4
Выход охотников из тайги… Чем-то это напоминало возвращение моряков из далекого плавания. В Петрограде Кате довольно часто приходилось наблюдать приход кораблей. Иногда из Стокгольма доставлялась с "оказией" партийная почта. Получать ее Катя умела как никто другой. Изобразит тоскующую невесту, а то и молодушку, нетерпеливо пырнет по трапу внутрь парохода, а там уже кто-то из матросов или кочегаров наготове. Мгновение и почта в запасном кармане жакетки…
Долго на берегу толпятся люди, ожидая выхода "единственного", "родного". Не каждый может покинуть свой пост немедля. Поцелуи… Объятия… Расспросы… Осмотр заморских гостинцев… Счастливое шествие к дому, где ждут дети, матери, любимые…
Катя стояла в толпе на мосту, опершись на почерневшие от дождя и ветра стропила, жмурилась от ослепительного блеска, каким был залит весь простор за селом, охваченный от горизонта до горизонта снегом и солнцем.
От ворот поскотины приближался Мелеха Чусин со своим сыном Николкой, полудурком. Чусинский двор в Лукьяыовке - один из самых бедных. Детей у Мелехи с женой Феклой дюжина. И все погодки. Когда соберутся вместе белоглазые, светловолосые, вихрастые, кажется, что кто-то сыпанул их из кузова, как грибкую семейку. Ребятишки и в самом деле напоминают грибы-белянки. От постоянной голодухи они тонконоги, юнкоруки, прозрачны, одежонка подрана, едва прикрывает бескровные тела. Так и кажется: березовый осенний лист кружился-кружился в воздухе и наконец упал наземь, угадав на шляпку гриба, приклеился намертво, будто вырос тут.
Чем ближе становилось от моста до Мелехи, тем сильнее гудела толпа. Острословы - в первом ряду, на виду у всех. Секут словами, как кнутами.
- Ну, Мелеха сейчас удивит мир!
- Небось всех зверей в тайге со своим неразумным поистребил. Чем жить, мужики, будем?
- А может, Николка обженишся там?
- На ком?
- На медведице!
Смех нарастает. Слышится гогот. Толпа колышется от озорстга и веселья. Тут немало таких мужиков, которые от Мелехи Чусина отличаются то ты о мепышгм числом детей, а по достатку - ровня с ним. Но кому не захочется призабыть собственною нужду, чтоб вот так, беззаботно, лихо, потешиться на всем миру над другим бедняком?
Мелеха - неудачник, неумеха, жизнь его гнет безжалостно, как ветер былинку в поле. За что ни возьмется Мелеха - дело не клеится, труд и время пропадают ни за понюх табаку. Вот и охота… Мелеха еще и рта не раскрыл, а толпа уже знает: бог обидел Мелеху, успеха у него быть не может. Удел его один: тужить, тужить, что не удалась жизнь, не выпало счастья…
Скинув с головы драную шапку, Мелеха машет ею, кланяется народу.
- Здорово бывали, селяне! Мир и почет вам! - кричит он толпе слабым, писклявым голосочком и дает подзатыльник своему полудурку, принуждая того кланяться народу.
Толпа быстро поглощает Мелеху с Николкой. Они на середине моста, в плотном людском кольце. Николка снимает с плеч тощий мешок с добычей. Мелеха развязывает его, вытаскивает связку беличьих шкурок.
Хочешь не хочешь, а показывай, сколько добыл!
Такой обычай исстари в промысловых селах. Коли славно добыл, воздаст тебе молва достойное, возведет тебя в смельчаки, а в случае заслуги и героем назовет.
Охота, промысел - рукомесло самых отважных.
Дни и ночи в тайге. Куда ни ступи - опасность. Чуть зазевался - зверь тут как тут. Росомаха и рысь поджидают тебя сверху, с деревьев. И "ох" не успеешь вымолвить, как останешься без глаз, с голым черепом, с перекушенным горлом. А с земли, из-под каждой коряги может всплыть в одно мгновение медведь с тяжелыми лапами, поднятыми на уровень твоей головы.
