Проходило две-три минуты, и являлась Вера с подносом, где было все то и только то, что требовалось: чай горячий, душистый, свежезаваренный (Шунечка не терпел перестоявшего), белый мягкий калач с мучнистой корочкой, разогретый, слегка подрумяненный, темно-рыжее, нежно-густое варенье... И надо всем этим - улыбка. За годы супружеской жизни Вера Платоновна выучилась улыбаться, какие бы кошки ни скребли на душе, быть всегда свежей, подтянутой, оживленной. Вот и сейчас, после работы на жарком солнце, она была свежа, причесана, сбрызнута одеколоном. Садилась напротив мужа, не распускаясь, не разваливаясь, прямо и стройно, с ямочками на веселых, юных щеках, и любо было смотреть на ее полные, гладкие, золото-загорелые руки... Удовлетворенный Шунечка, выпив свой утренний чай, целовал жену в щеку и милостиво ее отпускал. Сам же, в трусах, садился в кресло читать книгу. Книг у него было немного, но он их любил.
Заботы по дому были строго разделены. Сад, огород, кухня, белье - это Верочка. Сарай починить, уплатить налоги, провести воду, оборудовать чердак - это все Александр Иванович. С годами он стал хозяином солидным, рачительным, разумно расчетливым, без мелочности и скупердяйства, знал цену всему, и себе в частности. Разные Коли теперь к столу не допускались, принимались по второму разряду - в кухне.
Особой стороной жизни, особой заботой и радостью были дачники. Летом, для пополнения бюджета, Ларичевы сдавали часть дома, но не кому попало, а по строгому выбору. Тут Александр Иванович был привередлив, не терпел в доме плохого общества. Хорошим обществом были люди высокого полета - профессора, артисты, генералы. Сам выученный, как говорится, на медные деньги, Шунечка ценил образование, но с достоинством, без подобострастия. Снять дачу у полковника Ларичева было честью, доступной не всем. Дом был добротен, уютен, изобретательно ухожен. Комнаты - светлы, высоки, просторны, украшены занавесками, свежо надутыми ветром. А всего важнее, что дачники чувствовали себя не дачниками - гостями. К их услугам были и сад, и огород со всем там произрастающим, и смуглые персики, и матовая малина, и беседки, и розы, и просторный стол под грецким орехом, и смех и оживление милой хозяйки, и умная беседа видавшего виды хозяина. Вечером в беседке, увитой розами, ставилось на стол холодное кисленькое домашнего разлива вино, к нему - козий сыр, колбаса, нарезанная толстыми, в палец, ломтями (вкус Александра Ивановича).
Светлый рогатый месяц высился в небе, прохладный морской ветерок обдувал щеки, и светлая радость сидела за столом в лице белокурой хозяйки.
"Рай", - говорили гости. И подлинно, рай. Мудрено ли, что они, раз приехав, стремились сюда опять и опять? У Ларичевых дачники жили из года в год, становились своими людьми, как бы членами одной сложной веселой семьи...
29
Из года в год приезжал старик - академик Красовский, историк древнего мира, с худенькой, нервной, нежно-озабоченной женой.
Он был бел как лунь, она рыжа как белка, они ласково бранились, любя друг друга; предметом спора были лекарства, которых никто из них принимать не хотел, но непременно велел принимать другому. Он был светом ее жизни, единственным смыслом; когда он говорил, она глядела ему в рот и кивала маленькой рыжей головкой, напоминая старинную фарфоровую игрушку - кивающего китайца: такие когда-то ставились на камин; Вера еще помнила одного такого в детстве, в том доме, куда они с матерью ходили стирать. Разговор академика был умен, несколько усложнен старомодными формами вежливости: "соизвольте выслушать", "прошу извинить", но, слушая его, Вера как бы воочию видела Древний Рим с его фонтанами и колоннами, струящиеся, красным окаймленные тоги, видела неистово храбрых легионеров, сражавшихся голыми, но с большими щитами... "Понт Евксинский", - говорил академик, протягивая руку к синему морю... Вере нравилось, что они живут на берегу Евксинского Понта...
Раза два снимала комнату у Ларичевых знаменитая артистка Маргарита Антоновна Кунина - лауреатка, народная, веселая, орденоносная, гремевшая по всей стране (на улице за нею бегали мальчишки и кричали: "Тэрзай меня, тэрзай!" - фразу из нашумевшего фильма, где она играла престарелую кокетку). Маргарита Антоновна была и впрямь немолода, нисколько этого не скрывала и на сцене не боялась быть старой (она и в юности играла старух), но в своей откровенной немолодости была прекрасна. Собственно, красивой она не была никогда, но что-то было в ней - мимо красоты, поверх красоты - неотразимое. Какая-то продувная веселость, владение своим телом и речью, бурлящий комический дар. Глаза - черно подведенные, пламенно-серые. Шапка мятых, плохо завитых, пестро-седых кудрей. Великолепное неряшество в одежде (могла надеть разного цвета чулки, и когда ей на это указывали, отвечала: "Чистая условность. В средние века вообще так носили"). Великолепное презрение к моде. Глубокий, вибрирующий голос (почти бас), неровно накрашенный рот, папироска, присохшая к верхней капризной губе (клочочки бумаги с нее она срывала ногтем), а все вместе - чудо! Александр Иванович, вообще-то не терпевший неряшества, в Маргариту Антоновну был просто влюблен. Весь сиял, когда она была рядом, ради нее надевал не только брюки - пиджак! Усевшись в кресла, они вели долгие утренние беседы (когда Вера ненароком входила, Шунечка сухо говорил: "Оставь нас"). Маргарита Антоновна загадочно играла подведенными глазами, ужимчатым плечом... А Вера нисколько не ревновала, напротив, радовалась за Шунечку. "Надо же дать животному попастись", - говорила она матери.
Несколько лет подряд приезжала из Москвы семья генерала Ивлева - жена, Марья Ивановна, черноглазая толстуха с вечной завивкой, веселая, но паническая, топавшая по двору зелеными босоножками, и двое сыновей-погодков, Пека и Зюзя, - сущие дьяволы, но с обаянием. Старший - худой, начитанный, остроумный, младший - амурно-пухлый красавец, невежда. Порознь они были еще ничего, но вместе образовывали взрывчатую смесь.
Попали они к Ларичевым случайно: мать на лето повезла мальчиков к морю, искали дачу, зашли напиться да так и остались. Зюзя заявил: "Никуда больше не пойдем, мне здесь хозяйка нравится". Вера растрогалась (Зюзя и в самом деле был неотразим в своей красоте дворянского недоросля). Как раз в то время в доме пустовала комната, и Вера, с разрешения Шунечки, сдала ее пришельцам. Пека и Зюзя прижились тут, как в родной семье. Шунечке эти разбойники нравились; со старшим он играл в шахматы, с младшим вел душеспасительные беседы. Он был единственным человеком, которого они слушались, хотя мать, Марья Ивановна, нередко давала волю рукам... Как-то, рассердившись на Зюзю, она отхлестала его по щекам кухонной тряпкой. "Концерт для тряпки с оркестром", - иронически комментировал Пека - досталось и ему... В доме держать мальчиков было нельзя из-за их изобретательной шкодливости; Шунечка поселился с ними на чердаке, где они спали на полу, в обстановке спартанской, но уютной. Вера Платоновна туда не забиралась - на приставной лестнице кружилась у нее голова, так что на чердаке образовался некий мужской заповедник. Мальчики быстро его обжили и до того распустились, что однажды стали оттуда поливать соседей какой-то сомнительной жидкостью (потом клялись, что водой). Соседка Анна Михайловна (пострадавшая) - весьма и весьма толстая женщина в сарафане, открывавшем голую четырехэтажную спину (Шунечка говорил про нее, что она "в розвальнях"), - отчаянно бранилась, крича: "Знаю я этих хулиганов, не такие они люди, чтобы водой брызгаться!" Хулиганы, присмирев, таились в углу чердака, а генеральша в отчаянии плакала под грецким орехом.
