Прыжок
Мальчишка сидел на самом верху скалы, которая называлась Зеркалом, и смотрел на горизонт - гуда, где море и небо сливались в одну черту. Обычно по этой такой строгой линии шли точные морские пассажирские корабли. Но сейчас кораблей не было, и не на чем было задержать свой взгляд, хоть на минуту застопорить время, отдалить то мгновение, когда ему неотвратимо придется прыгнуть вниз.
В том, что ему придется прыгнуть, мальчишка не сомневался, он прыгнет! Он не может не прыгнуть. И он постарается прыгнуть красиво - "ласточкой", а не обычным пацаньим "солдатиком", как прыгает одна малышня.
Да, он прыгнет по-настоящему, как спортсмен, и пролетит так быстро эти десять метров, что у всех замрет сердце и у нее замрет сердце. Может даже, в полете он успеет крикнуть ее имя. Да, он обязательно крикнет ее имя и с ее именем вонзится в море. Он не будет кричать по-тарзаньи, как орут другие, те, кто прыгает с Зеркала. Сейчас он прыгнет!
Мальчишка решительно встает, гордо обводит взглядом горизонт, скашивает глаза на пляж и видит, что она смотрит на него. Он становится на острый выступ скалы, покачиваясь, отводит руки назад, опускает лицо вниз и видит бездну. Далеко-далеко внизу, как на дне колодца, поблескивает на солнце морщинистая от волн пленка моря, а под ней прозрачно высвечивается темное дно, все в мохнатых, бурых от водорослей камнях.
"Точно пауки в банке…" - думает мальчишка и вдруг начинает чесать ногу. С независимым видом он садится на прежнее место и, подогнув ногу, начинает пристально ее разглядывать, дуть на пятку, массировать икру…
Несколько минут он целиком занят своей ногой и смотрит только на ногу, обычную мальчишескую, мускулистую, загорелую, в царапинах на колене. Так проходит время. Но слишком долго смотреть и дуть на ногу нельзя - ведь не сломал же он ее в конце концов! Могут некоторые подумать, что он испугался прыгать.
Мальчишка рывком, заставляя себя оторваться от такого приятного, родного, нагретого солнцем, шероховатого и прочного острия скалы, встает. Опять гордо обводит взглядом горизонт. Он отводит руки назад, изгибается, чтобы изо всех сил разом разомкнуться уже в полете вниз, в стремительном, неудержимом полете…
Как вдруг замечает маленькую серую точку в море и, распрямившись, застыв в последнее мгновение на краю, даже чуть качнувшись вниз, кричит:
- Вона! Смотрите, миноносец ракетный! Во идет, во идет! Узлов сорок дает, не меньше…
В конце этой фразы он пускает "петуха" и растерянно улыбается. Ноги его начинают предательски дрожать, и с каждой секундой все больше и больше. Он с ужасом смотрит на ноги и садится. В эту минуту он ненавидит эти тонкие как спички ноги, которыми он-то раньше втайне немного гордился. Ведь сказала же мамина приятельница, балерина: "Вот бы мне такие ноги! Я с этими йогами шестьдесят фуэте сделала бы!"
Мальчишка тогда но очень понял, что такое фуэте, но цифра "шестьдесят" впечатляла.
Он ненавидел скалу Зеркало, на которой сейчас находился. Он понял теперь, что эта угрюмая, высоченная скала всегда была ему неприятна и подозрительна.
"Есть на Волге утес, диким мохом оброс…" - некстати вспомнил он слова песни. С каждой секундой ему становилось все более ясно, что он не прыгнет, но он должен прыгнуть!
- Мне надо прыгнуть… Обязательно надо прыгнуть, - говорит он шепотом, словно упрашивая кого-то невидимого.
Мальчишка встает, у него начинает мерно бухать и отдаваться в ушах сердце. Он прислушивается к ударам, считает.
"Вот досчитаю до тридцати и прыгну… Нет, лучше до пятидесяти, пятидесяти девяти, шестидесяти восьми… семидесяти семи…" Он несколько раз повторяет одни и те же цифры, сбивается и радостно начинает сначала.
