка?
- А что это все?
- А я уж позабыл, Афоня.
- Проснись, дедушка, скажи мне про все!
- А? - произнес дедушка Тит.
- Дедушка Тит! Дедушка Тит! - звал Афоня. - Ты вспомни!
Но дед уже умолк, он опять уснул в покое на русской печи.
Афоня тогда сам залез на печь к дедушке и начал будить его, чтобы он проснулся. А дед спал и только шептал тихо во сне неслышные слова. Афоня уморился его будить и сам уснул возле деда, прильнув к его доброй знакомой груди, пахнувшей теплой землею.
Очнувшись от сна, Афоня увидел, что дед глядит глазами и не спит.
- Вставай, дедушка, - сказал Афоня. А дед опять закрыл глаза и уснул.
Афоня подумал, что дед тогда не спит, когда он спит; и он захотел никогда не спать, чтобы подкараулить деда, когда он совсем проснется.
И Афоня стал ожидать. Часы-ходики тикали, и колесики их поскрипывали и напевали, баюкая деда.
Афоня тогда слез с печи и остановил маятник у часов. В избе стало тихо. Слышно стало, как отбивает косу косарь за рекой и тонко звенит мошка под потолком.
Дедушка Тит очнулся и спросил:
- Ты чего, Афоня? Что-то шумно так стало? Это ты шумел?
- А ты не спи! - сказал Афоня. - Ты скажи мне про все! А то ты спишь и спишь, а потом умрешь, мама говорит - тебе недолго осталось; кто мне тогда скажет про все?
- Обожди, дай мне квасу испить, - произнес дед и слез с печи.
- Ты опомнился? - спросил Афоня.
- Опомнился, - ответил дед. - Пойдем сейчас белый свет пытать.
Старый Тит испил квасу, взял Афоню за руку, и они пошли из избы наружу.
Там солнце высоко стояло на небе и освещало зреющий хлеб на полях и цветы на дорожной меже.
Дед повел Афоню полевой дорогой, и они вышли на пастбище, где рос сладкий клевер для коров, травы и цветы. Дед остановился у голубого цветка, терпеливо росшего корнем из мелкого чистого песка, показал на него Афоне, потом согнулся и осторожно потрогал тот цветок.
- Это я сам знаю! - протяжно сказал Афоня. - А мне нужно, что самое главное бывает, ты скажи мне про все! А этот цвет растет, он не все!
Дедушка Тит задумался и осерчал на внука.
- Тут самое главное тебе и есть!.. Ты видишь - песок мертвый лежит, он каменная крошка, и более нет ничего, а камень не живет и не дышит, он мертвый прах. Понял теперь?
- Нет, дедушка Тит, - сказал Афоня. - Тут понятного нету.
- Ну, не понял, так чего же тебе надо, раз ты непонятливый? А цветок, ты видишь, жалконький такой, а он живой, и тело себе он сделал из мертвого праха. Стало быть, он мертвую сыпучую землю обращает в живое тело, и пахнет от него самого чистым духом. Вот тебе и есть самое главное дело на белом свете, вот тебе и есть, откуда все берется. Цветок этот - самый святой труженик, он из смерти работает жизнь.
- А трава и рожь тоже главное делают? - спросил Афоня.
- Одинаково, - сказал дедушка Тит.
- А мы с тобой?
- И мы с тобой. Мы пахари, Афонюшка, мы хлебу расти помогаем. А этот вот желтый цвет на лекарство идет, его и в аптеке берут. Ты бы нарвал их да снес. Отец-то твой ведь на войне; вдруг поранят его, или он от болезни ослабнет, вот его и полечат лекарством.
Афоня задумался среди трав и цветов. Он сам, как цветок, тоже захотел теперь делать из смерти жизнь; он думал о том, как рождаются из сыпучего скучного песка голубые, красные, желтые счастливые цветы, поднявшие к небу свои добрые лица и дышащие чистым духом в белый свет.
- Теперь я сам знаю про все! - сказал Афоня. - Иди домой, дедушка, ты опять, должно, спать захотел: у тебя глаза белые… Ты спи, а когда умрешь, ты не бойся, я узнаю у цветов, как они из праха живут, и ты опять будешь жить из своего праха. Ты, дедушка, не бойся!
Дед Тит ничего не сказал. Он невидимо улыбнулся своему доброму внуку и пошел опять в избу на печку.
А маленький Афоня остался один в поле. Он собрал желтых цветов, сколько мог их удержать в охапке, и отнес в аптеку, на лекарства, чтобы отец его не болел на войне от ран. В аптеке Афоне дали за цветы железный гребешок. Он принес его деду и подарил ему: пусть теперь дедушка чешет себе бороду тем гребешком.
- Спасибо тебе, Афонюшка, - сказал дед. - А цветы тебе ничего не сказывали, из чего они в мертвом песке живут?
- Не сказывали, - ответил Афоня. - Ты вон сколько живешь, и то не знаешь. А говорил, что знаешь про все. Ты не знаешь.
