Изомлев, отступает назад. Но вдруг непочатым загорается огнем. Налетает на Крутогорова вихрем. Запахом роз и ландышей обдает его, стройной топая крепкой ногой. Хохочет яростно, отчего серые глаза ее суживаются, косятся и раздваивается розовый нежный подбородок:
- Ха-ха!.. Поцелу-уй меня-я… Мой любимый!.. Не пущу.
Но Крутогоров, спустившись к озеру, садится в лодку и отплывает от берега.
За березняком расцветало алыми цветами озеро. Пьянили лесные запахи. Немеркнущие лились светы, и что-то пели волны… А из таинственных, поросших лилиями заводей белые лебеди выплывали, манимые лесными голосами. Над волнами спускалась звезда, голубо-алая. Заглядывала в сердце. Звала за собой.
В тростнике запутавшись, вернулся, подплыл Крутогоров к высокому голубому гроту и берега. В синем сумраке нагую увидел девушку-русалку, до боли белую, стройную и гибкую, с распущенными волнистыми красными волосами и глядящей из-под них тугой девичьей грудью.
- Це-лу-й… Ох, це-лу-й же… - медленно и томно шептала девушка, с растяжкой, закидывая за шею руки и страстно выгибая стан.
Бросалась стремительно в волны с каменной ступени. И, трепетной, сладострастно-вздрагивающей грудью рассекая пену, подплывала к Крутогорову. А тот, будто во сне, гибким отдаваясь розовым горячим рукам, пахнущим ландышами, и сладкому страстному рту трепетной девушки, глядел в сердце ее, в серые глаза, горящие огнем и сумраком, переполненные хмелем страсти и ранящие.
Но до дна девушка-русалка не давала заглянуть. В темноте вод, гибкая и цепкая, страстными ударяя по волнам, легкими, как два белых крыла, ногами и знойной сжигая Крутогорова крепкой своей грудью, опутывала его темными сетями. Околдовывала, тяжело и страшно дыша:
- Целуй меня!.. Люби!..
Она стояла перед ним уже одетая. И атласные нежные руки ее касались его холодных крепких щек…
Ненасытимо, страстно и больно прижимал Крутогоров тонкие полудетские пальцы ее к горячим своим губам. Мял, ломал их, тихо, огненно вскрикивая.
И шептала девушка страстно:
- Крепче… крепче жми!.. Ох, крепче!..
Горячую наклоняла, в пышном красном золоте кос и черном газе голову. Заглядывала ему в сердце - в глаза темно-светлые, отчего пышный знойный рот ее полуоткрывался и страшные расширялись зрачки.
- Кто ты?.. - глядел Крутогоров в бездомные колодезя любви и страсти, зачарованный, вдыхая аромат трепетного русалочьего тела.
А та тяжелым водила серым взглядом. Вздыхала:
- Целуй… Люби!..
- Кто же ты?.. - с болью шептал Крутогоров.
Погружая свой взор в ее колодезя:
- Кто?..
Низко-низко наклонялась к нему девушка. Подводила свои зрачки к его зрачкам:
- Скажу только… Меня зовут - Тамара.
Шла, склонив голову, по тропинке. Но, остановившись и подумав, оборачивалась. Протягивала медленно:
- Сказать?..
- Скажи.
Не сказала. Ушла, низко склонив голову и закрыв лицо руками.
III
А по холмам, опьянев от гнева и удали, крутилась и буйствовала Люда, бросая в мир синие грозы и губя черным огнем.
В Знаменском сельские ухари, замкнув на ключ двери, подожгли школу. В огне погиб учитель, целовавший Люду. Под монастырем же какой-то дровосек за поцелуй Люды зарубил топором монаха. Мужики сходили от любви к ней с ума. Одурманенные ее красотой парни ложились костьми в смертном бое из-за нее.
А она, диким смеясь жемчужным смехом, плясала грозно в буйном приливе безумства и радости. Так жизнь готовила жатву смерти. Но из смерти нетленные вырастали цветы.
За Людой зорко следил Вячеслав. Но она, носясь по лесным непроходимым горам, ускользала от следопыта.
Какие-то темные монахи, бродившие по деревням, шалтали, будто в Люду вселен дьявол и красота ее несет гибель миру.
- Последние времена, братие… - трундили монахи. - Вот она, великая-то блудница на багряном звере!.. Горе, горе… Из-за красоты мир гибнет… Не мы ли взывали: да погибнет красота - орудие дьявола?!