А лес? Он друг твой и враг твой. Если не умеешь запоминать примет, если не знаешь, по каким законам текут таежные речки, если не научился читать звездное небо, как книгу, в которой содержится самый точный совет, - лес закружит тебя в своем необозримом однообразии, и падешь ты наземь голодный и холодный, его пленником и его жертвой. Был человек, а теперь лишь белеют похожие на сучья кости твои… Жутковато, а от правды не уйдешь. В тайге и слеза горю не поможет…
- Маловато, Мелеха, добыл! - гудит толпа, рассматривая хилую связку беличьих шкурок.
- То-то что маловато, по хвосгу на день. Знамо, маловато. - Дряблые Мелехины губы сокрушенно дрожат, красноватые от застарелой трахомы глаза смотрят сконфуженно и виновато. В толпе нет мастеров охоты, но толпа знает, на что способен настоящий охотник, и не хочет прощать по великодушию неудачу.
- Вы небось, Мелеха, больше спали с Николкой? - слышится насмешливый голос.
- Какой там спали! Чуть свет, а мы уже на ногах.
Оно, слышь, ветрено поначалу в тайге было. Зверь такую погоду страсть как не любит. В нору, слышь, лезет, ложится в сон, - опасливо поглядывая на окруживших его односельчан, бормочет Мелеха.
- Да пусти ты его, Иннокентий. Фекла небось тринадцатого ему испекла: на это он мастак, тут у него не ветрено, - не унимаются острословы.
Толпа расступилась. Мелеха пропустил Николку, сгорбился, неловко переваливаясь с ноги на ногу, зашагал вслед за сыном, подергивая свой кургузый зипунишко. Катино сердце сжималось от жалости. "Боже мой, какая жестокость! Нет, нет, от этих людей снисхождения не жди", - думала она.
А толпа уже вычеркнула из своей памяти Мелеху, словно и не было встречи с ним. Толпа увлеченно ждала новых охотников, которые приближались от поскотины к мосту.
Ковылял на деревянной ноге Савелий Шубников с женой. До войны Савелий был на добром счету в Лукьяновке. Да только ранение подрезало ему крылья. Не шибко наскачешь по таежным трущобам и зыбким болотам на "казенной" ноге, которая то застревает в сучьях, то втыкается в рыхлую землю на целую четверть. Ременное крепление не выдерживает, сползает, приходится протез вытаскивать руками. Охотника ноги кормят. А тут не ходьба, а мука!
Савелий обучил некоторым охотничьим премудростям жену Настасью. Худая, костистая, не по годам гибкая, она легка на ходу. Ловушки Савелий расставляет сам, а досмотр за ними ведет жена. Бегает Настасья по своему маршруту каждое утро, осматривает капканы и слопцы, подправляет их заново, настораживает, волей-неволей познает тайны промысловика.
Толпа осматривает два заплечных мешка Шубниковых. Один с пушниной, другой с битой птицей для дома. Острословы удовлетворены, похваливают Шубниковых, желают Савелию и Настасье удач в зимнем сезоне охоты. Через две-три недели охотники потянутся в тайгу снова.
5
- Степан Лукьянов с артелью идет! - перекрывая Гул толпы, слышится чей-то голос.
Интерес к Шубниковым гаснет, как искорка под дождем. Савелий пытается попрощаться с толпой, но его никто не слушает. Медленно, шаг за шагом, Шубниковы удаляются от толпы. Настасья - впереди, Савелий - в пяти шагах от нее.
По оживленному говору, по напряженному ожиданию Катя догадывается, что толпа ждет от Степана Лукьянова чего-то необычайного, исключительного. Вероятно, так происходит не первый год. Люди привыкли к этому. Катя слышит воспоминания о прошлом. Случалось, что Степан поражал своих односельчан, да так, что западало это в их памяти надолго. Пять медвежьих шкур приволок он однажды, а в другой раз - трех рысей.
- Ну-ну, поглядим-посмотрим, как нонче блеснет Степаха! переговариваются в толпе.
- Кать, папка мой идет. Вот тот, в папахе, - шепчет в ухо Maшa.
Она переговорила с Тимофеем и теперь будет ждать вечера. Можно не расспрашивать Машу: голос выдает ее. Она довольнехонька, рада. Катя чуть улыбается, в голове мелькает: "Не зря хоть тащилась со мной в деревню. Повидались!"
- А кто с ним? Кто они? - спрашивает Катя.
Она уже давно заметила, что Степан Лукьянов идет не один. Примыкает к нему, тянется за ним живая цепочка. По очертаниям, по манере ходьбы Катя угадывает, что идущие за Степаном не взрослые мужики, а малолетки.
- Набрал нынче папка артель из ребятишек. Что делать? За одних матери просили, другпх сам поназвал.
Раньше он парней и мужиков в тайгу водил, многих обучил промысловому делу, - объясняет Маша.
Катя неотрывными глазами смотрит на Степана Лукьянова. Он шагает по обочине дороги. Мохнатую папаху сдвинул на затылок, переговаривается со своими малолетними связниками, сдержанно посмеивается.
Степан одет по-таежному: бродни на ногах, просторные штаны заправлены в длинные голенища. Суконная на подкладке тужурка опоясана патронташем.
Когда он подходит к толпе вплоть, Катя рассматривает его лицо. Степан красив зрелой мужской красотой.
Голова его посажена гордо, чуть вскинута над грудью.
Серые глаза пристальны и веселы. Прямой нос, плотно сомкнутые губы, открытый лоб придают лицу волевое выражение. Борода у Степана короткая, русая, волос в мелких витках. Усталость легла в морщинках под глазами. Кожа лица свежа, розовата, слегка покрыта испариной.
- Здорово бывали, земляки! - негромко, но отчетливо произносит Степан.
Заводилы-острословы тут как тут. Бойко, наперебой друг другу отвечают Степану, а сами забирают его в круг.
- Ну как, Степан, твоя удалая артель? Славно потрудились? Чтой-то пригасли твои орлы, опустили крылья? - слышится из толпы.
И в самом деле, вид у ребят не лучший. Усталость валит их с ног. Отшагали они за вчерашний день и сегодняшнее утро самое малое полета верст. Ноги подламываются, поклажа - кедровые орехи и битая птица - давит, как жернов. Но насчет опущенных крыльев - вранье, зубоскальство. Ребята рады, что длинный путь кончен, что таежное житье позади. Они посматривают на толпу победоносно, их захватывают матери, братья, сестры, приятели. Тормошат, расспрашивают. Не дает в обиду ребятишек и Степан.
- Добрая артель подобралась! Кого ни возьми - каждый охотник, внушительным тоном говорит он.
Но толпа не очень-то верит словам.
- В мешках-то у вас шкуры или, может, моху набрали? - не унимаются острословы.
- А ну-ка, Спиридон, раскрой поклажу! - распоряжается Степан и помогает парню из своей артели снять с плеч туго набитый мешок.
Степан вытаскивает из мешка охапку пушнины, встряхивает ею перед взорами толпы. Слегка хрустящие шкурки распрямляются, и все видят, как повисают хвосты белок, колонков, горностаев. В толпе удивление, возгласы, одобрительный свист.
Степан прячет пушнину в мешок, выпрямляется, помогает Спиридону, рослому конопатому подростку, водрузить мешок снова за спину.
- А как делить, Степаха, добычу станешь? Сосункам-то дашь чего-нибудь или нет? - слышится из толпы. Степан узнает по голосу, кто это спрашивает. Лавочник Прохор Шутилин. Каждый в селе знает, что жуликоват Прохор до крайности. Обмеривает, обсчитывает. Не раз уже его ловили за руку и даже, случалось, били по морде.
- К тебе, Прохор, за наукой не приду. По твоему счету, два да два пять, - незлобиво говорит Степан.
Громкий хохот покрывает слова Степана.
- Поднес охотничек под самое дыхало!
- Прохор, спроси у Степана еще про что-нибудь! - подзуживают острословы.
Толпа ликует. Посрамленный Прохор прячет глаза, бормочет ругательства.
6
Степан обнимает дочь, жмет руку ее городской подружке, заглядывая ей в лицо.
- Как тебе, Катя, наша Лукьяновка по нраву пришлась?
- Бойкое, шумное село, Степан Димитрич! - отвечает Катя и только сейчас замечает, что один глаз у охотника с синеватым отливом, а другой с коричневым.
Катя еще не знает, что Степана в Лукьяновке по-уличному зовут Разноглазым и удачи его в тайге объясняют этим же. "У него и зенки-то сотворены по-особому.
Светлый видит днем, а темный - по ночам. Попробуй за ним угонись", слышит Катя голос бабы, доносящийся из толпы, которая провожает Степана с артелью далеко за мост.
Толпа наконец отстает. Степан возвращается к начатому разговору:
- До войны-то шибко веселый праздник был у нас в этот день. С утра охотников встречают, днем бега на конях, стрельба по целям, а вечером гульба. Нонче не то. Третий год как присмирел народец. Изнурился. Поредел. Что там, Маша, в газетах-то пишут? Скоро, нет ли замирение выйдет? А писем оттуда все нет?
Маша идет рядом с отцом. Она знает его характер г как бы ни было туго в жизни, рук перед бедой не поднимай, живи с упорством, не выставляй свои слабинки напоказ другим. Тоска по старшему сыну грызет его, не раз втайне ронял он на нем скупые слезы. Но нпкто не ведает об этом. Даже жена.
- Оттуда, от братка, по-прежнему нету никаких вестей, папаня, - говорит Маша, интуитивно угадывая, что отец прежде всего ждет ответа на свой последний вопрос. - Ну, а насчет войны расскажем тебе. Вон Катя объяснит, да и газетку привезли, почитаешь сам…
- Стало быть, заодно с моей дочкой? Тоже в типографии? - Степан косит разноцветными глазами на Катю, обветренное лицо его становится приветливым.
- Заодно, Степан Димитрич.
Катя переглядывается с Машей, и обе они понимают, что в ее ответ вложен более широкий смысл, чем это представляет себе охотник. Но, опасаясь, чтоб Степан не вздумал развивать эту тему, Катя опережает его:
- Мне удивительно, Степан Димитрич, что охотники не скрывают своей добычи, показывают всем. Уж как-то принято у людей прятать свои достатки, - говорит она.
- Повелось так, Катя, со старых времен. От прадедов пошло. А повелось потому, что охота требовала прежде удали. По добыче удаль определяли. А люди удаль ценят, чтоб не опуститься в трусость, не обрасти плесенью…
- А разве теперь, Степан Димитрич, охота не требует удали?
- Требует, & все-таки меньше, чем прежде. Огнестрельные ружья сильного и точного боя появились.
А ведь в старину с рогатиной и топором в тайгу ходили…
- Интересно, - загорается от любопытства Катя.
У нее в уме уже рой вопросов. История и экономика - ее страсть. Каждый жизненный факт она готова повернуть и так и этак, чтоб проследить через него ход исто рии, обнаружить в нем тетивину, которой он связан с прошлым. И тут же прибросить на бумажке, во что все это обходилось людям, какие выгоды таило то или иное дело, как оно поворачивало все колесо жизни…
- Сколько населения, Степан Дпмитрич, аанимается промыслом? спрашивает Катя.
Степан взглядывает на девушку. Уж очень напоминает она ссыльных революционеров! Те, бывало, как Поселятся в доме, перво-наперво начинают расспросы…
- Промыслы бывают разные, Катя. Добычей кедрового ореха занимаются все жители таежных деревенъ. Выезжают даже из городов.
- Прибыльное дело?
- Прибыльное и сезонное. За две недели шишкобоя иные семьи, если урожайно, зарабатывают больше, чем за год в хозяйстве. Недаром орех называют чистыми деньгами.
- Так… И потом, какие еще промыслы, Степан Димитрич, особенно развиты? - поторапливает Катя.
- Пушной промысел. Тут уж не все. Из ста дворов от силы десять охотничьи…
- Почему? Разве не прибыльно?
- Прибыльно, кто горазд. И потом в сезон не укладывается. Одним словом, с хозяйством невпопад. И риск есть. По хозяйству упустишь и там останешься на бобах. Расчет многих останавливает.
- Значит, идут на промысел только те, кто уверен?
- Иные потому, что уверены, а иные оттого, что податься некуда.
- Ну и, конечно, расположение к этому занятию, любовь к тайге - тоже не последнее дело. Правда, Степан Димитрич?
- Уж это беспременно. Который любит тайгу, а который боится ее. По-разному они о ней думают.
Пока шли к лукьяновскому дому, Катя многое узнала об экономике охотничьего промысла: сколько примерно приходится в среднем на одного охотника добычи? По каким ценам сбывают охотники пушнину купцам и скупщикам? Чем вызваны отливы и приливы поголовья зверей в разных районах тайги? Сколько тратит охотник из своих средств на покупку ружейного чирипаса и ловушек?
Степан обо всем этом рассказывал с увлечением и откровенно, часто для наглядности, как пример, называл себя.
- Сказать короче, - с усмешкой заключил он, - охотников-богачей не знаю. И потому-то таить им достатки не приходится. Иной год добудешь хорошо, иной - плохо. А только все равно ты пролетарий, рабочий, ты кормишь себя и свою семью ружьем, трудом своих рук. Если у тебя есть изба, конь, корова, то это потому, что ты еще и крестьянин и у семьи твоей должно быть и дело и пропитанье…
Катя вслушивалась в говор Степана. Не знай она, что Лукьянов крестьянин, таежный человек, можно было этому не поверить. Говорил Степан правильно, погородскому, точно, легко обращался с книжными словами. Чувствовалось, что он не только хорошо грамотный, начитанный, но и думающий человек. "Не прошло, вероятно, бесследно его общение с политическими ссыльными, да и знакомство с профессором Лихачевым и Ваней Акимовым тоже, возможно, оставило свой след", - думала Катя. Ее все больше и больше занимала история снимка. Но спросить, когда и где Степан Димитрич путешествовал с профессором, как у него появился снимок, который висел на почетном месте в доме Лукьяновых, означало бы полную расконспирацию и могло принести самые неожиданные последствия в будущем. "Спокойно, Катерина, не спеши. Обо всем нужно узнать, не выдавая себя", - как бы слышался ей голос брата, который немало потратил усилий, чтоб обучить ее конспирации.
Выводок Степана редел с каждой минутой. Парни, сопровождаемые родными, сворачивали к своим домам и исчезали во дворах. Дольше всех шагал вслед за Степаном конопатый Спиридон с мешком за спиной. Но и он вскоре отстал, скинув мешок и передав его Степану.
Возле дома Лукьяновых Степана и девушек встретила Татьяна Никаноровна. Она стояла около ворот в пимах, длинной шубе, закутанная в шаль, и, прислонив ладонь к глазам, щурилась от лучей солнца. Когда до Степана осталось несколько шагов, она кинулась навстречу мужу, обняла его и заплакала, приговаривая:
- Степушка, нету покоя мне, недоброе чует ретивое…
Степан не отстранился от жены, не сконфузился от ее порыва. Сбросив с плеча мешок с пушниной, положил руку на спину Татьяны Никаноровны, принялся успокаивать ее:
- Не печалься, мать. Не у одних нас такая беда.
Будет же конец и у этого лихолетья.
С минуту они стояли молча. Маша смотрела на родителей покрасневшими глазами. На веках блестели слезинки. Грусть и Катю схватила за сердце. Она без объяснений поняла, что происходило здесь. Судьба старшего сына Лукьяновых и ее взволновала, будто был он ей родным или близким.
- Веди, мать, в дом. Веди нас, - спокойно сказал Степан и бережно повернул жену лицом к воротам.
Маша подняла мешок с пушниной, закинула его спину, поторопилась за матерью.
Степан оглянулся, махнул рукой:
- Не отставай, Катя! Не отставай!