Как-то вечером, когда алое солнце катилось по темно-зеленым сопкам, Петька-Чума вышел на опушку. Перед ним неожиданно оказалось поле, засеянное репой. Вот уж никак он не думал, что на этой трижды проклятой земле что-нибудь могло уродиться. Восемь женщин в накомарниках и в шароварах прореживали репу, собирали в кучу ботву, громко разговаривали. Петька за последние дни так изболелся и ослабел, что женщины уже не волновали его, хотя среди них были и молоденькие. Спокойно и тупо он смотрел на них. Одеты они были в простенькие кофточки, у некоторых поверх шаровар топорщились старые сатиновые юбки, на ногах - тяжелые ботинки. Петька вспомнил: на прииске говорили, что на Колыме есть совхозы, работают там заключенные бабы, и хорошо бы туда попасть, работа полегче, не то что забой, да и бабы под боком.
Женщина в очках со сломанной дужкой, перевязанной веревочкой, с пегими, коротко подстриженными волосами, приблизилась к кусту, где прятался Петька, он потихоньку окликнул ее:
- Тетенька, а тетенька! Ты не пужайся, дай кусочек хлеба, за Христа ради, и покурить бы…
Женщина не испугалась. Может быть, потому, что близко были другие, а может быть, на своем веку столько повидала, что ничего уже не боялась. Она раздвинула ветки, пристально и долго смотрела на Петьку голубыми, выцветшими от старости глазами. Петька заерзал, забеспокоился, подумал, не дать ли деру. Женщина тяжело вздохнула, протянула пачку махорки и горбушку черного хлеба. Петька сразу съел его.
Женщины перестали работать и столпились вокруг Петьки. Они охали, причитали, совали хлеб, котелки с холодной овсяной кашей, курево, спички, бумагу. Икая от сытости, Петька охотно рассказывал им о себе. Оказывается, до моря было недалеко, но женщины сомневались, сумеет ли он выбраться с Колымы. Дорога дальняя, суровая, везде оперпосты. Потом женщина, что первая дала ему хлеб, посмотрела вдаль и сказала:
- Вон топает наш бригадир. Он хотя и заключенный, но большая сволочь, обязательно продаст.
Петька на четвереньках, как собака, уполз в тайгу. Теперь у него было много хлеба, два котелка с кашей и несколько пачек махорки. От участливых слов женщин, от того, что где-то рядом было море, у Петьки стало радостно на душе.
- Есть же на свете добрые люди. Почитай, все фраерши, а встретили, как родного…
Плохо было только, что понос продолжался. Ноги подгибались и стали как ватные, а во рту было горько и сухо.
Тайга стояла сумрачная, беспощадная. Петька давно уже потерял счет речкам, которые он переходил. Обессиленный, лежал он на сопке под мохнатым кустом стланика с зелеными шишками, и вдруг почувствовал смутную тревогу. Петька огляделся, все было неизменно и спокойно, но инстинкт самосохранения, обострившийся в последние дни до звериной чуткости, подсказал ему, что опасность близка.
Припекало солнце, в сине-лиловом небе медленно проплывали тяжелые, редкие облака. Петька встал на одно колено, тревожно всматриваясь в поросшую стлаником и серым ягелем сопку. И наконец внизу, около больших валунов, увидел: два вохровца с винтовками в руках, крадучись, лезли вверх.
Так он и знал: это подлая баба, встреченная в тайге, раззвонила про него, а ведь он ей ничего плохого не сделал. Подумаешь, схватил за руку, а она завизжала и ягоды бросила. Страх на несколько секунд парализовал Петьку, но потом он, задыхаясь, почти не таясь, побежал к вершине сопки. Вохровцы разом выстрелили, но промахнулись. Выстрелили еще. Петька бежал зигзагами, пули проносились рядом с ним.
- Стой, собака, стой! - кричали вохровцы.
- Нет, - задыхаясь, бормотал Петька, - нет, уйду… уйду…
Обливаясь потом от страха и слабости, побросав все свое нехитрое имущество, он бежал к вершине, и когда до нее осталось каких-нибудь десять метров, Петька почувствовал ожог и толчок в левое плечо. Сразу дышать стало больно, что-то захрипело и заклокотало у него в груди. Теперь он полз, оставляя за собой ярко-красную полосу, судорожно цепляясь за камни и ломкий, бледный, сухой мох.
На вершине сопки холодный ветер ударил в его разгоряченное лицо. Петька приподнял голову. Далеко, за волнистой линией сопок, он увидел сизое, туманное море. Захлебываясь кровью, обмякшими синими губами Петька выхаркнул:
- Во-ля!
В небе величаво и равнодушно продолжали плыть облака.
Петьке померещился запах свежескошенного сена и топленого молока, потом на него надвинулось синее, холодное море и захлестнуло его.
Так был застрелен Петька-Чума, мелкий карманник, не заслуживший уважения даже среди воров. Почти всю свою жизнь он просидел в лагерях и тюрьмах, но умер он на воле.
Мексиканская песня
Дом стоял в лощине и был защищен от северных ветров небольшой горой. Дом облуплен, крыт серой покоробившейся финстружкой, как и остальные уцелевшие крыши поселка. Валерьян жил в половине дома, обращенной к реке, а вторая, полуразрушенная во время метелей, служила ему для топлива. Мимо дома протекал прозрачный ручей с такой холодной водой, что от нее ломило зубы.
Поселок был расположен на правом обрывистом берегу реки Колымы. Вокруг поселка громоздились отвалы, - казалось, что гигантское чудовище изгрызло землю. Несколько лет назад здесь было многолюдно, ночами щедро горели огни, летом на реку садились гидросамолеты. Один из них разбился, и останки его, полузанесенные песком и илом, до сих пор валяются на берегу. Когда-то ежедневно с бутар, лотков и промприборов здесь снимали сумасшедшее золото, но потом золота стало мало, прииск закрыли, и поселок опустел. Все, что было возможно, из поселка вывезли, даже оконные рамы и двери. На полах и крышах летом прорастала трава. Есть свое очарование в покинутых поселках. Тишина и запустение, сердитое течение большой северной реки, обрывистые берега, почти лишенные растительности, навевали мысли о неизменности мира.
Казалось, что там, за дальними синими сопками, остановился стремительный бег времени. И там же остались волнения и страсти, победы и поражения. Здесь же в извечные, навсегда установленные сроки шли ледоходы, бились тяжелые грязно-белые льдины о каменистые берега. На горе, точно сложенной из кирпичиков, расцветали лиловые с желтыми сердцевинами, похожие на ромашки, цветы. Созревали ягоды и отяжелевшие, никем не обобранные, падали на землю. По осени теряли желтые иглы печальные лиственницы, хлестали холодные дожди; после них на долгие месяцы приходила зима. Она была страшна морозами, мутными короткими днями, бесконечностью.
Когда прииск закрывали, то по традиции решили оставить здесь сторожа. Хотя сторожить было нечего, все ценное вывезли, и до ближайшего поселка было пятнадцать километров плохой дороги через сопки и болота. Но тем не менее начальство несколько дней искало "самостоятельного и непьющего человека". Опять-таки, было все равно - пил бы тут сторож в одиночестве или нет, и неизвестно, кому нужно было его благонравное ведение.
Вот в эти дни и предложил свои услуги Валерьян, он только что освободился после десятилетнего заключения из здешнего лагеря. Валерьян устал от людей, ему хотелось тишины и одиночества. Было еще одно обстоятельство, заставившее его остаться именно здесь: он очень любил воду. Конечно река не океан, но все же это была вода - строптивая, своенравная, свободная.
Вскоре в поселке, кроме Валерьяна и брошенного черного пса Чекана бог весть какой породы, никого не осталось. Валерьян обошел свои пустые владения, и они ему понравились. Последние годы в лагере он мечтал о такой жизни: одинокой, простой, близкой к природе. Ему даже теперь казалось, что он мечтал о ней, когда был капитаном дальнего плаванья.
- Славно, - сказал Валерьян, осматривая поселок, - очень славно! Чекан опустил черное ухо и преданными синими глазами посмотрел на него. Так они и зажили вдвоем: человек и собака.
В непогоду Валерьян любил смотреть на реку: черно-серая, с белыми гребешками, она несла свои воды на север. Небо низко нависало над землей, и оно казалось второй рекой, только наверху. Сопки стояли высокой зубчатой стеной. Раньше в лагере, особенно в первые годы, они манили Валерьяна уйти отсюда, но теперь его перестало волновать то, что происходило за ними. Изредка Валерьян обходил поселок и сам себе вслух говорил:
- Во вверенном вам заброшенном царстве все благополучно!
Во время обхода Валерьян неизменно останавливался у лагеря: развороченные вышки, оборванная, перепутанная ржавая колючая проволока будили в нем чувство отвращения и в то же время притягивали его. Он провел здесь десять страшных лет, об этом никогда не забудешь, да и стоило ли забывать об этом?
Валерьян решал шахматные этюды, рыбачил, охотился. Его привлекали на охоте не добыча, не удачный выстрел, а забвение и отдых от прошлого. Осенью синий лед затягивал берега, к ним подходили за мальками жирные пятнистые зеленоватые налимы. Валерьян бил обухом топора по льду, оглушенный налим перевертывался белым брюшком кверху. Валерьян выкалывал лунку и доставал рыбу. Раз в месяц, зимой, с санями и со шкурками добытых белок и лисиц, через сопки и кочки Валерьян приходил на ближайший прииск за зарплатой и продуктами. Чекан не отставал от него ни на шаг.
Летом по Колыме пароходы тащили на буксире неповоротливые баржи. Навигация требовала большой сноровки: река была капризная, со множеством перекатов, вода то спадала, то вновь прибывала, часто меняла фарватер. Спокойным взглядом прищуренных светлых, точно стеклянных глаз Валерьян провожал пароходы. Равнодушно, крепкими морскими словами ругал капитанов за ошибки. Прошлая жизнь кончилась, к ней не было возврата. Он свое отплавал.
Но все же были дни, слава богу не частые, когда прошлое опять врывалось в его жизнь. Он часами стоял у окна, смотрел, как течет река, белые обломки самолета напоминали крушение чужих надежд и жизней. Наблюдал, как меняли цвет за рекой сопки - то темно-голубые, то фиолетовые, но всегда неповторимо новые, и в этой перемене цветов было что-то от моря. За сопками пылали и гасли закаты, но никуда они не звали больше.
Воспоминания были разными по боли, которую они приносили. Чаще всего Валерьян вспоминал портовый южный город и свой пароход "Стрела", - все, что было связано с ним, было самое трудное и горькое.
Иногда он думал о Марии - своей жене. Воспоминания о ней не приносили большого огорчения. Мария была темноглазая, узкобедрая, с нарочито небрежно уложенными грубыми золотыми волосами (один Валерьян знал, сколько часов стоила ей эта небрежная прическа). Она была архитектором, по мнению Валерьяна, плохим, но с ней почему-то носились. С каждым годом их недолгой совместной жизни у него росло раздражение против Марии. Валерьяну действовала на нервы эта холеная женщина с большим апломбом. Их комфортабельную, но неуютную квартиру заполняли знакомые Марии. Домработница не успевала подавать чай.
В тридцать восьмом году, после возвращения из заграничного плавания, Валерьяна арестовали. Его обвинили в том, что он хотел оставить в иностранном порту "Стрелу". Милейший застенчивый радист на очной ставке ровным, тихим голосом, спокойно глядя в лицо, повторил эту фантастическую ложь. Что-то очень большое перегорело тогда в душе Валерьяна. Ни пощечины следователей, ни суд, ни дикий приговор - ничто не было так страшно, как этот механический голос радиста и его пустые покорные глаза.
Время от времени Мария писала в лагерь письма, жаловалась на трудную жизнь, на хамство соседей по квартире, на неприятности на работе. Как будто ему, Валерьяну, жилось легче. Сдержанный и немногословный по природе, Валерьян стал угрюмым и замкнутым.
Тачка, кайло, лопата, затрещины и тычки конвоиров, твердый, как камень, грунт, и холод, который сковывал все, даже слезы. Бесконечны дни за колючей проволокой.
Годы до окончания срока казались астрономической цифрой.
Затемно, вместе с другими. Валерьян уходил в забой, проклиная, кайлил эту замороженную землю, затемно возвращался в лагерь.
Потом Мария прислала последнее письмо - просила простить ее: она выходит замуж. Она слишком устала от одиночества и притеснений. Валерьян не дочитал письмо, хотя там было еще шесть страниц, написанных мелким косым почерком. Он бросил его в печку.
Когда началась война, Валерьян подал заявление с просьбой отправить его на фронт. В газете, висевшей в лагерной столовой, Валерьян прочел, что "Стрела", выполняя боевое задание, наскочила на мину и затонула. На фронт Валерьяна не послали. Он продолжал жить этой убогой, безнадежной жизнью.
Кончилась война, и даже настал день, когда кончился его срок.
Хорошо, что эти воспоминания не так уж часто к нему приходили.
Изредка зимой Валерьяна навещал коренастый меднолицый охотник Семен. Они пили спирт. Семен учил Валерьяна ставить капканы, рассказывал про повадки зверей. Валерьян любил эти встречи, с Семеном ему было легко и просто. Но у Семена было шесть человек детей, и некогда ему было шататься по гостям.
За оставленным поселком была полянка, выгоревшая от пожара. Кочки торчали темно-коричневые, обугленные, но с годами жизнь побеждала это мертвое, почерневшее царство, кое-где пробивались одинокие травинки. Они казались особенно нежными и беззащитными среди темной гари. Год от года их становилось все больше и больше. Но несколько кочек, очевидно сильнее других опаленные пожаром, оставались черными и пустыми.
Валерьян всегда останавливался у этого места, подолгу смотрел на молодую траву, и ему казалось: обгоревшие кочки, на которых ничего не росло, чем-то напоминали его жизнь.
Однажды летом пришли беглецы из лагеря. Валерьян сидел у окна и чинил сапог. В железной тарелке на полу горел торф. Едкий белый дым наполнял комнату. У потолка исступленно звенели мириады комаров. Серебристо-серый, неспокойный свет разлился над тусклой рекой и заброшенным поселком. Вдруг залаял Чекан, и два человека в полуспущенных накомарниках, в грязных рваных телогрейках встали в дверях. Валерьян взял ружье.
- Вечер добрый, - хрипло сказал высокий с рыжими космами.
- Если не врете, добрый вечер.
- Поесть нам надо, папаша.
Валерьян, не выпуская ружья, показал, где взять еду. Ели беглецы много и жадно. После еды завалились спать, а Валерьян так и просидел всю ночь с Чеканом и ружьем. Утром беглецы доели вчерашние остатки, забрали продукты, соль и спички. Несмотря на развязность, на молодцеватые плевки сквозь зубы, было в беглецах что-то забитое, затравленное. Слишком часто и боязливо смотрели они на поселок и реку. Слишком торопливы были их движения.
- Зря, папаша, ночь не спал, ничего бы не сделал со своим ружьем. Оно, небось, дробью заряжено, - с вызовом сказал рыжеволосый.
- Для медведей и таких дураков, как ты, у меня жаканы есть.
Уходя, рыжий задержался у порога.
- Не вздумай легавым заявлять!
- Надо мне ноги по кочкам бить. И чего, дурачье, бегаете? Если не подстрелят, зимой все равно в лагерь вернетесь.
- У нас думка на Алдан пробиться.
- Куда вы пробьетесь? Ни компаса, ни карты, ни припасов.
- Так-то оно так, да уж больно сидеть надоело. Срока у нас длинные - конца не видать. Как весна придет, так она, воля, и манит, ни за что не усидишь.
Помолчали.
- Оперативникам не говори, что вас видел. Мы ведь с тобой обошлись по-хорошему.
Валерьян только махнул рукой.
Дня через два действительно пришли оперативники с прииска, но Валерьян не стал с ними разговаривать, захлопнул дверь и не выходил из дома, пока они не ушли.
Этот год был богат гостями. Через месяц у забытого поселка заглох мотор на катере, везшем комиссию с представителем из Москвы. Ночь была дождливая. Черно-синие облака, гонимые ветром, низко шли над землей. Река вздулась и грозно ревела. На катере было семь человек: пятеро в добротных кожаных пальто, двое в телогрейках - моторист и рулевой. Люди ввалились в дом Валерьяна мокрые, оживленные ночным приключением, голоса их звучали чуть-чуть неестественно и громче, чем следовало. Все они ухаживали за москвичом, маленьким человеком в роговых очках. Они ожидали увидеть таежную, прокопченную заимку и ее обитателя, похожего на лешего, эдакого дремучего охотника с бородой по пояс. Кто другой стал бы жить в этом медвежьем углу? В комнате были добела выскобленные полы, а дверь им открыл высокий, хорошо выбритый человек.
- Дальстроевская комиссия! Потерпели крушение у ваших берегов, просимся переночевать! - с явным расчетом произвести впечатление, рокочущим голосом объявил человек в кожаном пальто.
- Можете заночевать, - через несколько секунд неловкого молчания буркнул Валерьян.
Члены комиссии нерешительно потолкались, обратили внимание, что с мокрых пальто на чистый пол натекли лужи, и чинно расселись на табуретки.
- Может быть, можно печку затопить?
- Топите. Дрова лежат в коридоре.
Московский гость все приглядывался к Валерьяну, приметив шахматы, предложил сыграть. С катера принесли консервы, в комнате от затопленной печки стало жарко. Москвич молниеносно получил мат. Кто-то пытался погладить Чекана, но тот зарычал и чуть не цапнул за руку. У пса характер был под стать хозяину. Валерьян вдруг вышел из комнаты.
- Н-да, - протянул раздосадованный проигрышем москвич, - мрачный старик!
Валерьян вернулся со связкой холодных хариусов и молча швырнул их на кухонный стол. Подразумевалось, что он сделал подарок. Когда пили спирт, москвич спросил у Валерьяна:
- Вам не скучно жить одному в заброшенном поселке? Валерьян помолчал, прислушиваясь к нарастающему реву реки.
- У меня охотник знакомый есть, якут. Однажды приходит ко мне и жалуется: "Скучно стало, народу много стало, надо в тайгу уходить". Так что скука - понятие относительное. Катер получше закрепите, вода прибывает, может унести.
Один из приезжих, оттерев Валерьяна в угол, шепотом уговаривал его уступить кровать московскому гостю.
- Смешные вы вещи говорите. Я его старше лет на десять и должен валяться на полу. Странно как-то получается.
Все различие между ним и москвичом Валерьян, к возмущению окружающих, свел к возрасту. Гости, как и беглецы, устроились на полу, перед сном москвич полушутя сказал соседу:
- Тяжелый характер у старика. Он нас ночью не того? - и сделал выразительный жест рукой.
За ночь утих дождь, и утром река курилась голубоватым туманом. При дневном свете быстро починили мотор, и катер поплыл вниз по Колыме. На прощание хотели заплатить Валерьяну.
- У меня не гостиница. В тайге в непогоду никому не отказывают.
Валерьян так значительно выделил слово "никому", что все решили: в погожий день к себе бы в дом не пустил.
С катера долго видели Валерьяна. Высокий, негнущийся, он неподвижно стоял на берегу, а сбоку торчало белое надломленное крыло самолета.