Вера Платоновна все уладила, уверив Анну Михайловну, что в глечике была именно вода (сама, мол, ее на чердак ставила). Шунечка, пока шел скандал, ни во что не вмешивался, а когда все кончилось, вызвал к себе мальчиков и что-то им внушал наедине (может быть, даже и с ремнем), после чего они дня два были как шелковые. На третий день младший, Зюзя, подрался на дворе с псом Куцым: отнимал у него кость, и Куцый, естественно, его покусал. Генеральша опять впала в отчаяние, собралась везти сына в Пастеровский институт на предмет прививок от бешенства. Но Вера Платоновна ее отговорила. "Из них двоих бешеный он, - сказала она, указав на Зюзю. - Это Куцему надо делать прививки!" Марья Ивановна быстро утешилась - она вообще быстро расстраивалась и быстро утешалась, - махнула рукой и сказала: "Пусть бесится!" Разумеется, никто не взбесился... Генеральша-то вообще была ничего, нечванная, даже где-то там работала, преподавала. Детей воспитывать она решительно не умела. Генерал, ее муж, от этого занятия разумно самоустранился.
Он тоже иногда приезжал к Ларичевым - худой, узкий, ученый, похожий на Пеку (название его специальности Вера не могла не только запомнить, но и повторить). Генерал к дачам вообще относился скептически ("Зачем снимать дачу? Отключу свет, водопровод, перестану спускать воду в уборной, за хлебом буду ездить в Дорогомилово и брать не белый, а черный, - вот тебе и дача!"), но для Ларичевых он делал исключение. Приезжал на неделю-другую, как говорил, "в целях инспекции". С Александром Ивановичем они подружились и, сидя в беседке за стаканом вина, вели разговоры на военные темы, спорили о какой-то Зеебрюггской операции (а Вера и не знала, что ее Шунечка - такой образованный...).
30
Приезжали не только дачники, но и просто гости. Например, сестра Женя с мужем Семеном Михайловичем. Он был в свое время очень и очень крупный деятель, но теперь, в какую-то струю не попав и ослабев здоровьем, вышел на пенсию. Был он одышлив, тяжел, тучен и до того порабощен женой, что глядеть было жалко. "Семен, дует, закрой окно", "Семен, где мои туфли?", "Семен..." "Эй, Иван, чеши собак!" - бормотал про себя Ларичев, очень эту пару не одобрявший. Впрочем, и самой Жене - теперь Евгении Платоновне - у Ларичевых не очень-то нравилось. Удобства самые примитивные, купаться ей было нельзя, так что море отпадало. Питание требовалось особое, диетическое (какие-то паровые пульпеты). Анна Савишна старалась-старалась, а никак не могла угодить столичной гостье. Да что там - столичной! Подымай выше: Женя много бывала за границей, любила про это рассказывать, выходило, что ездила она сама, а Семен при ней, вроде сопровождающего. В Париже делали ей прическу - нечто волшебное! "Прямо на голове, без всяких бигуди, намочил составом, уложил, высушил, расчесал - сказка!" Внешне с годами изменилась сильно, хотя по-прежнему считала себя красивой и часами сидела у зеркала, по-разному напуская на брови и лоб волнистую челку. Она располнела, но как-то неровно, кучами: живот тяжелый, ноги тонкие. Когда-то нежные черты лица огрубели, смазались; она казалась теперь не моложе, а старше сестры. Больше всего ее старило вечно обиженное лицо. "Уксус и горчица", - говорил Александр Иванович. Глядя на сестру Женю, Вера задумывалась: а не добрую ли услугу оказал ей самой Шунечка, приучив всегда улыбаться? Так сказать, озарив вечной молодостью?
Сестре Жене у Ларичевых не нравилось еще и потому, что Семен Михайлович очень уж расцветал в присутствии Веры, пускался в шуточки, дарил шоколад... А этого Евгения Платоновна ой как боялась! За нынешним мужем только недогляди - уже за чью-то юбку уцепится. Один раз прогостили полный месяц, другой - уехали, не дожив срока. По дороге на вокзал Евгении Платоновне попал в туфлю камешек, и она невыразимо страдала. "Семен, вытряхни" - и страдальческое стояние на одной ноге, с опорой на его плечо, пока он, пожилой и тучный, вытряхивал туфлю... Оказалось, что это не камешек, а гвоздь.
Одно лето приезжал в гости сын Александра Ивановича Юра - теперь уже взрослый, полный, гладкий, женатый; жена Наташа с рыжим перманентом, детей нет. Мать его, Анна Петровна, давно умерла. Юра с отцом переписывался редко и мало. Александр Иванович с ним не нежничал, но и не ссорился; поселил гостей в чуланчике при кухне (кажется, Наташа с рыжим перманентом обиделась) - в доме яблоку было негде упасть. Юра называл Веру Платоновну "мачеха" - видно, для юмора, и вообще был чужой, далекий. Глядя на него, Вера пыталась и не могла найти прежде любимые черты - даже лоб у него растолстел, хотя, кажется, лбы не толстеют... Пожили, погостили, уехали...
Одно лето - вскоре после того, как дом был достроен, - Вера выпросила у мужа позволение пригласить в гости Машеньку Смолину с детьми. Он согласился, но неохотно. Машу он недолюбливал, опасался ее влияния на жену, а дети наводили его на воспоминания о том, как он пришел с войны, как застал Веру не одну...
Приехали. Вовус совсем большой, говорит басом, кудри на голове, как змеи Горгоны Медузы - только что не шипят. Глаза серо-зеленые, озорные, насмешливые, на носу горбинка. "Здравствуйте, тетушка" - как чужой... "Что же ты, так и будешь мне "вы" говорить?" - "Извините..." Сама Маша постарела, чем-то раздражена, с большим седым волосом в одном усе, с новой манерой стряхивать на пол пепел своих папирос... Узнаваема, до боли, была одна Вика - тоненький человечек в пустых штанах (платьев она не признавала). Хрупкое тельце, улыбка бледненьких губ, открывающая трогательную пустоту на месте выпавших передних зубов... Пенно-вздыбленные кудри, ночные глаза...
- Вика, маленькая, ты меня не узнаешь? Это я, тетя Вера.
- Здравствуйте, - вежливо сказала Вика. - Вы не скажете, где конец света?
- А на что тебе?
- Хочу знать. Если долго-долго ехать на поезде, а потом долго-долго - на самолете и еще немножко - на пароходе, это и будет конец света?
- Думаю, что нет.
- Тем хуже. Где-нибудь он должен быть...
- Солнышко мое! До чего же ты стала большая, умная... Давай поговорим. Я ведь тебя давно не видела. Ты кем хочешь быть, когда вырастешь?
- Когда-то хотела быть милиционером. Раздумала. Потом - водителем такси. Тоже раздумала. Теперь я хотела бы работать в цирке.
- Кем?
- Слоном...
А Шунечке Вика не понравилась: "Какой-то недоносок". Он любил все мощное, крупное, сильное. Недаром он полюбил Веру.
...В общем, гармонии с гостями не получилось. Особенно Шунечка невзлюбил Вову. Змеи Горгоны Медузы несказанно его раздражали. "Ты бы подстригся, мóлодец", - сказал он однажды. Вовус поглядел непочтительно и даже позволил себе усмехнуться. С тех пор он больше для Шунечки не существовал. За столом хозяин глядел сквозь него, в коридорах и на террасе не замечал. Вовус, по совету Веры Платоновны, даже подстригся, но и за это не был удостоен взгляда...
Плохо вязалась с домом и Маша, как-то очень уж по-докторски авторитетная. Шунечка не любил людей, которые знают, как надо, - он и сам это знал. Маша с годами стала речиста, непрестанно курила (Александр Иванович только морщился). Была бесцеремонна, не уважала порядка, заведенного в доме, на "Шунчика" смотрела иронически (очень становясь при этом похожей на Вовуса), высмеивала его султанские замашки, даже передразнивала: "Эй, там, на камбузе!" "Машенька, ради бога, тише!" - шептала Вера. Она все трусила, ожидая взрыва. Но взрыва не последовало: Александр Иванович крепко держал себя в руках, законы гостеприимства были для него святы. Так или иначе, месяц был дожит.
Расставались в общем-то с облегчением. "Вот ведь как бывает, - думала Вера, - живешь с человеком, как с самым родным, делишь с ним и стол, и кров, и детей, а проходит время..." Грустное было это прощание - грустное и невразумительное... Вера провожала Машу с детьми на вокзал, поезд подали на какой-то другой перрон; пока нашли... Вика в новых штанах, которые сшила ей тетя Вера (по кошке на каждом колене), была целиком поглощена новой заводной машиной, все время пускала ее по перрону, под ноги прохожим, и в любую минуту могла упасть на рельсы... Вовус, усмехающийся каким-то своим внутренним мыслям, так и не привыкший называть Веру на "ты"... Все это мучительно мельтешило, Вера с Машей так и не успели поговорить.
Неожиданно прозвучало по радио: "Провожающих просят покинуть вагоны".
Как покинуть? Уже? Бросились друг другу в объятия. На мгновение - прежняя близость, любовь, понимание. Мгновение кончилось, поезд ушел.
Уехали, больше не приезжали. Вера не очень-то и настаивала. Маша Смолина, когда-то самая близкая, уходила все дальше. Письма становились все реже, взаимный интерес слабел. Вот уже Вера и подолгу о Маше не вспоминала. Это было там, в какой-то другой жизни. А настоящая жизнь - сегодняшняя, реальная - текла из года в год, из лета в лето, с плантациями, розами, гостями, дачниками, со сложным, но благоустроенным хозяйством, которым Вера Платоновна управляла веселой, но твердой рукой. В летнее время дачники жили не только в доме, но и на террасе, в сарайчике, на чердаке. Всех надо было устроить, облучить, связать, разговорить, познакомить. В моменты "пик" - в дни наибольшего скопления людей - Вере Платоновне просто из-под земли приходилось добывать койки, подушки, постельное белье. "Ты у меня прямо хозяйка гостиницы", - шутил Шунечка, когда был благодушен...
Давно это было... Как-то сейчас обернется жизнь?
31
На другой день после похорон приехал сын Александра Ивановича Юра с женой Наташей. Жена Наташа постарела, перманент стал еще рыжее, огнистее, во рту - золотой зуб. А сын Юра еще погладчал, стал похож на пирожное эклер в розовой глазури. Он поцеловал мачехе руку, жена Наташа бросилась ей на шею, театрально рыдая...
- Простите, не успели на похороны, - сказал Юра, - поверьте...
Чему в таких случаях предлагается верить? Наташа продолжала рыдать. "Когда ты, дурища, от меня отлипнешь?" - нелюбезно думала Вера. Наташа отлипла. В Вере проснулась хозяйка.
- Пойдемте, я вас устрою.
- Мы только на один день, - сказал Юра, - дела...
Наташа шарила глазами по стенам, по потолку, как бы выбирая, оценивая. За обедом все выяснилось: приехали они по поводу наследства. Юре, как сонаследнику, причиталась четверть дома; в доме было три комнаты и кухня, не считая чердака и "каюты-люкс".
- В крайнем случае можно разгородить, - сказала Наташа.
"Черта с два вы у меня получите четверть дома, - думала Вера Платоновна, любезно обхаживая гостей (выучка ее была безотказна). - Все сбережения отдам, а в дом к себе не пущу. Рыжая ведьма".
Юра осторожно завел речь о сбережениях.
- Сберкнижка единственная, на мое имя, - сказала Вера Платоновна с самой любезной своей улыбкой, а подумала: "На-кася, выкуси".
- До ввода в наследство еще полгода. Я буду советоваться с юристом, - глазурно сияя, сказал Юра.
- Конечно, посоветуйтесь, время еще есть, - ответила Вера Платоновна. ("Черта с два получишь ты у меня четверть дома!")
Оказывается, что-то ее еще интересовало. А она думала - все кончено...
Вечером пришла Маша Смолина - веселая, бодрая.
- Ну вот, дорогая моя. Хватит распускать нюни. Я тебя устроила на работу.
- Как? Куда?
- В гостиницу "Салют", дежурной по этажу.
- А я справлюсь?
- А то нет! У тебя - огромный опыт работы с людьми. И самое главное, приспособляемость. Я не могла бы...