- Правда твоя, - согласился дед.
- Они молча живут, надо у них допытаться, - сказал Афоня. - Чего все цветы молчат, а сами знают?
Дед кротко улыбнулся, погладил головку внука и посмотрел на него, как на цветок, растущий на земле. А потом дедушка спрятал гребешок за пазуху и опять заснул.
Никита
Рано утром мать уходила со двора в поле на работу. А отца в семействе не было; отец давно ушел на главную работу - на войну и не вернулся оттуда. Каждый день мать ожидала, что отец вернется, а его все не было и нет.
В избе и на всем дворе оставался хозяином один Никита, пяти лет от роду. Уходя, мать ему наказывала, чтобы он не сжег двора, чтобы он собрал яйца от кур, которые они снесли по закутам и под плетнями, чтобы чужой петух не приходил во двор и не бил своего петуха и чтобы он ел в обед молоко с хлебом на столе, а к вечеру мать вернется и тогда покормит его горячим ужином.
- Не балуй, Никитушка, отца у тебя нету, - говорила мать. - Ты умный теперь, а тут все добро наше, в избе и во дворе.
- Я умный, тут добро наше, а отца нету, - говорил Никита. - А ты приходи поскорее, мама, а то я боюсь.
- Чего ты боишься-то? На небе солнце светит, кругом в полях людно, ты не бойся, ты живи смирно один…
- Да, а солнце ведь далече, - отвечал Никита, - и его облако закроет…
Оставшись один, Никита обошел всю тихую избу - горницу, затем другую комнату, где стояла русская печь, и вышел в сени. В сенях жужжали большие толстые мухи, паук дремал в углу посреди паутины, воробей пеший пришел через порог и искал себе зернышко в жилой земле избы.
Всех их знал Никита: и воробьев, и пауков, и мух, и кур во дворе; они ему уже надоели, и от них ему было скучно. Он хотел теперь узнать то, чего он не знал. Поэтому Никита пошел далее во двор и пришел в сарай, где стояла в темноте пустая бочка. В ней, наверно, кто-нибудь жил, какой-нибудь маленький человек: днем он спал, а ночью выходил наружу и ел хлеб, пил воду и думал что-нибудь, а наутро опять прятался в бочку и спал.
- Я тебя знаю, ты там живешь, - приподнявшись на ногах, сказал Никита в темную гулкую бочку, а потом вдобавок постучал по ней кулаком. - Вставай, не спи, лодырь! Чего зимой есть будешь? Иди просо молоть, тебе трудодень дадут!
Никита прислушался. В бочке было тихо. "Помер он, что ль!" - подумал Никита. Но в бочке скрипнула ее деревянная снасть, и Никита отошел от греха. Он понял, что, значит, тамошний житель повернулся набок, либо хотел встать и погнаться за Никитой.
Но какой он был - тот, кто жил в бочке? Никита сразу представил его в уме. Это был маленький, а живой человек. Борода у него была длинная, она доставала до земли, когда он ходил ночью, а он нечаянно сметал ею сор и солому, отчего в сарае оставались чистые стежки. У матери недавно пропали ножницы. Это он, должно быть, взял ножницы, чтобы обрезать себе бороду.
- Отдай ножницы! - тихо попросил Никита. - Отец придет с войны, все одно отымет, он тебя не боится. Отдай!
Бочка молчала. В лесу, далеко за деревней, кто-то ухнул, и в бочке тоже ответил ему черным страшным голосом маленький житель.
- Я тут!
Никита выбежал из сарая во двор. На небе светило доброе солнце, облака не застили его сейчас, и Никита в испуге поглядел на солнце, чтобы оно защитило его.
- Там житель в бочке живет! - сказал Никита, смотря на небо.
Доброе солнце по-прежнему светило на небе и глядело на него в ответ теплым лицом. Никита увидел, что солнце было похоже на умершего дедушку, который всегда был ласков к нему и улыбался, когда был живой и смотрел на него. Никита подумал, что дедушка стал теперь жить на солнце.
- Дедушка, ты где, ты там живешь? - спросил Никита. - Живи там, а я тут буду, я с мамой.
За огородом, в зарослях лопухов и крапивы, находился колодец. Из него уже давно не брали воду, потому что в колхозе вырыли другой колодец с хорошей водой.
В глубине того глухого колодца, в его подземной тьме была видна светлая вода с чистым небом и облаками, идущими под солнцем. Никита наклонился через сруб колодца и спросил:
- Вы чего там?
Он думал, что там живут на дне маленькие водяные люди. Он знал, какие они были, он их видел во сне и, проснувшись, хотел их поймать, но они убежали от него по траве в колодец, в свой дом. Ростом они были с воробья, но толстые, безволосые, мокрые и вредные; они, должно быть, хотели у Никиты выпить глаза, когда он спал.
- Я вам дам! - сказал в колодец Никита. - Вы зачем тут живете?
Вода в колодце вдруг замутилась, и оттуда кто-то чавкнул пастью. Никита открыл рот, чтобы вскрикнуть, но голос его вслух не прозвучал, он занемел от страха; у него только дрогнуло и приостановилось сердце. "Здесь еще великан живет и его дети!" - понял Никита.
- Дедушка! - поглядев на солнце, крикнул он вслух. - Дедушка, ты там? - И Никита побежал назад к дому.
У сарая он опомнился. Под плетневую стену сарая уходили две земляные норы. Там тоже жили тайные жители. А кто они такие были? Может быть, змеи! Они приползут ночью в избу и ужалят мать во сне, и мать умрет.
Никита побежал скорее домой, взял там два куска хлеба со стола и принес их. Он положил у каждой норы хлеб и сказал змеям:
- Змеи, ешьте хлеб, а к нам ночью не ходите.
Никита оглянулся. На огороде стоял старый пень. Посмотрев на него, Никита увидел, что это голова человека. У пня были глаза, нос и рот, и пень молча улыбался Никите.
- Ты тоже тут живешь? - спросил мальчик. - Вылезай к нам в деревню, будешь землю пахать.
Пень крякнул в ответ, и лицо его стало сердитое.
- Не вылезай, не надо, живи лучше там! - сказал Никита, испугавшись.
Во всей деревне было тихо сейчас, никого не слыхать. Мать в поле далеко, до нее добежать не успеешь. Никита ушел от сердитого пня в сени избы. Там было нестрашно, там мать недавно была. В избе стало теперь жарко: Никита хотел испить молока, что оставила ему мать, но, посмотрев на стол, он заметил, что стол - это тоже человек, только на четырех ногах, а рук у него нету.
Никита вышел в сени на крыльцо. Вдалеке за огородом и колодцем стояла старая баня. Она топилась по-черному, и мать говорила, что в ней дедушка любил купаться, когда еще живым был.
Банька была старая и омшелая вся, скучная избушка.
"Это бабушка наша, она не померла, она избушкой стала! - в страхе подумал Никита о дедушкиной бане. - Ишь живет себе, вон у ней голова есть, - это не труба, а голова, - и рот щербатый в голове. Она нарочно баня, а по правде тоже человек! Я вижу!"
Чужой петух вошел в двор с улицы. Он был похож по лицу на знакомого худого пастуха с бородкой, который по весне утонул в реке, когда хотел переплыть ее в половодье, чтобы идти гулять на свадьбу в чужую деревню.
Никита порешил, что пастух не захотел быть мертвым и стал петухом: значит, петух этот - тоже человек, только тайный. Везде есть люди, только кажутся они не людьми.
Никита наклонился к желтому цветку. Кто он был? Вглядевшись в цветок, Никита увидел, как постепенно в круглом его личике являлось человеческое выражение, и вот уже стали видны маленькие глаза, нос и открытый влажный рот, пахнущий живым дыханием.
- А я думал, ты правда - цвет! - сказал Никита. - А дай, я посмотрю что у тебя внутри, есть у тебя кишки?
Никита сломал стебель - тело цветка и увидел в нем молоко.
- Ты маленький ребенок был, ты мать свою сосал! - удивился Никита.
Он пошел к старой бане.
- Бабушка! - тихо сказал ей Никита.
Но щербатое лицо бабушки гневно ощерилось на него, как на чужого.
"Ты не бабушка, ты другая!" - подумал Никита. Колья из плетня смотрели на Никиту, как лица многих неизвестных людей. И каждое лицо было незнакомое и не любило его: одно сердито ухмылялось, другое злобно думало что-то о Никите, а третий кол опирался иссохшими руками-ветвями о плетень и собирался вовсе вылезти из плетня, чтобы погнаться за Никитой.
- Вы зачем тут живете? - сказал Никита. - Это наш двор!
Но незнакомые, злобные лица отовсюду неподвижно и зорко смотрели на Никиту. Он глянул на лопухи - они должны быть добрыми. Однако и лопухи сейчас угрюмо покачивали большими головами и не любили его.
Никита лег на землю и прильнул к ней лицом. Внутри земли гудели голоса, там, должно быть, жили в тесной тьме многие люди и слышно было, как они карябаются руками, чтобы вылезти оттуда на свет солнца. Никита поднялся в страхе, что везде кто-то живет и отовсюду глядят на него чужие глаза, а кто не видит его, тот хочет выйти к нему из-под земли, из норы, из черной застрехи сарая. Он обернулся к избе. Изба смотрела на него, как прохожая старая тетка из дальней деревни, и шептала ему: "У-у, непутевые, нарожали вас на свет - хлеб пшеничный даром жевать".
- Мама, иди домой? - попросил Никита далекую мать. - Пускай тебе половину трудодня запишут. К нам во двор чужие пришли и живут. Прогони их!
Мать не услышала сына. Никита пошел за сарай; он хотел поглядеть, не вылезает ли пень-голова из земли; у пня рот большой, он всю капусту на огороде поест, из чего тогда мать будет щи варить зимой.