И воистину. Страшна была красота Люды, как смерть.
Встревоженные Людой, души коснеющие искали ей гибели. А губили себя. И не знали, что лучше гибель, чем косность и мертвый покой. Не знали, что красота зажигает их, мертвых, неутолимым огнем жизни.
Из подмонастырской слободки толпа баб, прознав, что монахи бредят лесовухой, а слободку совсем забыли - подожгла ночью хибарку Поликарпа в Знаменском, чтобы живьем сжечь Люду. Но та, в суматохе проскользнув с отцом меж баб, закутанная в покрывало, ушла в лесную моленную. И бабы так и не знали, сгорела ли Люда в хибарке или осталась жива. Но бесились до зари, неистовствовали, кляли ее насмерть и плясали на пожарище дико, справляя тризну.
В лесу увидел монах из Загорской пустыни Люду. Помутившись от похоти, схватил ее на перегиб. Люда, извернувшись, накинула на шею его петлю, мигом сделанную из пояса. И тут же удушила монаха. А труп оттащила в озеро.
От толпы Люда скрывалась.
Но тем лютее Гедеонов преследовал тех, кто в уединении наслаждался красотой леснянки.
Недаром же шла молва, что и дровосек, зарубивший монаха, и ухари, сжегшие живьем в школе учителя за поцелуй Люды, - были подкуплены Гедеоновым. Да и Поликарпу, шалтали, выжег глаза каленым железом все тот же Гедеонов, хоть и твердил лесовик, будто глаза выжег себе он сам, чтоб не видеть жизнь такою, какою видят ее зрячие.
В хороводе, ошалев, исступленно носилась Люда, сводя с ума парней и страстью зажигая девушек. И горел, исходил жаром, дико гикал хоровод. И лились огненные девичьи песни… ах, брали они за сердце, эти то печальные, то страстно-удалые, плывущие из тайников души песни, русские, старые!
В сладком трепете вспыхивая, ранил грудь до боли печальный, а и удалый, серебряный голос Люды - светлой заряницы.
Но что-то колдовское, лютое таил крутой выгиб тонкого, страстного, шевелящегося стана ее. И жуткое что-то пророчил взгляд, маячивший в темноте невидными безднами…
- Мой любимый!.. Мой!.. - как-то изогнувшись, вскинула руками и обвила, точно огненное кольцо, Люда подошедшего к ней молча Крутогорова.
- Моя!.. - сжал ее всю, сжег Крутогоров, грозно пьянея от вина любви - старого, огненного вина.
Но Люда, вдруг извернувшись и крутнув гордой в желтом огне головой, вырвалась из крепких рук Крутогорова.
- Проклятый!.. - топнула она ногой гневно. - Ты думаешь, я забыла девочку-то ту востроглазую?.. И цвет ты думаешь забыла?.. Отплачу я тебе это, ой отплачу!.. Отойди, проклятый!.. А то убью.
- Убьешь - значит любишь… - усмехнулся Крутогоров горько.
- И убью. Побоюсь, думаешь?.. - вскинула голову Люда, тяжко дыша. - Убью не убью, а отплачу… Знаю чем.
И, встрепенувшись, выгибая шевелящийся стан, зазвенела:
Катилася зоренька с неба…
Будто серебро рассыпалось. Дрожала песня, металась и тяжко падала над озером, замирая в камышах. Ах, и что это за бархатистый сладкий голос - голос Люды! Боль в нем, огонь, молитва или радость светлая? Из тайников бездонной души, полной бушующих демонов, но и светлой, как солнце, - лился этот голос, страстно-нежный, певучий и звонкий, как серебро. Из-под самого, верно, сердца, опаленного черным светом, шел и пленил слух…
Да упала до Дону…
Хоровод безумствовал. Мужики, бабы, парни, девушки, словно спаянные огнем, крепко держась за руки, с дико откинутыми назад головами, свистя и гикая, крутились вокруг Люды. А лихой, широкоплечий Никола, подхватив ее, знойно-стройную, тонкую, тугогрудую, на руки и закрывая русой своей бородой и кудрями ей пылающее лицо, целовал ее в жаркие губы ненасытимо. И она не отбивалась. Только тихо вскрикивала:
- А-а-а-х…
И жгла тугой своей высокой грудью могутную грудь Николы, извиваясь, как демон:
- Горячей! Чтоб больно было!..
- Горячей… - словно эхо, глухо вздыхал Никола.