- Надо точно сосчитать… - говорит он и смотрит на пляж. Она машет рукой и улыбается. Люди внизу купаются, покачиваются на надувных матрасиках. Вон один чудак, охотник в маске и ластах, тычет ружьем в какую-то подводную расщелину. Рыбу хочет убить…
Мальчик вспомнил, как он вместе с другими пацанами бегал встречать рыбацкие баркасы. Рыбаки - все сплошь старики, черные, с тлеющими цигарками в губах, похожие на пиратов в своих сапогах, с веслами и баграми в морщинистых кулаках - подходили к пирсу и со смехом выбрасывали лотки с рыбой прямо на берег. Лотки с треском шлепались на гальку, и в них вяло поднимали головы рыбины. Один шутник взял да и сунул рыбе в рот папироску. Получилось, что рыба курит. Вот смеху было! Смеялся и мальчишка и только теперь понял, что смеяться-то было не над чем. Теперь ему самому было не до смеха.
"Дайте только на землю ступить - он и мухи теперь не обидит! И сам никого в обиду не даст! Боксом будет заниматься и самбо! Дайте только до земли добраться, до родимой матушки-земли…"
Самый обычный пляж, море, земля показались мальчишке чем-то недостижимым и прекрасным. Он уже почти не надеялся опуститься к ним - ведь для этого надо было прыгнуть. А прыгнуть он не мог.
Он сидел и держался обеими руками за кусок скалы и не в силах был даже приподняться. От одного взгляда вниз его тошнило и кружилась голова.
"Я вообще, наверное, не смогу слезть со скалы…" - в эти минуты он вдруг в себе самом открыл то, что раньше презирал в других. Он оказался жалким, ничтожным трусом, да, да, самым жалким из всех трусов… "Такие, как я, трусы сдаются врагу! - мстительно думал мальчишка. - Такие не выдерживают бесчеловечные пытки и выдают товарищей в гестапо! Таким, как я, нет места в строю…" - горько сознавал он и представил себя, как в кино - маленького, толстенького с собачьими глазами и поднятыми вверх руками. Он зажмурился, и холодный пот выступил у него на лбу, несмотря на жаркое крымское солнце.
Внизу по-прежнему, будто ничего и не происходило сейчас в мире, купались счастливые люди.
Мальчишка сидел и мучился, он даже позабыл о том, что снизу на него смотрела она. И вдруг он услышал рядом какое-то сопение и увидел, что на скалу забралась девчонка.
- Ну, чего ты тут расселся? Давай вместе, мне тоже хочется прыгнуть! - услышал он ее задорный, не знающий сомнений голосок и встал.
Они прыгнули вместе. Прыгнули, не раздумывая, вниз головой и вонзились, точно две золотистые стрелы, в такое тихое, ласковое для них сейчас море.
Дерево
Старая ель стояла на поляне недалеко от зимовья. Она уже давно высохла и теперь только скрипела на ветру, точно жалуясь на прожитый век. Дятлы продолбили в стволе дерева небольшие дырки, содрали кору, но до самой сердцевины добраться не могли - ель была хоть и сухая, но крепкая.
Если ударить ее обушком топора, то она загудит по всему лесу как таежный колокол. Словом, ель была хороша и вполне годилась на дрова. "Еловые дрова - это не то, что пихтовые или тополиные - у ели древесина как кость и горит, аж трещит, и жар и уголь!"
Мальчишка стоял рядом с утонувшим в снегу зимовьем, небольшой охотничьей избушкой, и смотрел на дерево.
На нем была шапка-ушанка из выдры, шинельного сукна куртка и штаны, ноги обуты в огромные, крепко подвязанные ремнями валенки - олочи. Рядом стояли подбитые оленьим камусом лыжи и висела у входа в жилье малокалиберная винтовка. Словом, выглядел мальчик как настоящий, правда небольшой, охотник-таежник.
В его голубых, точно льдинки, глазах сияла гордость и решительность - ведь сегодня он впервые остался в тайге один! И не на час или два, а на целый день. Отец, проверив свой путик, что идет вверх по ключу Ольдини, все сорок капканов, вернется в избушку уже по темноте. И весь день, пока отец будет проверять капканы, он один останется полным хозяином зимовья. Тут было отчего загордиться - ведь кругом, на сотни верст одна тайга, вымороженные верхушки гольцов, стылая, вся в наледях река, дальние, горелые сопки с редкими черными стволами елей.
Правда, отец строго-настрого запретил отлучаться из избушки и даже нарочно пугал его медведем. Но мальчишка не очень-то испугался, он знал, что медведи в эту пору давно спят в берлогах, а страшный медведь-шатун, который не спит, а шатается по тайге, редок. Близко свежих следов медведя не было, поэтому отец и оставил мальчишку одного.
- По крайности, ежели выйдет на тебя… Бери топор и бей по башке! - сказал отец, прощаясь, и потрепал мальчишку по загривку.
- И то! - смело ответил мальчик.
Отец, скрипя лыжами, ушел. Тайга за ним сомкнулась. Покачались ветки, сбрасывая вниз снеговую кухту, и вновь застыли, растопырив лапник. Тихо в тайге, ох как тихо. Слышно, как бьется сердце, булькает в животе, изредка тяжело словно вздохнет кто-то на реке, это продавилась в пустоледье застывшая ледяным мостом наледь.
Мальчишка взял ведро, кружку и спустился со взлобка, на котором стояла избушка, к реке. Река промерзла насквозь, до дна. Прибрежные кусты и деревья стояли во льду - река будто вышла из берегов и разлилась льдом по всей пойме. Добыть воду в реке было теперь не так-то просто. Но мальчик знал свое дело. Он подошел к берегу и стал быстро копать кружкой в том месте, где снег вплотную примыкал ко льду. Через минуту снег стал чернеть от воды, и мальчик быстро начерпал целое ведро. Он донес его до избушки, не пролив ни капли, и с облегчением поставил на лавку. В избушке было тепло. Небольшая железная печка уютно потрескивала, накалившись докрасна одним ржавым боком. Мальчишка налил горячего чая из закопченного чайника и стал грызть кусок соленой кетины.
В углу, над отцовскими нарами, висела связка пушнины. Серебристые соболя с короткими толстыми лапками, длинные, узкие норки с темным мехом, две огромные выдры, десятка полтора серых белок с кисточками-ушами и красивыми пушистыми хвостами. Мальчишка с уважением смотрел на эту груду меха, он знал, каким трудом отец добыл ее в тайге. Ведь для того чтобы добыть этого соболя, охотнику приходится десятки километров проходить по тайге, пробивать лыжню, обходить завалы, в самые сильные морозы ставить голыми руками железные капканы. Весь день охотник проводит в тайге и возвращается в избушку только переночевать и поесть горячего, и так всю зиму, без выходных и праздников.
"Не то что у нас - три раза каникулы да воскресений одних штук сто в год!" - подумал мальчишка и пожалел отца.
Он возвращался весной в поселок худой, молчаливый, с новыми морщинами на лбу, с руками в ссадинах и порезах. От его одежды остро пахло тайгой, пихтовой смолой, горьким дымом, потом. Он с жадностью набрасывался на свежий хлеб, долго парился в бане и отсыпался. Постепенно угрюмая складка на лбу расправлялась, отец как бы молодел, шутил и смеялся с детьми, до ночи говорил с матерью. Приходили товарищи отца, такие же охотники-промысловики, и начинались рассказы, от которых захватывало дух. Один с шатуном сошелся на тропе лоб в лоб, другой тигрицу встретил с тигренком и ждал часа два, покуда они уйдут, третий под лед провалился и еле-еле выполз и прибежал в зимовье, как дед-мороз, весь в сосульках, четвертый… Рассказы эти можно было слушать всю ночь напролет, и мальчик твердо решил стать, когда вырастет, охотником. Он упросил отца взять его на зимние каникулы в тайгу.
- И ты туда же… - пошутил отец. - Эх, потасок мой, потасок… - И взял его в тайгу. Кстати, "потасок" это такая палочка, к которой привязывают капкан, чтобы соболь не убежал.
Мальчишка подложил дров в печь, подмел пихтовым веником земляной пол, заправил соляркой керосиновую лампу. Делать было совершенно нечего. Это при отце сразу находилось дело, он и минуты не сидел спокойно. То они вместе зашивали порвавшуюся об острые, как гвозди, еловые сучки, одежду, то подклеивали рыбьим клеем отошедший олений камус на лыжах, то варили кашу или сушили на правилках снятые шкурки.
Мальчишка зевнул, почесал вихрастую голову и не спеша вышел из избушки. На дворе, хотя никакого двора здесь не было, ярко светило солнце, искрился снег, небо было голубое и прозрачное до того, что, казалось, можно было увидеть краешек космоса.
Налетел из-за сопки ветер, и вокруг зашевелились верхушки елей и пихт, сбрасывая с себя снеговые шапки. Снежным дымком обсыпало мальчишку. Старая ель привычно заскрипела и заохала. Мальчишка посмотрел на ель и вдруг радостно засмеялся. Он нашел себе работу и настоящее мужское дело. Он займется заготовкой дров и спилит вот эту старую сухую елку, что так противно скрипит.
Мальчик схватил тяжелый, остро отточенный топор, двуручную пилу и решительно направился к ели. Однако дойти оказалось не так-то просто. Рыхлый, вымороженный в крупку снег предательски оседал под ногами, и мальчишка проваливался по пояс. До ели он добирался почти полчаса, вытаптывая длинную, глубокую траншею. Мальчишка вспотел, ему насыпало снегу за воротник, и теперь спина была мокрая и холодная.
"Ничего, сейчас я ее свалю!" - сказал мальчишка и подступил вплотную к дереву. Ель вблизи оказалась очень толстой и страшно высокой. Она стояла совершенно прямо, уходя сучковатой верхушкой высоко-высоко в небо. На ели сидела ворона и, нагло глядя на мальчишку, молчала и не улетала.
- Кыш, проклятая! - крикнул он низким голосом, но ворона только переступила костяными ногами и нахохлилась. - Ничего-ничего, свалю сейчас елку… Докаркаешься у меня! - сказал мальчишка вороне и ударил топором по дереву.
Топор со звоном отскочил и чуть не улетел в снег. Ель действительно была как из железа. Ворона улетела, оставив мальчика один на один с деревом.
"Надо подпилить сначала, - подумал он, - отец всегда подпиливает ствол…"
Больше часа он пилил очень неудобной, извивающейся как змея двуручной пилой. Допилив почти до половины, утер лоб и, обойдя дерево с другой стороны, снова начал пилить.
Ель слегка вздрагивала верхушкой, изредка в ней что-то трескалось, и душа у мальчишки уходила в пятки. Говоря откровенно, он боялся, что дерево упадет на него и придавит как муху. Только теперь он понял, насколько огромен и неимоверно тяжел ствол ели. Он давно бы бросил работу и убежал в избушку, если бы не холодел от одной мысли: "Что, если отец, возвращаясь из тайги, пройдет близко от ели и она упадет на него? Ведь дерево почти уже перепилено!"
Ему представилось, что налетел порыв ветра, и ель с хрустом, сначала медленно, а потом все быстрее валится на землю. На тропу, по которой идет его отец.
"Падай, дерево… падай… Ну почему ты не падаешь?" - чуть не плакал мальчишка. Он уже почти перепилил ель, она держалась каким-то чудом и стояла совершенно прямо, как привыкла стоять десятки лет, несмотря на тайфуны и лесные пожары. Ель не желала падать, она привыкла горделиво стоять на поляне, смотреть на сопки, которые казались ей низкими буграми, поросшими кустами, на стремительную темноводную реку с ревущими перекатами, на багровые отблески дальних лесных пожаров, на маленьких смешных медведей, что несколько раз в году проходили под ней, на всех этих букашек - лосей, изюбров, согжоев, волков, лис, зайчишек, соболишек, до которых так охочи эти странные двуногие существа - люди. Она не хотела падать и сдаваться столь незначительному человечку в огромной меховой шапке-ушанке.
А мальчик в ужасе смотрел на ель. Острая пила совершенно ушла в ствол и застряла где-то в сердцевине, сдавленная, заклиненная тяжестью ствола. Ель стояла и не падала.
Мальчишка попятился от дерева и встал на лыжню, по которой должен был возвратиться отец. Тайга была беззвучна, безмолвна. Солнце потускнело и медленно стало плавиться в низких облаках, пока не превратилось в тусклый, бледный диск. Тихо пошел снег, падая на закоченевшую фигурку мальчика, ждущего отца. Он уже не надеялся, что дерево скоро рухнет, и теперь напряженно вслушивался в лес, боясь пропустить скрип легких лыж, не успеть предупредить отца об опасности. Если бы он знал, что отец вернется той же лыжней, он пошел бы ему навстречу, пробежал десять километров и все рассказал. Но он боялся, что отец, как это часто бывало, выйдет совсем с другой стороны и пройдет близко от ели.
Так прошло еще часа два. Зимний день короток. Темная, мрачная тайга почернела совсем и обступила мальчика. Мороз усилился, затрещали в лесу сучья. Снег продолжал падать, занося лыжню и следы человека.
"Вот она, тайга… Какая равнодушная… - думал мальчик, - что ей до людей, до моего отца… Ей все равно, радуется человек или плачет, жив или помер…"
В душе мальчишки впервые шевельнулось похожее на обиду недоброе чувство к тайге. Он представил себе сгорбленную фигуру отца, идущего под тяжестью рюкзака, его красные, распухшие от холода руки, заледеневшее ружье, мокрую от снега куртку. Отец идет и ничего не знает о грозящей ему опасности. Уж лучше бы он не брал его с собой в тайгу…
"Папа! Папочка!" - не помня себя, закричал мальчишка и горько зарыдал.
И тут, словно могучим дыханием повеяло на него, вздрогнула на миг под ногами земля и страшно ухнуло в лесу.
Ель упала.
На берегу
В море ушел старый, побелевший от соли рыбацкий баркас. На его острой, высоко поднятой в небо корме стоял одетый в серый плащ рулевой. Он оглянулся на берег, помахал рукой и что-то прокричал.
Старик и мальчик ничего не расслышали, но еще долго стояли и смотрели, как баркас, удаляясь, превращался в едва заметную, будто по небу плывущую точку.
Они стояли на берегу широкой чашеобразной лагуны, отгороженной от моря естественной каменной дамбой.
Дамба ровной дугой защищала лагуну от штормов, северных ветров и казалась созданной руками человека. Но ее кропотливо, десятки веков, возводило море. Отгородив от себя лагуну, море населило ее нежными, боящимися шторма водорослями.
На берегу лагуны стояла низенькая, крытая черным от времени мхом избушка. Одно ее узкое, похожее на бойницу окошко смотрело в море, второе - на тайгу, которая начиналась у самого порога и уходила к югу. Долгую штормовую осень и бесконечную зиму избушка стояла пустой. Она мокла от водяной пыли, срываемой ветром с моря, выветривалась, вымораживалась и заносилась снегом. Она пахла морем и лесом. Казалось, будто избушка сама выросла среди розового гранита лагуны. Но ее построили люди. Давно, может, сотню лет назад, поморы повалили сосны и, неторопливо тюкая топором, срубили избу.
Каждое лето в избушке жили собиратели водорослей.
Приходил баркас и привозил людей. Люди работали все короткое северное лето, и однажды появлялась баржонка, ее замечали еще далеко в море и потом грузили кипы сушеных водорослей. Баржа уходила, а в лагуне продолжали расти водоросли.
В тот год добычу решили временно сократить и потому вместо бригады из шести человек послали одного пенсионера.
"Пусть немного, сколько сможет, поработает…" - решили на фабрике и разрешили старику уйти в море. Мотористом на баркасе работал старший сын - высокий, сильный, очень суровый помор.
- Тебе что, на хлеб не хватает? - спросил он отца. - Сидел бы дома, папаша, чего ты в море не видел? Не понимаю я этого, ей-богу!
Старик только улыбался и неторопливо увязывал в дорогу провиант и спасти.
Неожиданно, дня за три до ухода на промысел, из города прилетел внук, мальчишка лет двенадцати. Внук был сыном младшего сына - капитана дальнего плавания - и уже три года не приезжал к ним. Старик каждое лето ждал мальчишку и, не дождавшись, говорил: