- ч Хорошо ли это, Маша? Не прицепятся ко мне? - с тревогой сказала Катя и вопрошающе уставилась на Машу. Но той в эти минуты море было бы по колено.
Она беззаботно махнула рукой, со смешком сказала:
- А кто прицепится-то? Урядник? Он тумак из тумаков.
Слова Маши немножко успокоили Катю, но все-таки совсем тревогу не погасили. Она то и дело поглядывала в окно в предчувствии чего-то неожиданного. Там, за окном, падал хлопьями снег, мрачнело к вечеру небо, покачивались на ветру голые ветки черемушника.
Пока старшие Лукьяновы не возвратились, Катя решила переговорить с Машей о бумагах Лихачева. Раз уж она получила нахлобучку от отца за болтовню, может быть, на этом бы поставить ей зарубину навсегда?! То, что она рассказала ей, Кате, спасибо, но чтоб не поползло это дальше, не привлекло внимания людей, способных причинить вред ученому. Понимает ли значение этих бумаг Маша? Понятно ли ей, почему отец с такой резкостью осудил ее?
Катя начала осторожно, несколько издалека, но Маша быстро поняла, куда та клонит.
- А я думала, что ты обиделась на папаню! Он ведь и тебя осадил, а ты гостья… Разве так можно? Чтото наехало на него, Катюша. Он к нам, к детям своим, ласковый.
- Ну какая же обида! Его тоже, Маша, понять можно. Бумаги не его. Имя этого ученого известно и в России и за границей. Пойдет слух, начнут допытываться - что, почему? А ведь хочешь не хочешь, у Степана Димитрича трудное положение: его долг сохранить бумаги и вернуть только одному человеку - Лихачеву.
- Да разве я не понимаю, Катюш?! Все понимаю!
Сказала тебе одной-разъединой. И все! Больше никому ни звука!
- Ну и хорошо. И ты, пожалуйста, скажи отцу, чтоб он за меня не беспокоился. Я его не подведу.
- Да был уже разговор. Он во дворе меня встретил и прострогал. Еще сильнее, чем утром! А я его заверила: за Катю будь покоен, она услышала о бумагах и тут же забыла.
- Забыть не забыла, но еще раз говорю: от меня никто ничего не узнает. - И Катя сложила руки на груди. Маша невольно поддалась ее порыву и приняла такую же позу.
- А вот и папаня с мамой идут! - взглянув в окно, сказала Маша.
Лукьянов и Татьяна Никаноровна шли гуськом.
Впереди она, след в след ей Степан Димитриевич. Снег уже успел покрыть их белыми пятнами. Черная папаха Лукьянова удлинилась почти на ладонь: снег лежал на макушке стопой. Возвышался белый кокошник из снега и на голове Татьяны Никаноровны. Надбровные дуги и у нее и у него тоже были очерчены полосками из снега, лежал снег и на плечах этакими эполетами, вытканными из чистого серебра. "Обязательно сейчас поговорю с ним… Счастливый, целое лето с Ваней был", - промелькнуло в голове Кати.
- Ставь, Марьюшка, самовар. Пить что-то охота, - едва переступив порог, сказал Лукьянов.
На крыльце он сбил с папахи снег и вошел, неся ее в руках. С шалью в руках вошла и Татьяна Никаноровна.
- Напоила тебя Федосья медовухой, вот и потянуло теперь на питье, усмехнулась Татьяна Никаноровна.
- Ну уж напоила! Меня напоить-то ведро надо.
Я сроду на хмель крепкий. А хороша медовуха! Мастерица Федосья. Лукьянов, конечно, не опьянел, но всетаки был немного навеселе.
- Как они живут-поживают? - спросила Маша, поспешно берясь за самовар.
- В нонешнее время, дочка, жизнь повсюду в одной колее. Сегодня сыт, и слава богу, а завтра - что юсподь пошлет. - Татьяна Никаноровна пристроила на вешалку свою праздничную шаль, купленную ей старшим сыном и потому особенно сейчас дорогую для нее.
- Ты помнишь, Машутка, в Старо-Лукьяновке жил охотник Парфен Савельев? - повесив на крюк полушубок и шапку, спросил Лукьянов.
- Как же, помню! С тобой еще на озерах рыбачил…
- Вот, вот. Убит он. А помнишь Тихона Чернопяткина? Тот самый, который со мной на Кеть на заработки ходил?
- Помню. Рябоватый такой на лицо.
- Во, во! Убит и он.
- Батюшки!..
- А Филиппа Коноплева помнишь? Тоже со мной на заработки на Кеть ходил. Мужик был как писаныйкрасивый, сильный. Один с лодкой против течения управлялся. И он убит.
- Да что же это делается, папаня? Конец-то этому будет или не будет?! воскликнула Маша и выразительно посмотрела на Катю. Та вначале не поняла, чем вызван этот взгляд, что хочется Маше сказать ей? Может быть, только то, что это напоминает разговор с солдатом дорогой?
- Конец-то будет когда-нибудь, да много ли вот работников у царя останется - неизвестно. Из моей артели, с которой на Кеть ходил, половины нету. - Лукьянов тяжело опустился на табуретку у стола, втянул голову в острые, приподнятые плечи. При упоминании отцом о Кети Маша вновь посмотрела на Катю. Только теперь Катя поняла значение этого взгляда. Лукьянов сам заговорил о Кети. Может быть, конечно, он уже призабыл свою гневную вспышку утром, а может быть, обмяк душой, понял, что ни дочь, ни ее городская подружка не причинят ему никакого беспокойства с этими учеными бумагами, которые у него под большим замком в ящике. Зря на дочь взъелся, да и не гостеприимно получилось.
Почувствовав, что Лукьянов настроен добродушно, хотя и грустно, Катя присела к сто. ту напротив него.
Почти целый день она молчала, думаяа, и сейчас ей очень хотелось поговорить. Как знать, может быть, Лукьянов и расскажет что-нибудь интересное о Ване Акимове, о путешествиях по сибирским рекам, а если расскажет что-нибудь про тайгу, про труд людей, которые в ней обитаются, она тоже будет довольна. По возвращении в Петроград ей наверняка придется делать сообщение перед комитетом.
Степан Димитриевич как-то интуитивно угадал настроение Кати. Еще утром ему показалось, что она из тех молодых людей, которых все окружающее интересует и они не чуждаются старших по возрасту, хоть те и превосходят их по годам в два-три раза.
- Я вот слушала сейчас ваш разговор с Машей - мороз по коже пошел… Поднимется деревня, Степан Димитрич? Как по-вашему? - сказала Катя.
- Нету сил, Катя, у деревни. Опустошила ее война.
Головы не приложу, что дальше будет. - Лукьянов задумался, помолчал, но вдруг как-то встрепенулся, заговорил торопливо и не по-обычному нервно: Откуда же ей, деревне, силу взять? Лучшая ее сила полегла навозом в землю. Пока подрастут новые работники - пройдут годы. И ничего не сделаешь, и этой беде ничем не поможешь.
"Помочь, впрочем, можно, Степан Димитрич. Помочь можно революцией, свержением старого строя", - подумала Катя, но выразила эту мысль более осторожно.
- А может быть, переменятся порядки? Перемена принесет обновление жизни…
- От порядков наших изныл народ. Это правда. Да только непростое это дело - обновить жизнь. Как помню себя, говорят об этом люди, а пока бег на месте.
"Неужели Ваня, путешествуя с ним по Кети, не убедил его в правоте революционных идеалов?" - снова подумала Катя, пристально всматриваясь в неподкупно строгое лицо Лукьянова.
- Ну уж нет… Самосознание народных масс растет, - сказала Катя и покраснела, застеснявшись, поняв, что произнесла слова книжные, хотя и правильные по существу.
Лукьянов бросил на Катю вопросительный взгляд и отвел свои разноцветные глаза в сторону.
- Плакальщиков, Катя, о народе развелось больше, чем надо. А толку от них ни на грош.
Лукьянов сказал как отрезал. Он отвернулся к окну, и Кате стало ясно, что пустословие не в характере Лукьянова. "Не верит мне, не верит нисколечко", - обиженно подумала Катя, но сразу же урезонила себя:
"А почему, собственно говоря, он должен быть с тобой откровенным? Странная претензия! Чем ты могла вызвать его расположение?" Самое лучшее сейчас - изменить бы тему и тон разговора, пока окончательно не оборвалась нить, которая как-то еще связывала их.
Катя это почувствовала остро, до смятения. Но она не знала, о чем заговорить, какую струну тронуть из тех невидимых струн, которые вели к тайникам души этого человека. Выручила Татьяна Никаноровна.
- Отец, ты расскажи-ка девкам про грабеж на тракте. Ой, страхи господние!
- И все-то ты норовишь запугивать, - усмехнулся Степан Димитриевич, переведя взгляд с жены на Машу и Катю.
- Ну а как же?! Как, по-твоему, может материнское сердце в спокойствии быть? Она вон, Марья-то, за нонешний год третий раз пришла. Этот раз хоть не одна, а в прошлые разы?
Татьяна Никаноровна, как всегда, торопилась. Она схватила бадейку с пойлом корове и вышла во двор, не зная, будет ли отец рассказывать дочери с подругой о каком-то страшном происшествии или отмолчится. Случалось с ним и такое прежде.
- Ой, расскажите, пожалуйста, Степан Димитрич! - вскинув на Лукьянова просящие глаза, взмолилась Катя, не упуская случая продолжить разговор, пусть даже совсем не о том, о чем ей хотелось.
- Это нам сегодня в Старо-Лукьяновке у Федосьи рассказали, - спокойно начал Лукьянов. - Так ли было или молва приукрасила - сказать не могу. За что купил, за то и продаю. Будто так дело было. Выехала из Томска почтовая подвода. Везли на этот раз деньги сиротам и солдаткам. Па подводе почтарь-калека да ямщик годов восьмидесяти. Ну, едут себе тихо-мирно, вдруг за Подломным в логу встречает их артелка варнаков: "Стой-постой!" Остановились. Почтаря они повалили, заткнули ему рот тряпкой, чтоб не орал, а старика огрели палкой по башке. Много ли ему надо? Ну, забрали сиротские деньги и скрылись. Сказывают: рыЩут теперь полицейские по всем деревням. Да где их, грабителей-то, возьмешь?
- Слышали и мы с Машей об этом же, Стеи"?н Длмитрич, - сказала Катя.
- Двое полицейских нас обогнали. Спешно куда-то скакали. А вслед за ними почтовая подвода под охраной, с солдатом, - добавила Маша, переглядываясь с Катей и как бы получая ее согласие на этом и закончить сообщение отцу о встрече на тракте. О том, как Карпухин велел их подвезти, рассчитывая, по-видимому, в Семилужках устроить увеселение, девушки рассказывать не стали: было в этом что-то недостойное, скабрезное.
- Пиши - пропало!.. Тут по Сибирскому тракту по такие дела делались. Караваны с золотом грабили.
И шито-крыто до сей поры. А уж сумки-то с сиротскими деньгами найдут где запрятать. - Лукьянов усмехнулся. - Гм, двое полицейских! Хвати, так они, эти полицейские, в доле с варнаками… Нашли кого граоить, будь они прокляты! Пусть эти деньги сирот и вдов встанут у них поперек горла!
"О, да он в гневе беспощаден!" - с искоркой удовлетворения подумала про себя Катя, заметив, как разноцветные глаза Лукьянова сощурились, словно у кота, и засверкали в сумраке каким-то металлическим отливом.
- Ты вот меня про деревню спрашивала, Катя: поднимется ли, дескать? - помолчав, заговорил Лукьянов, озабоченно морща лоб и постукивая длинными пальцами о столешницу. - Шибко трудное это дело.
Лучшую силу взяла война. Заколыхалась деревенская жизнь, и теперь ничем не остановить эту тряску. Уляжется само по себе - ладно, а не уляжется другим временам придет начало. Коренное с места стронулось, - как бы заключая свою мысль, прихлопнул ладошкой о стол Лукьянов.
Кате хотелось спросить Лукьянова, в чем ему представляется выход деревни из встряски, о которой он сам заговорил, но дверь широко открылась и на пороге показалась Татьяна Никаноровна, да не одна, а с какимто мужиком позади.
- К тебе, Степан, вон от старосты, посыльный, - сказала Татьяна Никаноровна и отступила от двери в сторону.
Посыльный был с батожком в руках, в тулупчике под опояской, в черных пимах, в шапке-ушанке, надвинутой на заросшее бородой морщинистое лицо. Лукьянов встал, шагнул навстречу, пригласил посыльного присесть, но тот замахал рукой, дребезжащим от старости голоском сказал:
- Нет, нет, Степаха, побегу. Староста велел вечером обойти всех. На сборню поутру. И не вздумай не прийти. Загрызет он меня.
- А чего он собирает-то? Опять царю солдаты понадобились? - спросил Лукьянов. Он и предположить не мог, что не староста, а сами мужики, противники старосты, подослали старика с этим наказом.
Посыльный закрутил головой:
- И не спрашивай! Велел прийти, и все.
- Ну а писарь-то неужто ничего не пояснил?
- Писарь-то? Пояснял. Сказывают, будто Кондрата Судакова с бабой и ребятишками на судьбище выводят.
- Чем они провинились? - спросила Татьяна Никаноровна, переглядываясь с Машей и Катей.
- Рыбу, сказывают, в недозволенном месте ловили.
- Как это так? Что это за недозволенное место?
Бариново, что ли? Вроде помещиков у нас нету, - сказал Лукьянов, но посыльный замотал головой и поспешил уйти.
- Не подведи, Степаха. Съест староста живьем, - бормотал старик, постукивая батожком и осторожно прикрывая за собой дверь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
"Сборная" размещалась в пустом доме Калистрата Лычкова. Таких "бросовых" домов в Лукьяновке было уже около десятка. Война делала это просто. Хозяин погибал на фронте, а хозяйка с малолетними детьми и древними стариками, стиснутая беспроглядной нуждой, отправлялась мыкать горе куда-нибудь поближе к родне, а то и в город. Какую бы цену ни вздумала назвать хозяйка за дом, даже самую пустяковую, покупателей все равно не находилось. Дома бросали, как самую ненужную ветошь, и если что-то платили за них, то платили сами же жившие тут. Платили слезами. Чем больше лет было прожито в доме, тем горше было расставание с ним, тем круче были замешены на солях печали горькие слезы, тем больше лилось их…
Дом солдатки вдовы Нелиды Лычковой просторный, как сарай. Срубленный в свое время на четыре угла, он внутри был перегорожен тесовой переборкой. Нелида вот уже два года как уехала на шахты. Сказывали, что там на мужской, тяжелой работе можно хоть заработать на кусок хлеба. А тяжести не пугали ее, лишь бы получить что-нибудь на пропитание.
Дом приспособили к нуждам "обчесава". Староста велел выломать переборку, смастерить из плах и чурбаков скамейки, протапливать изредка, чтобы не завелась в нем плесень…
Уж как староста таил, о чем пойдет разговор на сходке, но еще вечером все узналось. И мужики, и бабы, и старые, и малые были взволнованы предстоящим сходом. Слыхано ли, чтоб за ловлю рыбы на омутах выводили на судилище? Нет, такого в Лукьяновке еще не случалось. Правда, прежде бывало, когда сход разбирал проступки односельчан. Лукьянов не один год жил на свете, помнил все эти случаи. Однажды вывели на еход Платона Охотникова с сыном Савкой за злостное хулиганство. И отец и сын не пропускали ни одного праздника, чтоб не учинить драку. Доходило до увечий. Напившись до потери сознания, они отправлялись в "Полтаву" новосельческую часть села и тут так нахально вели себя, что пришельцы из Полтавской, Смоленской и Могилевской губерний хватали их за грудки. "Эй, земляки! "Сибирь" бьют!" - орали они благим матом.
Их связчики только этого и ждали. Ватага парней из "Сибири" врывалась к новоселам, и начиналась свалка…
Лукьянову чуждо было это деление на "своих" и "чужих". Он видел, что и те и эти хлебают нужду из одного корыта. Бросался он в самую гущу схватки, чтобы усмирить одичавших мужиков. Удавалось это не сразу и чаще всего с применением силы. Лукьянов был силач, да и ловок, как прирожденный стрелок. Поначалу он пытался утихомирить мужиков словами, но это только подливало масла в огонь. Как-то раз парни с "сибирских" улиц села огрели Лукьянова стяжком поперек спины, посчитав его заступником новоселов. Вот тут-то и вознегодовал Степан! Он надел кожаные рукавицы и принялся расшвыривать драчунов без различия, чей край они защищают - "сибирский" или "новосельческий". С той поры, стоило только возникнуть драке, бабы бежали к Лукьянову: "Спаси, Степан, от смертоубийства!" Лукьянов шел. Но, еще завидев его, драчуны разбегались кто куда мог, зная, что от Степанова кулака пощады ждать не придется. Случился, правда, у Лукьянова один раз пренеприятный казус: не рассчитав силы удара, он так хватанул мужичка из своей "сибирской" стороны, что хрустнули у того ребра. Лекарь из волости определил перелом трех ребер, забинтовал мужичка, велел лежать не меньше шести недель, чтоб сросся перелом. Мужикова родня попробовала жаловаться, ездила к адвокату в город, но тот оказался разумным человеком, сказал: "Хорошо, что ребра. Мог бы Лукьянов и голову снести. Старался не ради себя - мир да покой на селе устанавливал. Пойдете против Лукьянова - все село за него горой станет". Оно так бы и случилось, да только притихли после этого возмутители, решили, что адвокат говорит чистую правду, лучше уж молчать, чем собственную вину на другого сваливать.
…Сход "обстрамил" Платона с Савкой последними словами. Под конец встали они на колени, дали клятву бросить свою привычку. Сход предупредил: оступятся хоть единый раз - не жить им в Лукьяновке, сами не уйдут, принудят их к этому: избу по бревнышку раскатают, ворота жердями забьют, огород мусором завалят…
И еще помнил Лукьянов, как вывели на сход Кондрата Забабурина с тремя сыновьями и двумя дочерьми. А повод был такой: раньше условленного срока Кондрат с детьми проник в общественный кедровник и в великой тайне от односельчан начал шишковать. Семь кулей чистого ореха спрятал он в буераке, шишку бил только по ночам, обрабатывал ее в землянке, провеивал орех вдалеке от кедровников. И все же попался! Один из сыновей, выйдя на гуляние, прихватил в карманы несколько горстей свежих орехов угостить свою симпатию. А девушка, видать, оказалась запасливой: мало того что грызла с милым во время гуляния, маленькую толику затаила, завязав в носовой платок. Утром дома платок возьми да развяжись. Орешки усыпали пол.
Отец взглянул и сразу понял: кто-то бьет орех, хотя сигнала староста еще к этому не давал. "С кем шурымуры разводила?" - строго спросил отец у дочери. Та таиться не стала: "С Трошкой Забабуриным, тятя. Сватов он по осени обещает заслать", - сказала дочь. "Что будет по осени, узнаем, а вот то, что Забабурины орех втайне, от общества промышляют, это мне ясно". Отец собрал с полу орехи, оделся и, ни слова не говоря, вышел. Через час-другой гудела Лукьяновка. К вечеру возле церкви собрался сход. Забабурины стояли на коленях перед мешком чистого, отливавшего светло-коричневым глянцем ореха, пришибленные позором. Приговор был неумолимым: орех изъять, средства, вырученные от сбыта его, передать на нужды церкви, лишить на три года Забабуриных права промышлять орех наряду со всеми в лукьяновских кедровниках. Кондрат Забабурин заголосил по-бабьи, начал просить снисхождения у сходки, но смягчить приговор ему не удалось.
Лукьянов был тогда в числе самых непоколебимых.
Знал он, что только строгостью можно сохранить богатство лесов. Дай махонькую поблажку - растащат мужики кедровые леса, обнажат земли, оставят зверя без корма.
Сейчас Лукьянов переживал сильные сомнения. Он встал затемно, беспокойно прохаживался по прихожей, курил.
Татьяна Никаноровна заметила, что муж очень обеспокоен, сказала:
- А что ты за них, за Судаковых, переживаешь?
Не ты общественные порядки нарушил. Пусть Кондрат сам отвечает.
- Да было бы за что отвечать, мать, - уклончиво сказал Лукьянов.
- А можно, Степан Димитрич, мне… к примеру, мне, вот посторонней, побывать на вашей сходке? - с какой-то виноватой ноткой в голосе нетвердо спросила Катя, давно уже наблюдавшая из-за двери горницы за всем, что происходит в доме.