Участковый врач, Нина Евгеньевна, к удивлению Веры, приходила теперь сама, без вызова, осматривала больную, хмурилась, выписывала лекарства, долго, отдыхая, мыла руки. Понемножку становилась она мягче, разговорчивее, чаще вспыхивали в улыбке белые зубы, и было видно, что она была красива, может быть не так уж давно, и теперь была бы красива, если б отдышаться ей, отдохнуть. Приходила она к Вере Платоновне охотно. Однажды согласилась даже выпить чаю с вареньем и за столом совсем расцвела. Варенье, абрикосовое, похвалила:
- Сразу видно, хорошая вы хозяйка.
- Это не я, это мама варила. Вот доживем до лета, она и вам сварит...
При этих словах Нина Евгеньевна принахмурилась, глаза у нее затянуло непроницаемой пленкой, и Вера поняла захолонувшим сердцем: не сварит...
- ...И что же теперь делать? - домогалась она, все еще не в силах принять неизбежное.
- Ничего. Ухаживать. Ждать. Поддерживать силы. Ближе к концу - уколы обезболивающие...
- Может быть, операция?
- Бесполезно. Никто и не возьмется. Возраст, состояние сердца... Впрочем, можете ее госпитализировать, настаивать на операции. Ваше дело.
Замкнулась, ушла.
Вера задумалась: госпитализировать? Ну, нет. Мать не согласится.
Но однажды Анна Савишна подозвала ее к своей постели:
- Отвези ты меня, дочка, в больницу.
- Мамочка, разве здесь тебе плохо?
- Плохо не плохо, а все ж таки в больнице лучше будет.
Не хотела ничего объяснять. После, наедине, сказала Маргарите Антоновне:
- Знаю, не встать уже мне. Я не против - пожила, и довольно. Верочку, само собой, жалко, да она молодая, утешится. Вы меня в больницу положьте. Хочу в больнице помереть.
- Что это вы вздумали, Анна Савишна! Умереть, да еще в больнице! Экое живое воображение! Ну подумайте - плохо ли вам дома? Мы с Верочкой так вас любим. Вот поправитесь, научите меня чулок вязать. С детства мечтаю.
Анна Савишна мотнула на подушке когда-то прекрасной, темнокосой, а теперь высохшей, стриженой головой:
- Нет, не поправлюсь. А что любите - вижу, спасибо. Только не хочу я, чтобы вы за мной ходили. Вы - артистка народная, большой человек, нельзя вам на такое дело себя тратить. Пока лекарство подать - это еще ничего. А до горшков дойдет? Да я со стыда сгорю. В больнице там нянечка, наемный человек, ей за это платят.
- В больнице, среди чужих людей! Как хотите - не понимаю!
- Молоды вы еще, Маргарита Антоновна. Вот поживете с мое...
41
Исполняя настойчивое желание матери, Вера устроила ее в больницу. Дело сложное, нигде не берут хроников, но, спасибо, помогли добрые люди. Та же Нина Евгеньевна, у которой были какие-то связи. Неожиданно подключился Борис Григорьевич, тоже похлопотал. Видеть его хлопочущим было странно, как, скажем, зайца - стреляющим из ружья. Так или иначе, дело вышло. Анну Савишну положили в одну из лучших больниц города. Палата большая, светлая, на шестерых. Врачи внимательные, персонал дисциплинированный, белье новое, у каждой койки радио с наушниками. Анна Савишна наушников не надевала (малейшая тяжесть ее уже гнела), а клала их рядом с собой на подушку и слушала, как они бормотали петрушечьим голоском: слов разобрать нельзя, а музыку можно. Под эту музыку Анна Савишна пела в уме. Была она в молодости певунья, да и теперь песни любила, даже арии оперные, но вслух петь не осмеливалась, только в себе. После того как исполнилось ее желание попасть в больницу, она стала совсем молчаливой, целыми днями лежала, закрыв глаза, с наушниками на подушке, на вопросы врачей, как себя чувствует, отвечала "хорошо" и опять уходила во внутреннее свое пение. Когда музыка сменялась словами, которых нельзя было разобрать, она думала о прошлом, вспоминала мужа, Платона Бутова, и сына Ужика, любила их и жалела, подчас забывая, что они уже умерли. А иногда лежала безо всяких мыслей, просто слушала внутри себя, как у нее что-то там наступало, наступало, как крестный ход...
Вера навещала мать дважды в неделю, в приемные дни, и каждый раз поражалась переменой в лице, которому, казалось, и меняться-то было уже некуда. Услышав голос дочери, больная приоткрывала глаза, чуть-чуть улыбалась, опять опускала веки. Вера присаживалась на койку, откинув белье в сторону, чтобы не садиться прямо на простыню (каждый раз ее посещала вздорная мысль о тщете такой предосторожности перед лицом смерти), брала мать за руку и молча просиживала полагающиеся два часа, после которых посетителей гнали вон. Рука матери была прохладна и легка, почти невесома; здесь, в больнице, она посветлела и казалась изнеженной рукой белоручки. Время шло быстро, а мысли - медленно, и почти все они были лишними. Среди них особенно навязчивой была одна: когда-то из недр именно этого, лежащего перед ней иссохшего тела, появилась на свет она сама.
Это было странно и казалось неправдоподобным, как и все вокруг. Как крики трамваев на улице (здесь был крутой поворот, и они скрежетали), как ранние сумерки с тонким месяцем на сиреневом небе, как разговоры соседок... Палата, полная тяжелых, в большинстве безнадежных больных, жила, несмотря ни на что, тихо кипящей, настойчивой жизнью. Упорством своим и упругостью она была даже как будто реальнее жизни здоровых. Происходили какие-то недоразумения, кто-то на кого-то обижался, плакал - по пустякам, конечно, но здесь пустяков не было. То и дело пропадали вещи - зубная паста, полотенце, кружка; каждая пропажа обсуждалась слабыми, надорванными голосами; кто-то тихо кричал: "Хотите, обыскивайте!" - и крик надрывал душу именно своей тихостью. Каждая мелочь вырастала в событие, словно больные смотрели на жизнь сквозь огромную лупу. Приход родственницы, гостинец, письмо - все это приобретало масштаб грандиозный. Делились огурчиком, яблоком, пастилой, и худые лица светлели: радостью было дать, радостью получить. А смерть, напротив, теряла в масштабе, становилась в ряд с мелочами. Когда в отделении кто-нибудь умирал, больные притихали на время, но быстро забывали случившееся. Напоминать об умерших или, не дай бог, плакать считалось как бы неприличным: "Не у себя дома, молчи!"
Анна Савишна в палатных волнениях участия не принимала, лежала молча, закрыв глаза. Сквозь истонченные веки, казалось, просвечивал строгий коричневый взгляд. Однажды, не раскрывая глаз, она тихо сказала: "Женечка".
- Мама, милая, тебе Женю хочется повидать? Я ей напишу, она приедет.
- Баловство, - шепотом сказала больная.
Вера написала сестре, попросила приехать. В ответ получила письмо, закапанное слезами, и денежный перевод - сто рублей. "Войди в мое положение, - писала сестра, - я не могу сейчас уехать, на днях решается мое дело". Речь шла о тяжбе между нею и прежней семьей о наследстве покойного Семена Михайловича, умершего год назад. Вера на письмо не ответила, а перевод отослала обратно.
Один раз, придя к матери, Вера застала почти скандал: одну из больных, по распоряжению врача, переводили в другую палату. Толстая, равнодушная, но вежливая нянечка собирала белье, а больная цеплялась за него птичьими пальцами, словно за жизнь цеплялась, и кричала: "Не пойду в десятую! Знаю, вы меня умирать переводите! Никуда не пойду, останусь в пятой!"
- Нагнись ко мне, дочка, - чуть слышно сказала Анна Савишна.
Вера нагнулась к самым ее губам. Исходившее оттуда дыхание было прохладно и почему-то пахло кипарисом.
- Ох, глупая, - прошелестел соломенный шепот, - не все равно: пятая, десятая? Смерть придет, она и в пятой возьмет...
...Так вышло и с нею самой. Пришла смерть и взяла ее в пятой. Койку выкатили в коридор, загородили ширмой. Вера застала мать уже мертвой...
- И не мучилась, - сказала нянечка, откидывая простыню, - чисто заснула...
Вера, опустив руки, глядела на сухое, правильное, бесконечно спокойное лицо. Мертвая, мать словно бы выросла и лежала высокая ростом...
А в день похорон Анны Савишны Веру постигло еще одно горе; она получила телеграмму: "Вчера скончалась мама скоропостижно похороны шестнадцатого Владимир". Кто ей сообщает еще раз о смерти матери? И почему шестнадцатого? Она не сразу поняла, что "мама" - это Маша Смолина, а "Владимир" - ее сын, Вовус... Поняла и онемела... Два горя сразу - так не бывает. Вера шевелила губами, повторяя: "Машенька", - смысла не было, звук пустой. Про Машину смерть надо было рассказать кому-то близкому, знавшему ее, разумеется - матери, но матери не было, и потребность рассказать стукалась в пустоту. Вера, мало что соображая, добралась до почты и послала ответную телеграмму: "Скорблю с вами, приехать не могу, хороню мать", - и долго потом мучилась этим "скорблю" - вычурным и фальшивым.
Странное дело - как ни глубоко бывает горе, но все же на его фоне вспыхивают иногда болевые точки, связанные с причинами ничтожными, прямо сказать - смехотворными. Так Вера вспоминала свою телеграмму, яростно передразнила "скорблю" и била себя кулаком по колену...
Теперь, когда из дому навсегда унесли мать, он стал другим, словно душу из него вынули! Даже Маргарита Антоновна притихла, редко было слышно ее убедительное рокотанье.
Она ведь тоже оплакивала умершую, конечно по-своему, не без картинности, умея в любую минуту вызвать слезы на своих выразительных глазах, но горе ее было подлинным. Горю надо было уступить, посторониться, давая ему место, - они так и сделали. Часто по вечерам они сидели молча, каждая в своей комнате. Это тоже было данью горю. Вера удивлялась, ощущая незнакомую ей прежде потребность в молчании.
Отдельной болью была для нее мысль о Маше. Даже не о самой Маше, а о том, как она ее упустила, проворонила. Годами почти не думала о ней, не вспоминала. Все откладывала "на потом" - и вот отложила навеки...
О предметах отвлеченных она не привыкла думать, а теперь преследовали ее именно отвлеченные; и мысли, непривычные, шли ржаво, со скрипом. Как это получается в жизни - был человек и нет человека? И все? Какой в этом смысл, какой замысел? И есть ли он вообще, этот замысел? Похоже, что нет. Вспоминалось ей чеховское правило, которое любила повторять Маргарита Антоновна: "Если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить". Красиво, но неверно. Жизнь полна нестреляющих ружей, несбывшихся судеб, утерянных людей. Или ей это только так кажется, по близорукости? Может быть, он еще будет, последний акт, когда все наконец объяснится? "Глупости, - отвечала сама себе Вера, - кажется, становлюсь мистиком".
Когда совсем уж одолевали скрипучие мысли, Вера стучалась к Маргарите Антоновне и предлагала: "Разложим пасьянс". Та соглашалась с восторгом. Пасьянс служил неким дозволенным перерывом в горе. Извлекалась заветная колода. Карты, тяжеленькие, раскладывались с тихим стуком, легонько щелкая о поверхность стола. "Единственный порядочный человек" - король пик - глядел на них мирно и сочувственно. Призрачная, условная карточная жизнь, жизнь символов, вытесняла всякие мысли, в том числе и лишние...
Вот так они и сидят, раскладывают карты, будто дело делают. Вере спокойно, хотя и грустно. Рядом - Маргарита Антоновна, добрая, постаревшая, тоже невечная... Иногда они с Верой даже смеются. Что поделаешь, горе горем, а жизнь-то идет...
42
Слишком-то упорно горевать не давала работа. Вера Платоновна Ларичева, уже старший администратор гостиницы "Салют", была вся на виду, работала с людьми и не могла себе позволить не только горевать, но и рассеянной быть публично. Каждый день она шла на работу "уже в образе", как любила говорить Маргарита Антоновна, ее провожая. У Веры такая была заповедь: помни, что ты с людьми. Всегда будь веселой, внимательной, жизнерадостной. Никому нет дела до твоих сложностей - каждому хватает своих.
А сложностей много было, и по работе - тоже. Вере приходилось замещать часто болевшего директора, который наконец понял спасительную прелесть бюллетеня. Посоветоваться было не с кем. Персонал гостиницы смотрел на нее как на хозяйку, обрушивал на нее свои склоки и жалобы. Начальство тоже предпочитало говорить с нею, а не с робким "шефом".
Постепенно она привыкла принимать решения, хотя поначалу робела. И как-то само собой получилось, что, когда директор после долгой болезни в самый сложный момент удрал на пенсию, его место предложили Вере Платоновне. Момент и в самом деле был сложный (городу грозила эпидемия, и два случая заболеваний были как раз в гостинице "Салют"). Вера была польщена, но испугана, сперва отказывалась, но в конце концов дала согласие, подбадриваемая восклицаниями начальства: "Поможем!" С критическим моментом она справилась блестяще, успешно провела гостиницу через все трудности дезинфекции, карантина, бунтующих жильцов (у всех были неотложные дела, никто не соглашался ждать). На время карантина устроила в гостинице нечто вроде дома отдыха, с показом кинофильмов, с обливанием желающих из шлангов морской водой (замена купанья). Все это прочно утвердило Веру Платоновну во мнении начальства. "Ушлая баба!" - говорил про нее с восторгом директор управления. Когда критический момент остался позади, работа в обычных условиях показалась ей почти раем. Вообще-то говоря, раем она не была...
Маргарита Антоновна гордилась Вериным возвышением, как лично своей заслугой: "Я говорила, вы далеко пойдете! У меня на это нюх!" Далеко не далеко, а идти надо было и поторапливаться. С волнением и азартом Вера взялась за работу в новой своей роли - хозяйки гостиницы. Не фактической (к этому она уже привыкла), а законной, официальной. "Я, как любовница, - шутила она, - на которой наконец-то женился ее сожитель". А работа администратора, руководителя, которой многие чураются как огня, была ее призванием. Верный признак призвания - это когда любишь не только удачи в работе, но и ее трудности. Для Веры работа была цепью увлекательных преодолений, маленьких побед, которые виделись ей большими - очень уж больших усилий они требовали. Праздником было для нее, например, когда удавалось всеми правдами и неправдами "выколотить" нужную арматуру, или добиться фондов на внеочередной ремонт, или же получить согласие начальства на какое-то новшество. Многие покачивали головами, повторяя стандартную формулу: "Что тебе, больше всех нужно?" - "Больше!" - отвечала Вера, азартно вскидывая голову. И в самом деле, многое было ей нужно...
А самой большой радостью (да и самой большой трудностью!) была работа с людьми. Иногда она доводила почти до отчаяния, иногда, напротив, до ликования. Все время как на качелях. То полный мрак: "До чего ж они мне все надоели!" - то, наоборот, ощущение общности, гордости, счастья...
В распоряжении Веры был персонал гостиницы - почти все женщины, в большинстве немолодые, нервные, как она говорила, "климактерические". Болезненно самолюбивые, обидчивые, низкооплачиваемые. Но как же эти женщины работали! Вот уж поистине не за страх, а за совесть. "Совесть есть у каждого, - смеясь, говорила Вера, - но надо создать человеку такие условия, чтобы хочешь не хочешь, а она проявлялась". И умела такие условия создать. Требовала работы не показной, а подлинной - и добивалась. Зато она знала жизнь и заботы каждой: кого бросил муж, у кого нелады со снохой, у кого сердце, у кого давление. Кому подкинуть топлива, кому безвозвратную ссуду, у кого когда день рождения, и не забывала каждой послать поздравительную открытку. Правда, и тут не обходилось без недоразумений: какая-нибудь из сотрудниц обижалась, что у другой на открытке были две розы, а у нее - только одна... Всерьез обижалась, до слез. Но Вера умела быстро уладить конфликт, перевести его в шутку: "Одна-то одна, но зато каков уровень махровости! Вы только вглядитесь!" И обиженная уже улыбалась. Вообще Вера умела и сама посмеяться, и людей насмешить.
Великое дело - смех! Под него и работается-то легче. Вера шутя говорила, что, когда вырастет большая, напишет научную работу: "Роль смеха в деле повышения производительности труда". А пока что применяла это средство на практике. Зато и любили же ее "климактерические"! Конечно, поварчивали, поскандаливали - без этого не бывает! - но в главном горой за нее стояли. Каждая ценила возможность прийти к Вере Платоновне со своими горестями, выплакаться, пожаловаться на судьбу, что называется, "поделиться".
Ох, любит "делиться" русское женское сердце! "Делились" не только горестями, но и радостями. Недаром говорится: разделить горе - полгоря, разделить радость - две радости. Вот, например, Соня Хохлова, дежурная четвертого этажа, та самая, что мужа-пьяницу перевоспитала. Долгое время ходила с горестями, потом стала ходить со счастьем. Прямо не держалось в ней счастье, требовало излиться. Вера радовалась с нею вместе, хотя и скребло у нее на душе: вот сумела, перевоспитала, а я - нет... А еще Лидия Ивановна - второй администратор. Вдова военного, жила очень скромно с сыном-подростком, еле концы с концами сводила. И вот, получая пенсию на сына, познакомилась в банке с отставником-майором, инвалидом, но еще бодрым, непьющим. Понравились они друг другу, стал он в дом ходить - и вот, поженились. Конечно, по симпатии, но главным образом по настоянию сына, который мечтал иметь "своего папу", как у всех детей. Подумать только, в такие годы и так рассуждает: он, мол, хочет иметь отца, чтобы "вести с ним мужские разговоры" - так и выразился! Расхваливал матери этого дядю Костю, пообещал ежедневно, без приказания, выносить ведро с мусором, если только мама согласится! И что же - своего добился, выдал, можно сказать, мать замуж. Теперь живут дружно, сын подрос, обожает отчима, кончил техникум, зарабатывает... Сама Лидия Ивановна - отнюдь не из сердцеедок. Рослая, крупная, простая женщина. Сказать простоватая - так нет. И вот - нашла же свое счастье... С такими - редкими, счастливыми - Вера отдыхала душой (она вообще любила счастье, свое и чужое), но, к сожалению, чаще ходили к ней плакать, жаловаться. И для таких Вера находила нужное слово, старалась утешить, поддержать, рассмешить. А то и помочь, если могла. Одной, угнетенной зятем, выхлопотала комнату, а временно, до оформления ордера, поселила ее у себя. Другой внука устроила в ясли, третьей - мужа в больницу. Да мало ли всего...
Подчиненные платили ей дружной, хотя подчас и строптивой любовью. Нередко в коллективе вспыхивали ссоры, кто-то на кого-то обижался, кто-то с кем-то не разговаривал (бывало и по году). Эти детские ссоры ("Я с тобой не вожусь") были в пожилом коллективе даже трогательны. Труднее всего было Вере премировать лучших работников - тут уж обиды сыпались градом: "Почему ей, а не мне?" И ведь не из корысти, а по самолюбию. Ох, трудно женщине управлять женским коллективом - это Вера чувствовала на каждом шагу, как ни старалась сгладить противоречия. Зато стоило над Верой нависнуть какой-нибудь беде, даже не беде - неприятности, все как одна становились на ее сторону. Скажем, если какая-нибудь комиссия (жизнь гостиницы была богата комиссиями, как жаркое лето - грозами), уличив Веру Платоновну в нарушении правил, заносила в акт неодобрительные слова - что только тут начиналось! Каждая сотрудница готова была горло перегрызть председателю комиссии, доказывая, что такого человека, как Вера Платоновна, днем с фонарем не сыскать.