Обвиняя и презирая Тину, по обычаю большинства мужчин, за то, что она была близка с ним и отказывала выйти за него замуж, и за то, что она его любила "низменно", ради "приятных впечатлений", а он, напротив, возвышенно и благородно, Горский с наивным легкомыслием забывал, что и он сам, как и Тина, на практике осуществлял теорию приятных ощущений, хотя и прикрывал их сентиментальными фразами и клятвами. Он словно бы не понимал или боялся понять, что и его любовь, с которой он носился, считая ее чистою, глубокою и сильною, была таким же односторонним влечением. Недаром же она так скоро завяла при первом же испытании - как только заглохла страсть в больном человеке и инстинкт самосохранения поглотил все его существо.
И, однако, он считал себя правым. Он разлюбил, потому что она оказалась не такою, какою он ее хотел видеть. Он был жертвой. Он чуть не погиб из-за нее.
И оба они - еще утром опьяненные поцелуями - в этот вечер чувствовали взаимную враждебность, но оба считали нужным скрыть ее и притворяться, чтобы не обидеть друг друга.
Тину поразило это равнодушие к ней. Сама равнодушная к Горскому, она втайне сердилась, что он больше не ее верноподданный раб.
Несколько секунд длилось молчание. Горский закрыл глаза.
Наконец Тина спросила:
- Быть может, вы хотите спать, Борис Александрович?..
- Да… Вы меня извините… Я устал…
- Завтра я вас опять навещу.
- Зачем вам беспокоиться, Татьяна Николаевна.
- Беспокойство небольшое…
- Все-таки… И вам будет скучно с больным… - И он не без усмешки прибавил: - Ведь здесь вы не найдете приятных впечатлений… Одни только тяжелые…
- Это что - упрек?
- Мне не в чем упрекать вас…
- Ну полно, полно, не сердитесь, Борис Александрович, и простите, если считаете меня виноватой… Останемся друзьями. А пока до свиданья - до завтра. - Покойной ночи.
Тина кивнула приветливо головой и торопливо ушла к двери.
- Послушайте, Татьяна Николаевна! - окликнул ее Горский.
Тина остановилась.
- Знаете ли, о чем я вас попрошу?
- О чем?
- Не приходите больше ко мне!
- Я больше не приду! - сказала Тина,
И вышла из комнаты оскорбленная.
В столовой она увидала сестру Горского, Веру Александровну Леонтьеву, и с ней студента Скуратова. Они обменялись холодными поклонами.
- Едем, Инна!
- Что ж вы так недолго посидели у Бориса Александровича? - спросила сестра.
- Боялась беспокоить больного. Прощайте!
Когда сестры надевали при помощи сиделки своя шубы, к Тине подошел Скуратов и, пожимая ее руку, сказал более ласковым тоном, чем говорил раньше:
- На два слова, Татьяна Николаевна.
И, когда Тина отошла с ним в сторону, студент таинственно проговорил:
- Когда можно принести вам маленький пакет от Бориса Александровича?
Молодая девушка догадалась, что это ее несколько писем, и обрадованно ответила:
- Завтра после десяти часов утра. Благодарю вас, господин Скуратов.
И сама тронула ему руку и крепко пожала ее.
- Я вас до извозчика проведу. Позволите?
- Будем очень благодарны… Инна!.. Представляю тебе… Ваше имя? - обратилась молодая девушка к студенту.
- Виктор Сергеевич…
- Виктор Сергеевич Скуратов. Он принес известие о Борисе Александровиче.
Инна протянула руку.
Они втроем спустились и вышли на двор.
Мороз был порядочный. Инна Николаевна обратила внимание, что студент был в летнем пальто, и просила не провожать их.
- Вы простудитесь…
- Я привык… не беспокойтесь.
Он проводил дам до извозчика.
- А вы долго еще останетесь в больнице? - спросила Инна Николаевна.
- До утра. Мы с Верой Александровной будем по очереди дежурить у Бориса Александровича.
- Разве он так опасен?
- Врачи надеются… Но сестра не хочет оставлять его… Прощайте!..
- Ну, извозчик!.. Пожалуйста, скорей поезжай домой! - нетерпеливо проговорила Тина.
- Постараюсь, барышня.
Извозчик погнал лошадь. Прозябшая на морозе, она пошла крупной рысью.
Очутившись на воздухе, далеко от больницы, Инна Николаевна облегченно вздохнула. Сознание, что она здорова, было теперь ей особенно радостно после посещения больницы.
- Ты что же, в самом деле, так мало посидела у Бориса Александровича? - спросила Инна Николаевна.
- Не к чему было дольше сидеть.
- Но было объяснение?
- Слава богу, никакого. И какие объяснения?. Человек сделал глупость - довольно и этого!
- Он, конечно, обрадовался тебе?
- Напротив… Сказал, что хочет спать, и просил больше не приходить. Не угодно видеть! - усмехнулась Тина.
- Это что значит?
- Точно ты не знаешь этих господ, уверяющих в какой-то особенной любви?.. Меня, конечно, считает виноватой, что стрелялся… Неблагодарное животное! - резко прибавила Тина.
Обе примолкли.
Инна Николаевна вспомнила о Никодимцеве. Вот этот человек действительно любит. И при мысли, что она его потеряет после своей исповеди, ей сделалось грустно. Она чувствовала, что привыкла к нему, что он ей дороже, чем она думала. И он, конечно, этого не понимает…
"Даже умные мужчины бывают глупы!" - мысленно проговорила она.
- А знаешь что, Инна?
- Что, милая?
- Я все-таки за Гобзина не выйду замуж! - по-французски сказала она.
- Я в этом не сомневалась…
Извозчик остановился у подъезда. Тина отдала ему два рубля, и сестры поднялись наверх. У молодой девушки был свой маленький ключ, которым она отворила двери.
Они прошли к матери. Та еще не спала и сидела за книгой в своей новой маленькой комнате.
- Хорошо ли прокатились, милые мои? А папа груш привез… Отличные… Кушайте…
Сестры просидели несколько минут у матери, съели по груше и, простившись, разошлись по своим комнатам.
Инна Николаевна тихо поцеловала свою спящую девочку, переоделась в капот, уложенный фрейлейн, и присела к письменному столу писать Никодимцеву.
Когда она окончила, пробило два часа. Глаза Инны Николаевны были влажны от слез. Но она чувствовала себя точно освобожденной от тяжести, облегчив свою душу исповедью перед человеком, который заблуждался на ее счет.
Глава четырнадцатая
I
После того как молодой немец-массажист добросовестно промассировал Козельского, Николай Иванович взял, по обыкновению, ванну и в девять часов утра, свежий, выхоленный и благоухающий, пил у себя в кабинете кофе, просматривая телеграммы в газете.
В эту минуту вошел лакей и подал Козельскому пакет.
- Посыльный принес! - доложил слуга.
- Ждет ответа?
- Нет. Ушел.
Козельский вскрыл пакет. В нем был номер одной из газет мелкой прессы. Развернув газету, он увидел отчеркнутое красным карандашом известие под заглавием: "Попытка к самоубийству".
Несколько изумленный получением этой заметки, Козельский прочитал следующее:
"Вчера, в двенадцать часов и 10 минут дня, выстрелом из револьвера нанес себе рану в грудь молодой и блестящий офицер Г. По счастию, рука его, вероятно, дрогнула в последний момент, и рана оказалась несмертельной. Молодого человека тотчас же отвезли в больницу, где была извлечена пуля, каким-то чудом не задевшая легкого. Есть надежда, что раненый останется жив и наша армия не лишится одного из блестящих своих представителей. По собранным нами достоверным сведениям, причина попытки к самоубийству - романтического характера. Не считая себя вправе передавать непроверенные сведения об этом деле, мы тем не менее можем пока сообщить, что поручик Г. выстрелил в себя вслед за тем, как от него ушла его невеста, молодая девушка необыкновенной красоты, дочь одного почтенного лица, занимающего видное общественное положение. Мы слышали, - и дай бог, чтобы слух этот оказался несправедливым, - что молодая девушка, получившая первоначально известие о том, что жених убил себя наповал, была так поражена, что сошла с ума. Дальнейшие подробности сообщим завтра".