Стиснув ее всю, издал в долгом, долгом больном поцелуе…
Ночные волны пели томную радостную песню: благословенна жизнь. Но порванное сердце Крутогорова грустило о любви невозвратной, о любви. Кто шептал молитву? Сад шумел о том, что делает с бедным человеческим сердцем любовь. Не кляни! Не жди. Благословенно все, что любило, но не было любимо. Кто рубины разбрасывал? Зори пылали, огненные зори. В лазурную даль корабли проплывали с серебряными парусами, изогнутыми полумесяцем. За ними шел Крутогоров - навстречу расцвету лесному. Вспомни! Благослови!
Молился лес и вздыхал о любви, о любви. О, полюби и не ищи награды! Жизнь так коротка, и человеческое сердце так бедно. Претерпи! Пройди через огонь, чтобы в пытках обрести радость.
Но нет выше радости, как полюбить и погибнуть.
Под темными прибрежными ветлами встретил Крутогоров вихрастого лесовика-поводыря. Парень, брызгая слюной, бормотал шибким картавым шепотом…
- Сызьяню, гыть, змеерод… тибе та… Дед и послал мине сюды… Покарауль, гыть, змеерода-то!.. Я и караулю, стало-ть!.. Вон ен, вишь?
Тряхнул кудластой головой, откидывая нависшую на глаза жесткую прядь. Почесал правой босой ногой левую.
Темный шумел старый березняк, протяжно и грозно, словно отдаленный водопад. За березняком, в сумраке согнувшаяся чья-то мелькнула высокая фигура.
Гедеонов подходил, вертя острой, сплюснутой головой к Крутогорову:
- Ты Крутогоров?
- Да, - отозвался Крутогоров. - А что?
- Людмилку ты оставь.
- Людмилу?
- Оставь. Да. А то не сдобровать тебе. Тамара… - Гедеонов захохотал люто, топнув ногой. - Тамара разве хуже? Она моя… до…
- Я не покупщик Тамары, - ударил в желтые его колючие глаза Крутогоров.
- Молчи, сволочь!.. - подскочил помещик, трясясь. - Убью!.. Я болен… Нет, я не вынесу!.. - опустил он руки бессильно.
И, согнувшись, нырнул в шумный березняк.
IV
Жили знаменские мужики ни шатко ни валко. Больше плясали, чем работали. Уж такая у них была повадка - плясать. Да и то сказать, работать-то было нечего и не на чем. Целины, поля, леса - все было полонено Гедеоновым. Только тем и жили, что ловили в озере рыбу да из года в год ждали от царя земли. Не отчаивались.
Хлеба вечно не хватало. А зато много было праздников. Вот когда уж отводили знаменцы душу! От зари до зари крутились по лесам. Бражничали. Нужда играет, нужда пляшет, нужда песенки поет.
Дворов не было. Над озером низкие черетняные хибарки с ободранными стропилами и поломанными латами хилились по крутым хвойным обрывам, шатаясь от ветра, словно сорочьи гнезда.
За горой, меж еловых лесов глинистое заброшенное поле под Троицу мужики бороздили тупыми прыгающими сохами. А молодухи рассевали лен. Пели песни солнца. А солнце разбрасывало по холмам, межам и рытвинам белые алмазы - ландыши и ромашки, красные рубины - дикие розы, светло-синюю бирюзу - васильки и незабудки. И, облив землю страстным огненным лобзанием, - кружилось над дымящимися лесами…
Шумел, в красном купаясь золоте, молодой березняк. В светлой лазури тонули серебряные облака. Молодухи, к земле припав, целовали ее. Пели:
Мати сыра-земля,
Мати-Богорица!
Дай нам счастье-радость…
Пошли долю!..
Из лазоревой дали доля показывалась. Белая, как снег, в жемчужной короне, в цветах и розовом тумане шла по холмам. А сладкозвонные березы клонили перед ней вершины, ликующим приветствуя ее шумом. Но уходила доля за леса, за туманы. Хороводы пристально глядели ей вслед…
Нечаемо откуда наплывала, словно лебедь, одинокая туча. Душистый падал на землю благодатный дождь. А хороводы, в плавной кружась пляске, под шелох диких межевых цветов, пели вечеровые песни…
Туча уплывала. Омытые травы дымились свежим ароматом. Голубоватая мгла окутывала хороводы…
- Мати-Земле - Слава! Слава! Слава! - пели и кружились хороводы.
