Это было девять лет тому назад. За эти годы у меня никогда не было денег, чтобы выкупить заклад. И вот я затеял переезд в Америку, я решил сдвинуться с насиженного места. Я не умею и не всегда могу сделать нужное усилие, но я сказал себе: пришло время, дальше так жить нельзя. А в мыслях в это время были серьги - они должны были мне помочь устроить мою судьбу. Неделю тому назад пришла моя виза, и билет уже был заказан, за него надо было вот-вот заплатить, и на первые месяцы жизни на новом месте тоже нужны были деньги. Без продажи серег я тронуться не мог. Все было высчитано, вымерено; не в моем характере сидеть вечерами с карандашом в руке и делать вычисления, но я знаю, что это делают все, и я делал - арифметика эта была маленькой частью великой истины: познай самого себя.
Прежде чем серьги продать, мне необходимо было, чтобы кто-нибудь мне их выкупил. О том, чтобы выкупить самому, конечно, не могло быть и речи. И вот я пошел к тому же ювелиру.
Он внимательно осмотрел ломбардную квитанцию.
- Да, я занимаюсь этими делами, - сказал он, - и я выкуплю ваши серьги завтра утром. Обыкновенно при закладе дают треть. Похоже, что можно будет продать их за хорошие деньги. Приходите завтра в обед.
Я пришел на следующий день; в лавке не было никого, за занавеской, отделявшей магазин от мастерской, чувствовалось чье-то присутствие. Я кашлянул и стал разглядывать кольца и брошки под стеклом; вся лавка тикала часами - большими и малыми.
Он вышел, держа в руках раскрытый бархатный футляр, подбитый белым атласом.
- Я должен вас огорчить, - сказал он, - если бы я мог предвидеть то, что случится, я бы никогда не взялся за ваше дело. Один камень не годится никуда. В нем черная болезнь. Вот, посмотрите сами.
Он вставил мне в глаз стекло, и я нагнулся над футляром. И в то время, как я разглядывал весь насквозь черный камень, мне казалось, что земля колеблется под моими ногами, разверзается щель, куда я лечу, какие-то рушатся надо мной этажи, Сан-Франциско, Мессина, Лиссабон - что-то из старых киноземлетрясений, видимо, застряло в памяти и теперь вдруг выскочило в мозгу.
- Это не могло произойти за девять лет. Это может произойти за миллион лет, - говорил ювелир, и что-то грустное было в этом голосе, в этой склоненной на бок седой голове, - я не могу себе объяснить, как это возможно, чтобы они там так ошиблись. Они никогда не ошибаются, у них там эксперт сидит. Возможно, что он посмотрел хороший камень, а на второй не взглянул. Хорошо, если вы выручите за оба то, за что они были заложены. Чтобы вернуть мне мои деньги. Я эти серьги продать не могу.
- Не можете? А кто же может?
- Об этом мы сейчас подумаем. Вы попали в беду.
- Когда вам надо вернуть деньги?
Он посмотрел на меня поверх очков.
- Войдите в мое положение, - сказал он своим ровным голосом, - я вам выкупил вещь, я вынул из кармана сумму. Я хотел бы иметь ее сегодня к вечеру. Кроме того, ведь я рискую, что вы не вернетесь.
Он принес телефонную книгу, стал рыться в ней, ища адреса людей, к которым он советовал мне обратиться.
- Продавайте их тому, кто даст больше, - говорил он. - Вот еще есть Огинсон. Он дает иногда хорошую цену.
- Огинсон… О… - Я стал листать толстую книгу, вперед и назад, в уме моем все мутилось. - Как странно, после М сразу идет Н. Никакого О почему-то нет.
- О после Н, - терпеливо сказал он.
- После Н идет П, - бормотал я, - а О в этой книге вообще нет. Очевидно, вырваны страницы.
- Этого не может быть, - сказал он печально. - О всегда было.
- Оно до Н или после Н?
- Посмотрите сразу после Н! - закричал он вдруг в испуге.
Я нашел Огинсона. Мы оба успокоились.
- Знаете, что бы я еще сделал на вашем месте, - сказал он, - я бы вернулся в ломбард и попробовал их заложить за прежнюю цену, если дадут.
Я поблагодарил его за совет, еще раз вставил в глаз стекло. Миллионы лет. Черная болезнь. Камень прочно сидел в золотых лапках.
- Я надеюсь, - сказал ювелир, - что вы не подозреваете меня в том, что я переменил ваш камень?
- Нет, - ответил я, - этой мысли у меня не было.
- Это было бы свинство, - и он пошел в угол, - у меня есть правила.
- Я вам клянусь, что я об этом не думал!
- Я верю вам. И не подумайте, что это могли сделать в ломбарде. Они запечатывают сразу, никто не имеет доступа.
Мы посмотрели друг на друга.
- Вы знаете, - сказал он, - иногда бывает в жизни, что объяснения факту нет, нет ответа на вопрос. Редко, но это бывает. Я сидел однажды у себя в комнате, и со стола пропало одно письмо. Оно стоило больших денег. Его никогда не нашли. Никто взять не мог, никто не входил. Но оно исчезло. Чем больше я думаю, тем больше прихожу к заключению, что эксперт не мог не посмотреть второго камня.
Мессина и Лиссабон, подумал я, и буква О, которая вдруг пропала, и все эти похоже на кошмар, еще сегодня утром все казалось просто, а теперь и поездки никакой не будет. Но время терять было нельзя. Я завернул футляр в носовой платок.
- Не потеряйте его, - сказал ювелир, - и, пожалуйста, принесите сегодня деньги.
Я прежде всего отправился в ломбард. В этом омерзительном месте была толпа народу. Мне дали шестьдесят четвертый номер, я сел. Слева от меня сидела женщина, у нее на коленях было старое одеяло, ей вернули его, ничего не дав, и она, видимо, не знала, что ей теперь делать. Справа сидел прилично одетый пожилой человек, похожий на Николая Второго, я видел, что он принес черепаховый веер. Я не знаю на свете грустнее места, - думал я.
- Шестьдесят четвертый! - крикнули в окошечке. Теперь они посмотрели оба камня, и сумма была предложена в два раза меньше прежней.
- Это недоразумение, - сказал я, волнуясь, - серьги эти были выкуплены сегодня утром. Вы давали за них гораздо больше.
Человек в сером халате секунду смотрел на меня, ушел за перегородку, вернулся с футляром.
- Вам дают за один камень, - сказал он, и я увидел, что на одном глазу у него бельмо. - Другой ничего не стоит. Вы можете взять его обратно.
Получалось совершенно так, как с его глазами: один не стоил ровно ничего.
Я прошел коридором, лестницей, двором. Я обегал не то пять, не то шесть ювелиров в тот день. Никто ничего не давал за вторую серьгу, за первую давали недостаточно, чтобы я мог уплатить долг. Было почти шесть часов, когда я, наконец, оказался у Огинсона. Это была квартира, не магазин, и мне открыла какая-то женщина. Дверь была на цепочке.
- Кто вы?
Я не знал, что ей ответить.
- Кто вас послал?
Я объяснил. Она ушла, шлепая туфлями. Прошло довольно много времени. Наконец дверь открылась, и меня через длинную, темную прихожую провели в длинный, темный кабинет. Толстый человек неподвижно сидел за совершенно пустым, гладко отполированным столом, две канарейки щебетали в клетке, у окна, над самой его головой.
Он был толст, бледен, стар, неподвижен и во все время нашего разговора отражался глыбой в гладкой поверхности огромного, пустого стола.
- Сколько хотите? - спросил он, рассмотрев камни, двигая одними кистями рук. Я назвал цену, которую был должен. Он посмотрел куда-то мимо меня.
- Это с трудом можно будет выручить за один камень, и то только переделав его в кольцо, - сказал он. - Второй мне не нужен.
Наступило молчание. Канарейки качали клетку, сквозь закрытые окна был слышен уличный шум, пахло пылью и табаком. Во мне все дрожало от напряжения.
Он еще раз рассмотрел серьги.
- С самого начала, - сказал он медленно, - в нем уже была эта болезнь. Еще человека не было, а уже в нем сидела эта зараза.
Я перевел дыхание.
- Но я вам заплачу то, что вы просите. И я передумал, я возьму и второй камень тоже.
Он вынул бумажник из кармана, отсчитал деньги. Выходя, я громко сказал: "Прощайте!" Но он не ответил. На улице я с минуту стоял как оглушенный: мне показалось, что и Мессина, и Лиссабон пронеслись над моей головой и оставили меня живым. Когда я вернулся домой, отдав деньги, голодный и усталый, я повалился на постель и пролежал так до темноты. Если бы мне дали бомбу в тот вечер и сказали: бросай, в кого хочешь, я бы бросил ее… в кого бы я бросил ее? В первого ювелира? Во второго ювелира? В человека в сером халате? В господина Огинсона? В эксперта городского ломбарда? Нет, нет, нет, - говорил я себе, - я бы бросил ее в этот страшный зал, где пахнет дезинфекцией, я бы бросил ее у входа, в надпись: либерте, огалите, фратерните. Но, как говорит мой сосед по комнате, человек без профессии Мишель Нерон, русские удивительно умеют устраиваться и всегда ловко выкручиваются. Русским необычайно везет.
- В чем везет? - кричал я поздно ночью, когда он зашел ко мне. - В чем? В чем?
Но он, конечно, не знал, что ответить; он терпеть не может крика и продолжал молчать, пока я не надоел ему своим вопросом до такой степени, что, пожав плечами, он молча ушел к себе.
На следующий день была суббота, и когда настало воскресенье, у меня было время обдумать, что делать. Если все те вещи, которые мне принадлежат, постараться продать, вместо того чтобы раздать, то я могу выручить приблизительно одну четверть того, что мне нужно, чтобы заплатить за билет. Это было мне ясно и без того, чтобы заниматься вычислениями. Откуда добыть остальное? Я мысленно перебрал в уме все, что имел. Даже если продать все, оставив только то, что на мне, да бритву, да зубную щетку, - больше четверти не наберется. Безвыходность была полная, и я даже стал подумывать о том, чтобы завтра утром пойти отказаться от пароходного билета. Ехать было не на что. Чем скорее забыть обо всем этом, тем лучше. Занять такие деньги тоже было не у кого. Писать же Дружину в Чикаго было совершенно бесполезно по одной простой причине, о которой сейчас рано говорить. В этом месте моего рассказа достаточно сказать, что Дружину писать письма было бессмысленно.
"Есть два обручальных кольца, - подсчитывал я, - и книги, и одежда, и радио, старое, но еще хорошее". День тянулся долго, и надо было что-то решить. Впрочем, минутами мне казалось, что решать ничего не надо было: все и так решено. Обо всем чем скорее забыть, тем лучше.
B шестом часу ко мне постучался коридорный. "Вас спрашивают внизу, - сказал он, - какая-то барышня". Я пригладил волосы, надел пиджак и спустился, не чувствуя никакого любопытства. На нижней площадке стояла незнакомая мне молодая женщина в брюках и с папиросой во рту. Кругом не было ни души, где-то надрывалось радио.
- Здравствуйте, - сказала она по-русски, протягивая руку. - Меня зовут Аля Иванова. Можно к вам?
- Здравствуйте, - ответил я. - У меня в комнате беспорядок, простите. Если хотите, поднимемся…
Она быстро взглянула на меня два раза и потом еще раз, словно у меня было какое-то необыкновенное лицо, между тем, насколько я понимаю, у меня очень банальная внешность.
Когда мы вошли в комнату, она оглядела стены, мебель и села на единственный стул у окна. Я сел на кровать. - Не знаю, как вам все объяснить, - сказала она и посмотрела на меня черными блестящими глазами. Лицо у нее было тонкое, с оттенком болезненности, но в тонких руках видна была энергия и сила. - Я узнала, что вы уезжаете в Америку. Не спрашивайте меня, кто мне сказал. Это было совсем не просто узнать, я даже заплатила за это деньги. Есть такой человек, который адреса продает. Он знает про всех, которые уезжают. Вы приходите к нему, он вынимает лист, и там - по районам. Это когда хочешь снять комнату. Я быстро ответил:
- При чем же тут я? Обратитесь вниз, к хозяйке.
Она потушила окурок.
- Если я обращусь к хозяйке, она или мне не сдаст, а сдаст тому, кто у нее в очереди записан, или сдаст ровно в три раза дороже, чем платите вы, живя здесь много лет. Вы платите дешево, и вам набавить не могут. Если я поселюсь с вами здесь и проживу месяц, то комната останется за мной за ту же цену. Я могла бы переехать завтра утром.
- Но здесь, как вы видите, одна постель.
- Это неважно. Я буду спать на этом диванчике.
В углу, около умывальника, стоял трехногий диван, на котором мог улечься разве что ребенок.
- Вы разве никогда не слыхали о таком способе заработать деньги? По закону я должна прожить здесь с вами не менее месяца, чтобы комната осталась за мной. Вам будет неудобно, я знаю, я стесню вас, но что же делать! Я заплачу вам за это.
Я кашлянул.
- Я заплачу вам часть денег завтра, при переезде, а часть, скажем, через две недели. Мы оба рискуем: я, что вы прогоните меня, взяв деньги, вы - что я не доплачу вам последнюю часть. Но как же иначе? Мне сказали, что есть люди, которые привлекают к такому делу третье лицо, свидетеля; если хотите - я согласна. Но, по-моему, лучше делать такое дело без свидетелей. Может быть, можно сделать его на доверии?
Она помолчала, не спуская с меня глаз. Она, видимо, ждала, не скажу ли я, что ничего нельзя делать на доверии. Я сказал:
- Вот вы говорите, что заплатили, чтобы мой адрес узнать, и мне платить собираетесь. Что же у вас, денег много? И если много, то почему вам так важно иметь дешевую комнату?
- Чудак вы! - улыбнулась она, и я увидел, как красит ее улыбка, глаза ее стали блестеть еще больше, - денег у меня немного, но я, давши вам пятьдесят, буду потом за комнату платить шесть в месяц. А сейчас я живу не у себя и плачу двадцать. Понятно?
"Она мне даст пятьдесят, можно будет постараться как-нибудь", - подумал я.
- Сейчас я живу не у себя, - повторила она, и вдруг по лицу ее пробежала какая-то тень, - и не могу больше там оставаться. Я должна выехать.
Я встал, прошелся по комнате и опять сел на кровать.
- Рассудим об этом как можно спокойнее, - сказал я. - Предположим, что я останусь здесь еще месяц, это я могу, я приблизительно так и собирался сделать. Вы будете жить здесь, на диванчике, конечно, буду спать я, а не вы. Мы можем также класть матрац на пол, это, пожалуй, еще удобнее. Один без матраца на кровати, другой на матраце на полу. Утром вы когда уходите?
- Я утром не ухожу.
- Вы не работаете?
- Я работаю вечером.
- Тогда это, пожалуй, еще удобнее. Вы приходите поздно, я уже сплю. Утром я ухожу - вы спите.
- Почему вас так беспокоит вопрос сна? - спросила она. - Я привыкла с детства в летних лагерях спать на земле, в мешке, в палатке со всеми вместе, и вообще - это совсем для меня не вопрос. Я думала, для вас важнее будет оформить все это на бумаге. Я хочу сказать: условие между вами и мной.
- Что же можно сделать на бумаге? Мы с вами делаем незаконное дело и ничего оформить по существу не можем.
- Незаконное? Простите, какое же мы делаем незаконное дело? Вы не выдаете меня ни за сестру, ни за жену. Никого не обманываете. Мы живем месяц вместе, а потом вы уезжаете - мы не обязаны говорить, что навсегда. Комната остается за мной, а через год, когда вас все нет, они автоматически переведут ее на мое имя.
- А вы не можете въехать сюда накануне моего отъезда?
- Тогда меня немедленно выкинут отсюда. Она открыла сумку и показала мне пачку денег.
- Тут двадцать, и вы получите их завтра. Двадцать я заплачу вам через две недели и десять - накануне отъезда. Мне сказали, что это так делается.
Я встал, подошел к ней и неожиданно для самого себя сказал:
- Я хочу все пятьдесят на этой неделе. Мне нужно заплатить за билет. Я не могу ждать.
Она нисколько не испугалась, даже, по-моему, обрадовалась.
- Хорошо, - сказала она, - пусть будет так. Я не знала, что вы такой жадный.
И она улыбнулась, бесстрашно глядя мне в лицо.
- Пойдемте, если у вас есть время, выпьем кофе, - предложил я, чувствуя, что больше не могу сидеть так и смотреть на нее. Мы спустились по лестнице, вышли на улицу. У входа, на тротуаре, стояла хозяйка, мадам Бово, и, проходя мимо нее, Аля Иванова спокойно положила мне руку на плечо, будто объявляя и ей, и прохожим, и всему городу: это мой собственный, мне принадлежащий пленный человек, - как принято у женщин в Париже.
Мы сели за столик в кафе, и Аля, едва отхлебнув кофе, пошла звонить по телефону. Будка стояла в трех шагах от меня, и я мог слышать обрывки разговора: она говорила с какой-то Зиной и сказала ей, что "он" требует все пятьдесят на будущей неделе, просила спросить Жано, что он думает, что надо делать. Потом, видимо, отвечая на поставленный вопрос, она ответила: да, внушает. Абсолютно внушает. Но требует.
Мы сидели с полчаса, она все курила, задумывалась и молчала, а я рассматривал ее: она вся была какая-то длинная, словно вытянутая вверх. Волосы были гладкие, короткие, уши узкие, лицо ровным овалом и шея, чуть длиннее, чем надо. Белизна или бледность ее была какой-то особенно чистой, ясной, вся она производила впечатление ясности, ни в глазах, ни в улыбке никогда не мелькало скрытого смысла, двусмысленности, загадки - это шло от ее ясных черных глаз, от взгляда, которым она смотрела вокруг и взглядывала на меня.
На душе у меня было невесело, я чувствовал смущение при мысли, что беру ее деньги. Месяц, который мне предстояло прожить с ней в одной комнате, представлялся то мучительно неудобным в самом простом житейском смысле - без сна, без одиночества, с постоянным чувством стесненности и тесноты, то чем-то вдруг легким, немножко смешным и во всяком случае - ни на что не похожим.
Она переехала на следующий день, у нее был один чемодан, старый, черный, потрепанный, из которого она почти ничего не вынула, чтобы не стеснять меня, кроме яркого театрального костюма - широкой малиновой тюлевой юбки и лифа, расшитого блестками. Его пришлось повесить на дверь, на крюк, и он занял четверть комнаты. Мы вместе стянули матрац на пол, и каждый постелил свою постель (она привезла две простыни и думку), после чего она умылась, переоделась, подвела глаза и в этой малиновой юбке, стараясь ее не смять, села на край стула и рассказала мне, что танцует в "Ампире", что у нее там два номера в программе, что она работает с партнером вот уже четыре года, и одно время они даже выступали в "Казино де Пари". Десять лет тому назад, еще подростком, она училась у Ольги Осиповны и думала, что будет балериной, но "так случилось", что это не вышло.
- А кто партнер? - спросил я.
- Партнер три месяца тому назад мне палец сломал, но я не могу его бросить: обоих выгонят. Отдельно мы не нужны.
- Нарочно сломал или нечаянно?
- Нарочно, конечно. А главное - во время исполнения. Что-то ему не понравилось, он такой неврастеник. Взял, когда подхватил меня с воздуху, и сломал мне мизинец со злости. Я потом три дня в госпитале была, резать хотели, но обошлось.
Она вытянула свой левый мизинец и внимательно посмотрела на него.
- Кривой?