Его превосходительство прочитал еще раз и не верил своим глазам.
- И какой мерзавец послал это! - проговорил он, швырнув газету на пол, и тотчас же позвонил.
- Татьяна Николаевна встали? - спросил он у лакея.
Слуга вышел и скоро вернулся с докладом, что барышня встают.
- Скажите барышниной горничной, чтобы она доложила Татьяне Николаевне, что я ее прошу прийти ко мне, когда будет готова.
Козельский поднял брошенный номер газеты и спрятал его в карман. Затем он встревоженно взглянул в "хронику" своей газеты. Оказалось, что и там есть известие, но без всяких неприличных комментариев. Все дело приписывалось неосторожному обращению при разряде револьвера, и фамилия "молодого офицера" была обозначена буквою 2.
Козельский не сомневался, что известие было о Горском, и молодой человек был обруган болваном.
"Нашел из-за чего стреляться!"
"Хороша и Тина! Дофлиртовалась-таки до газетного сообщения!.." - думал Николай Иванович, обозленный всей этой историей. И без того у него всяких дел по горло, а тут еще новая история. Расхлебывай ее. Поезжай к редактору, объясняй, что репортер все наврал, и требуй опровержения.
И как у них хватает духу печатать такие пакости. Нечего сказать, пресса!
Козельский допил свой кофе далеко не в том хорошем настроении, в каком начал, и был раздражен против Тины. Замуж не выходит, а бегает в гости к молодому балбесу. Что за распущенность! Что за неосторожность! Хоть бы мать с отцом пожалела, если себя не жалеет. Наверное, она бегала к Горскому целоваться. То-то в последнее время он редко показывался, а прежде торчал каждый день…
"Надо с ней серьезно поговорить!" - решил Козельский.
Но когда в исходе десятого часа в кабинет вошла Тина и, поцеловав отца в лоб, спросила, несколько смущенная: "Ты меня звал, папа?" - Козельский уж отошел и, глядя на свою цветущую, пригожую дочь, с обычною мягкостью проговорил:
- Присядь-ка, Тина, и объясни мне, что значит эта нелепая заметка, которую я только что получил. Есть ли в ней капля правды?..
Тина присела в кресло и стала читать поданную отцом газету.
- Какая глупая гадость! - проговорила она, возвращая отцу номер. - Как видишь, я не сошла с ума! - прибавила она, пробуя улыбнуться.
- А Горский стрелялся?
- Да. Мы вчера с Инной были у него. Говорят, будет жив.
- Этакий дурак! А стрелялся, конечно, из-за тебя?
- Всегда свою глупость хочется свалить на других… Я отказалась выйти за него замуж.
- И умно сделала… Неумно только одно, Тина, если только правда, что сообщают в заметке, будто ты ходила к Горскому.
- Это правда, папа. И это мое личное дело.
- Мне кажется, не совсем. Пока ты не замужем, до твоих поступков есть маленькое дело отцу и матери… Подумай об этом, Тина, и… побереги хоть маму… Вот все, что я хотел сказать тебе, и ты не сердись за эти слова… А я сейчас поеду к редактору и заставлю, чтобы не было дальнейших подробностей… Я думаю, и тебе нежелательно доставлять своей особой материал репортерам и темы для сплетен… Нежелательно это и мне… Надеюсь, мама ничего не будет знать…
Дочь ушла. Она не сердилась, но все эти нравоучения отца казались ей фальшивыми.
"Сам-то хорош!" - подумала она и, войдя в столовую, с особой нежностью обняла и поцеловала мать.
II
Козельский, по обыкновению, справился со всеми делами: получил по чеку, уплатил по векселю, посидел час на службе, был у редактора и уговорил напечатать опровержение, поел в Милютиных лавках устриц, показался на несколько минут в правлении, купил у Фаберже кольцо для Ордынцевой и в английском магазине накупил для своих три штуки материи на платье, перчаток, носовых платков и духов, целый ворох игрушек для внучки и вернулся домой около пяти часов, чтобы порадовать своих дарами, переодеться и ехать в Гостиный двор к магазину Вольфа встретить Ордынцеву.
Козельский любил делать подарки и умел их делать, зная вкусы жены и дочерей.
Он объявил всем, что неожиданно получил долг, и с обычной своей деликатной манерой сунул пакетики с деньгами жене и дочерям и затем вручил им подарки…
- Это вместо рождественских, пока деньги есть! - шутя говорил он.
И, незаметно мигнув Тине, ушел в кабинет, и, когда она пришла, сказал ей, что завтра будет в газете опровержение, и, поцеловав ее, промолвил:
- Гобзин собирается тебе делать предложение. Спрашивал моего совета. Что ему ответить?
- Чтобы он не трудился.
- Решительно?
- Решительно. Он мне не нравится…
- Не нравится, так и говорить нечего… Я так ему и скажу…
Они вместе вернулись в столовую. Все дамы заявили, что все купленное им превосходно и очень им нравится, и этим очень обрадовали Козельского. Он пошел переодеваться, посидел необыкновенно нарядный, в смокинге, за столом, пока обедали, и в половине шестого уехал, объявив жене, что, верно, после обеда придется играть в карты.
Когда он ушел, Антонина Сергеевна горячо проговорила:
- Какой папа добрый и какой заботливый…
К вечеру Инна снова перечитала свое письмо, вложила его в конверт и ходила по гостиной в ожидании Никодимцева грустная, так как не сомневалась, что это свидание будет последнее. После письма он больше не приедет. И, думая об этом, тоска охватывала молодую женщину, и на глаза навертывались слезы.
Наконец ровно в восемь часов затрещал звонок.
"Принимают?" - услышала она голос Никодимцева.
Инна села на диван, стараясь побороть охватившее ее волнение.
Глава пятнадцатая
I
Как только Никодимцев вошел в гостиную, Инна Николаевна тотчас же заметила в его лице какое-то новое для нее выражение смущенной озабоченности и серьезности. И это заставило ее, мнительную, подавить в себе радость при встрече и поздороваться с ним далеко не так дружески, как она хотела.
В свою очередь и от Никодимцева не укрылось ни тревоги при его появлении, ни холодности встречи, ни испуганно-недоверчивого взгляда молодой женщины.
И, как это часто бывает между мнительными и самолюбивыми людьми, каждый из них объяснял к своей невыгоде настроение другого. Инна Николаевна решила, что Никодимцев совсем иначе к ней относится, узнавши, вероятно, об ее прошлом, а Никодимцеву показалось, что Инна Николаевна догадалась об его привязанности и что это ей неприятно.
Каждый словно бы испугался другого, и между ними вдруг появилась боязливая сдержанность, сразу изменившая задушевный характер их отношений.
- Я не задержу долго вас, Инна Николаевна, - заговорил Никодимцев, присаживаясь в кресле после того, как с аффектированной почтительностью поклонился ей и пожал ей руку. - Я позволил себе побеспокоить вас, чтобы сообщить о готовности вашего мужа на развод. По крайней мере один мой приятель адвокат, которого я вчера видел и просил повидаться с вашим супругом, вынес такое впечатление. Если вам будет угодно, я попрошу этого адвоката приехать к вам, и он охотно возьмется вести ваше дело. Он человек вполне порядочный, и вы можете смело на него положиться.
- Мне, право, совестно, Григорий Александрович, пользоваться вашими услугами, не имея на них никаких прав, кроме вашей любезности… Спасибо вам и за паспорт и за адвоката… Я, конечно, возьму его.
- Вы преувеличиваете цену моих услуг, Инна Николаевна…
Инна Николаевна вспомнила об истории у Донона и хотела было поблагодарить Никодимцева, но что-то ее удержало… В письме своем она писала и об этом… Он прочтет и поймет, как она высоко ставит его рыцарский поступок и как вообще она ему благодарна. К чему говорить?.. Да и нужно ли отдавать письмо… теперь, когда Никодимцев и без того переменился..
Он просидел несколько минут в мрачном настроении и стал прощаться.
- Уже? - вырвалось у Инны Николаевны.
Это восклицание словно бы удивило Никодимцева.
- Мне казалось, что я уж и так надоел вам, Инна Николаевна! - сказал он.
- С чего вы это взяли?.. - краснея, промолвила Инна.
- Это чувствуется…
- А мне казалось, что вы уж не прежний мой друг…
- Я?! Как вы могли это подумать?
- Так же, как и вы… И, признаюсь, мне это было больно, хотя я этого и ждала…
- Ждали?.. За кого же вы меня принимали, Инна Николаевна?
И он взглянул на Инну Николаевну с такою нежностью, что она просияла и воскликнула:
- Так оставайтесь… посидите еще… Посидите подольше. И расскажите, отчего вы сегодня такой озабоченный и серьезный. Я подумала, что вы имеете что-то против меня… Теперь вижу, что нет… Вижу! - обрадованно повторила Инна Николаевна.
В эту минуту ему что-то сказало, что молодая женщина действительно расположена к нему и им дорожит… "Конечно, как другом", - поспешил он мысленно прибавить, не смея и думать об ином отношении..
И, просветлевший от радости, что он может любить эту женщину, не возбуждая в ней чувства неприязни, счастливый, что может видеть ее и говорить с нею, он опустился в кресло и сказал:
- Вас удивило, что я приехал озабоченный?
- Да… Вы сегодня были какой-то особенный, как вошли…
- Немудрено. Утром сегодня я неожиданно получил предложение ехать с особенным поручением в места, пострадавшие от неурожая.
- И вы… согласились, конечно?
- Разумеется. Разве вы не одобряете моего согласия, Инна Николаевна?
- Напротив… Вполне, и уверена, что вы действительно поможете…
- Работать буду, сделаю все, что могу, но… едва ли сделаю все то, что нужно сделать, и это меня тревожит… Нужда, вероятно, велика, а средств мало… А здесь думают несколько иначе, и, верно, ждут, что я пришлю успокоительные донесения… Но я предупредил, что правды не скрою… Я хоть и чиновник, Инна Николаевна, но сохранил в себе немножко независимости! - горделиво прибавил Никодимцев. - Настолько по крайней мере, чтобы не называть черное белым! - объяснил он.
Инна Николаевна с горделивым чувством глядела на возбужденное энергичное лицо Никодимцева и про себя подумала: "И этот человек меня любит!"
И ей хотелось, чтоб он ее любил, и в то же время мысль, что после письма он перестанет ее любить, наполняла сердце ее тоской.
- И надолго вы едете? - спросила она.
- На месяц, два, три, четыре… не знаю… Знаю только, что неприятностей предстоит много и что нравственного успокоения будет мало…
- Отчего?..
- Во-первых, оттого, что один в поле не всегда воин, а во-вторых, оттого, что мы, чиновники, боимся общественного участия… Деньги возьмем, но для того, чтобы допустить людей, желающих работать, будем прежде узнавать: угодны ли эти люди местному начальству, или не угодны… И, наконец, разве помочь голодающим значит принять радикальные меры?.. Разве можно быть уверенным, что голод снова не повторится и что люди не будут пухнуть и умирать, хотя некоторые газеты и будут повторять, что мы шагаем гигантскими шагами вперед.
- Но разве вы, занимая такое место, ничего не можете сделать, чтобы ваши идеи осуществились?