Жемчужный подходил вечер, и под лесом допахивали мужики поле. Закат погорал, кованым золотом отражаясь в озере.
Мужики, покинув распашье, шли в рощу.
Там под старыми чернокленами разбрасывали пламенники свежесорванные цветы. А молодые духини, прозорливцы и злыдотники зажигали висящие в ветвях берез лесные лампады…
За лампадами, в глубине рощи, стонал - горел и сгорал на нескончаемом лютом огне - Феофан.
Темное, бледным отливающее мрамором лицо его при свете лампад было жутко, как смерть. А раскаленные глаза, казалось, говорили: коли б подал знак, принял тяготу Сущий - солнце Града открылось бы бренному миру. Но не было знака. И сгорал в нескончаемом огне - в лютой борьбе с Сущим Феофан.
Голова его, в туче черно-седых взвахлаченных волос тяжко, безнадежно опускалась на грудь. Сомкнутые крестообразно, костлявые, восковые руки жутко ломались в огненном выгибе. Феофан часто дышал и тяжко. Металась душа в тоске неизбывной. Кровавой болела болью. Погорала. Града ее мир не принял, не познал.
Все осквернил Сущий, чем жила душа. Все отдал двуногим на поругание.
Покидал дух. Кровавый катился пот и падал градом.
Феофан, зашатавшись, упал. Хотел встать. И не мог. Сил не хватало. Но муки по душе были Феофану. Не нужно ему было надежды, вечности, красоты. Только тягота нужна ему была. И нетленным светила она ему, неприступным светом.
- Ага?.. Круто небось?.. - вынырнул откуда-то Знаменский поп Михайло. - Погоди, не то запоешь, когда схватят тебя, голубчика… да спросят, где мать?.. Не скроешься, брат, в лесах-то, не-ет!.. Каторга за это.
Медленно повернул к нему Феофан темное лицо. Бросил гневно:
- А вам не каторга?.. За то, что губите души людей ложью?.. За то, что скрыли солнце Града?..
- Тебя дьявол искушает… - шарахнулся поп.
- Ты меня искушаешь!.. - сурово и едко жег его Феофан раскаленными глазами. - Крушить!.. Крушить вас!.. Да еще двуногих… Крушить!.. Да еще Сущего… За ложь!.. За то, что избранными считаетесь…
- Как?.. И Сущего?.. - запрыгал священник, трепля широкими рукавами рясы. - Сатана!.. Ведь от Сущего исходит только добро…
Но, медленно подводя темные свои зрачки к рябому острому лицу попа, жег его Феофан:
- Добро без солнца Града - страмнее зла… То-то любо было бы, коли б Сущий да подал знак о Граде!.. Не искушал бы ложью своей… То-то верно было бы!..
А Сущий мучит… Да знай молчит…
- За муки - награда… на небеси… - буркнул поп. - Претерпи до конца…
Феофан покачал головой горько:
- Эх, торгаши… Эх!.. Жулики… Воры!.. Награда… Кого вы не продадите за награду? Не убьете?.. То-то любо было бы, коли б не гнались за наградой! Жулики!.. Воры!.. Убийцы!.. Сожрали солнце Града… не подавились, награды-то ждавши?..
Поп, пятясь под березу, бормотал торопливо:
- Ну, заладил… От тебя, брат ни крестом, ни перстом…
- Ага!.. Видно, не всегда ложь-то помогает?.. - язвил Феофан. - Чего ж ты уходишь? Ты пришел нас просвещать светом Христовым?.. Ну и просвещай!.. Только без обмана да лжи чтоб…
Но попа и след простыл.
Кляня Сущего и его избранных, побрел Феофан куда глаза глядят.
- Эшь, во, тоже тешатся… Черти смердючие!.. - дико лаялся он, проходя мимо пламенников. - Какая такая красота есть? Ну?.. Вечность?.. Огонь сердец?.. Все брехня! То-то б…
- Замолчи, - внезапно преградил ему дорогу Крутогоров. - Не говори о том, чего не знаешь…
- Жулье! - развевал гривой Феофан. - Все радуются!.. А нет того, чтоб тяготу… принять…
Грустно и испытующе глядел Крутогоров в отверженную, погорающую душу Феофана. Тихим взрывал ее голосом:
- Тягота или Град?.. Истина или вечность?..
Окруженный со всех сторон пламенниками, съежившись, притих Феофан. Низко опустил вахлатую в высокой драной скуфье голову. Но, встрепенувшись и сомкнутые подняв беспощадно хрустящие костлявые руки, затряс ими исступленно:
- Да. Град. А тягота - правда-то - выше вечности!.. Краше Града!.. Крушить!.. Очищать Град. Через Марию-деву… Да… через нее засияет миру солнце Града! То-то любо будет! Крушить!.. Крушить.
V
За темной хвоей что-то вдруг зашумело. Глухие раздались дикие хохоты. Улюлюкая, гогоча, свистя, из-за ельника высыпала черная орава, это были рабочие с гедеоновской фабрики.
- Крушить?.. - подскочил к Феофану шустрый какой-то подхалюза. - Нас крушить?.. Ах вы сукины сыны! Да мы вас так сокрушим, что…
Но хороводы стояли невозмутимы. Тогда черняки пристали к старому угрюмому злыдотнику, вычитывавшему что-то при свете свечи из кожаной, залитой воском книги:
- Здоров, борода!
- Здоров, шайка воров!.. - окрысился старик.
- Пардон… - заломил было картуз подхалюза.
Но гневным злыдотник заглушил его клекотом:
- Сам ты пардон! Жулик!.. Мы Духа ждем… А вам што тут надоть?..
- Д-у-х!.. Ха-ха-ха! - закатился подхалюза. - Смердяки вы, эх! Скоты!.. Не вылезть вам из навоза во веки веков… Вот вам и Бог…
- Бог - радость!.. Красота!.. - зашумели мужики. - Слышишь шум сосен?.. Звон звезд?.. Шепот земли?.. Это все - Бог!.. А живоглоты полонили Бога… Ты не ими ль подослан? - подступали мужики к фабричному. - А?..
- Фю-ить!.. - свистнул тот. - С больной головы да на здоровую? Ну и пушкари! Ну и смердяки!.. Ррабы… Подождите, мы вам зададим!.. Да здравствует свобода! - рявкнул вдруг, подкинув картуз вверх, подхалюза. - Доллой Бога!..
- Да-ллой!.. - подхватила орава фабричных. - Заходи мужичье проклятое бить!.. Буржуев этих!.. Да здравствует рабочее движение… Да здравствует свобода!.. Долой тиранов - богов!..
Молчавший дотоле Крутогоров, вмешавшись в ораву фабричных, поднял гневный свой голос:
- Вы - предатели свободы… Поймите, меднолобые! Свобода - Бог. Как цветы к солнцу, стремимся мы к Свободе - Вечности - Богу… Но вы в Него не верите… А в медяки - верите?.. Опомнитесь!.. Потому-то, что мы в тлене, нас и полонили двуногие… Вперед же к Свободе - к Вечности!.. Ведь нам по пути с вами?!
- Не-ту Бога!.. - гаркнули фабричные. - Дал-лой!.. Какая там, к черту, вечность?..
Сладкие, вливающие в сердце бессмертие, раздались вдруг в листве шумы и шелесты. Над вершинами легкие послышались взмахи белоснежных крыл. Вековые ясени, гордыми купами над рощей и озером высившиеся неколебимо, как стражи, - победным залились многоголосым шумом - гимном… Над жертвенником из цветов светлые затрепетали, светя жемчужными венцами, видения. И ярко озарилась сумрачная роща голубо-алым светом…
А с сладкошумных, качающихся вершин, на белые хороводы мужиков и на ораву фабричных белые посыпались, розовые, голубые, лазоревые и алые цветы. Падали жемчужины благоуханных ландышей, рубины темно-алых душистых роз, распустившихся под теплой росой, словно сердца под молодой любовью, перлы белых лилий, бирюза сирени…
- Ого! - подскочил какой-то вахлач, хватаясь за ворот: - Розы-то откуда это?.. Щекочет… Целая охапка, ого! И незабудки… И сирень!.. Да пахучая… Да что это такой, а?..
- Лилии!.. Анютины глазки!.. - заликовали рабочие. - Ай да мужики! Лови! Лови!..
Цветы сыпались водопадом. А обрадованные рабочие метались под березами, то ловя падающие пучки цветов на лету, то подбирая их на траве.
- Да постой!.. Ландыши!.. Черт, ей-богу, я рехнулся! - блекотал вахлач. - Колокольчики!.. Голубые!.. А свет - кар-раул! - что это?.. Мы - голубые!.. Гляньте! Гляньте!.. Видения!.. В венцах!..
Под ясенем молча, нахлобучив картуз, стоял подхалюза. Бормотал, спеша заглушить в сердце страх: