А уж умна! Речь, как у взрослого человека. Когда Вика говорила: "Оказывается, суп простыл" или: "Я не это имела в виду", Анна Савишна потихоньку крестилась...
Со старшим братом у Вики была не просто любовь, а роман в духе, пожалуй, Кнута Гамсуна - со взаимными счетами и обидами, с горькой, непрощающей нежностью... Когда в чем-то провинившаяся Вика подходила к Вовусу, явно заигрывая, он говорил ей: "Испепелю!" И она бросалась бежать, подскакивая, с криком: "Не пепеляй меня, не пепеляй!" - как бы уносимая этим криком... Ну, а когда Вовус являлся с повинной - тут уже играла в равнодушие Вика, и прекрасно играла: обращенная к брату щека, маленькое ухо, полузакрытый глаз казались каменными...
23
В конце ноября пришло письмо от Александра Ивановича. Писал он коротко, сообщал, что жив, был в плену, бежал, год добирался на родину, потом проходил проверку, в результате которой полностью очищен от всех подозрений. В настоящее время находится в госпитале (полевая почта номер такой-то), лечится успешно, рассчитывает в скором времени за нею приехать ("если ты у мамы, как я надеюсь и как тебе велел"). Подписано сухо: "Целую, Саша".
- Мама, мама, - кричала Вера, - что случилось, ты только подумай, от Шунечки письмо!
Анна Савишна кинулась на зов, роняя платок с головы, крестясь, цепляя очки ниткой за ухо:
- Ну-ка, ну-ка!
Обе читали письмо - голова к голове, - перечитывали, ахали, смеялись и плакали, плакали и смеялись.
- Это что же, он пишет, за подозрения такие?
- Ну, какая ты, мама! Всех, кто в плену был, проверяют: не завербован ли?
- И его?! Такой человек!
- И его. Всех проверять надо. Но, слава богу, все кончилось хорошо, смотри: "очищен"! Очищен, жив, здоров, скоро приедет - какое счастье!
- Больно коротко пишет.
- Экая ты, мама! Мало ли какое может быть у него на душе? Откуда он знает, как я без него жила? Увидимся - все будет хорошо. Главное - жив!
- Теперь и от Женечки надо ждать. И от Ужика. От всех придет.
Вера сразу же написала ответ Александру Ивановичу. Запятых было в нем великое множество, и слез, которыми она щедро окропила бумагу. Писала, что живет хорошо, ждет его, любит. О детях из осторожности умолчала. Но, видно, все же плохо написала, потому что ответа не было. Послала еще письмо - нет ответа. Может быть, зря написала, что живет хорошо? Мало ли как можно это понять?
И вдруг, нежданно-негаданно, как снег на голову, явился он сам. Приехал вечером. Вера пришла с работы, в сенях почуяла: пахнет табаком, побледнела, прислонилась виском к косяку. Услышала голос: и точно, он. Разговаривал Александр Иванович с мамой, вернее, мама что-то ему объясняла, как бы оправдываясь, а он нападал - сварливо, требовательно. Вера споткнулась о ведро - оно покачнулось, брякнуло. Руки у нее были холодные-холодные.
- Кто-то пришел, - сказала мать. - Как будто Верочка.
Отворилась дверь, и из хаты в сенцы, из света в тень шагнул незнакомый худой человек. Узнавание было мучительным. В человеке проступал, пробивался Шунечка и не мог пробиться. Вера была в рабочей брезентовой робе грязна, страшна. Ужасно было брезгливое сожаление в глазах человека.
- Ну, здравствуй. - Он поцеловал ее в щеку, как бы выбирая место почище.
- Здравствуй...
Он оглядывал брезентовую робу, потертую на сгибах, запорошенную кирпичной пылью.
- Хороша... Рабочий класс. Ничего, мы с этим покончим. Ты у меня будешь в панбархате ходить. Собирайся, едем.
- Куда?
Он назвал новое место назначения - тыловой городок в Западной Сибири.
- Шунечка, послушай, я не могу так сразу... У меня дети.
Он косо усмехнулся:
- Спасибо. Мне уже об этом сообщили. Обрадовали, нечего сказать. От таких новостей кондрашка может хватить. Приехал к жене, а у нее - двое...
- Это же не мои...
- Знаю. А то, думаешь, я бы с тобой разговаривал? Пришел, увидел и ушел.
- Шунечка...
- Молчи, все ясно. Едешь со мной. Дети - не сироты, у них мать есть. Пусть приезжает за ними, берет к себе.
- Она так сразу не может. У нее работа.
- А у меня служба. Никогда не работал, всегда служил.
- Шунечка...
- Сказал - и все.
На эту формулу Вера привыкла отвечать послушанием; так и на этот раз. Послала Маше телеграмму, получила ответ: "Еду". Дождаться ее не пришлось: Александр Иванович назначил отъезд через два дня и был неумолим.
- Мама, милая, - плакала Вера, - жизнью тебя умоляю: береги детей. Я же не виновата, видишь, как получилось.
Анна Савишна была суха, строга, еле шевелила губами:
- Будь покойна. Мне они не чужие.
Прощание с Вовусом, с Викой... И опять стук колес - будь он проклят! - сухой, разрывающий, разлучающий стук колес.
24
Назначение полковник Ларичев получил самое для него смехотворное: начальником КЭО (квартирно-эксплуатационного отдела) в военном училище. Удар был по его самолюбию тяжел. Он, кадровый военный, боевой командир, командовавший полком, теперь был назначен тряпкой, затычкой, козлом отпущения...
В училище было четыре корпуса: два учебных, два жилых, и все - в аварийном состоянии: балки подгнили, крыши текли, штукатурка обваливалась. Людей не было, средств на ремонт не отпускали, и все-таки каждый требовал с него, с начальника КЭО.
Вызывал его, скажем, начальник училища:
- Александр Иванович, опять у нас в актовом зале потолок валится. Побойся бога, так же нельзя. Людей покалечит, а кому отвечать? Сидеть-то, мил друг, не тебе, а мне.
Начальник училища был старый, видавший виды полковник с мужицкой хитрецой в небольших глазах под припухшими веками. Сейчас Ларичева все раздражало: и мужицкая хитреца, и глаза небольшие.
- Товарищ полковник, - отвечал он, внутренне кипя пузырями, - я уже вам докладывал: ремонт произвести невозможно, материалов нет, людей нет. Начальник тыла солдат не дает.
- Что значит - "не дает"? А ты требуй.
- Он мне не подчинен. Это вы можете ему приказывать, а не я.
- Приказывать, приказывать... Такие дела, братец мой, на приказах не строятся. Ты начальник КЭО, хозяйственник, должен понимать, как делаются дела. Закон здесь один: ты - мне, я - тебе. Материалов нет? Извернись, из-под земли достань материалы. Найди нужного человека, дружбу заведи, угости по-приятельски... Да что мне тебя учить? Сам знаешь.
- Ничего такого я не знаю и знать не хочу.
- Экие мы гордые. С такой гордостью в хозяйственники не идут.
- Я в хозяйственники, как вам известно, не просился.
- Это меня не касается. А насчет потолка в актовом зале - даю сроку одну неделю. Не отремонтируешь - взыщу, не прогневайся.
- Разрешите идти? - спрашивал Ларичев, плохо видя сквозь дымку бессильного гнева.
- Иди. Через неделю доложишь о выполнении. Крутись.
И Ларичев шел крутиться. Изворачиваться. Искать нужного человека. Заводить с ним дружбу. Угощать его по-приятельски, черт бы его побрал. Он научился раздобывать спирт, якобы для промывки приборов, разводить водой, вливать в ненавистные глотки. Пьянел новоявленный приятель, пьянел сам Ларичев, разомлевал приятель, но не разомлевал Ларичев. Разомлевший приятель хлопал его по плечу, обещал помочь...
И все-таки начальству нельзя было угодить. Хвост вытащишь - нос увязнет. Опять звонок, опять тревога:
- Товарищ полковник, в главном корпусе трубу прорвало, лаборатории заливает...
- А я при чем? Звоните дежурному слесарю.
- Уже звонили, его на месте нет.
- А, черт!
Ларичев шел проверять. И в самом деле - дежурного слесаря-водопроводчика на месте не было. Он, как утверждала ночная уборщица, запил и уже с утра такое намерение имел. Ларичев посылал техника-смотрителя к нему на дом. Слесарь доставлялся, но в состоянии, непригодном ни для какой работы. Второй слесарь, оказывается, уехал самовольно в деревню на несколько дней. Выгнать бы обоих к черту, да где сейчас найдешь замену? Начинались звонки, поиски нужного умельца, знакомого с тайнами еще дореволюционной постройки, а вода тем временем хлестала, и все уборщицы, во главе с техником-смотрителем, собирали ее тряпками...
Наутро новый разговор с начальником училища. В гневе он становился официален, переходил на "вы".
- Опять, товарищ полковник, по вашей вине авария. До каких пор можно терпеть? Предупреждаю вас о неполном служебном соответствии.
- Разрешите доложить, товарищ полковник: слесарь Круглов хронически напивается, прогуливает. Вчера ушел с дежурства, никому не сказав.
- Так взыщите с него. Отдайте под суд.
- Легко сказать: под суд. А где я возьму другого?
- Это ваше дело. За пьянство подчиненных отвечает начальник. Вы будете пьянствовать - отвечу я. Но, заметьте, мои подчиненные не пьянствуют.
- Разрешите идти?
- Идите.
25
Потолок был низок, комната приземиста и походила на ящик комода. Впервые за долгие годы Вера с Александром Ивановичем жили в одной комнате, спали в одной кровати - другую просто негде было поставить. Кровать была узковата, Вера боялась пошевельнуться. Рядом с нею спал Александр Иванович, горько нахмуренный даже во сне. Иногда он мучительно храпел, метался, скрипел зубами - какие-то кошмары его преследовали. Внезапно просыпаясь, он вскрикивал и не сразу приходил в себя. Вера понимала, что он глубоко, до боли сердечной, обижен своим назначением, чертовой этой должностью, на которой или быть жуликом, или всегда виноватым. Когда по радио гремели салюты и голос диктора сообщал о новых победах, лицо Ларичева омрачалось: не его это были победы, не его дело... Его дело - крутиться ужом, исхитряться, добывать, обеспечивать. Несколько раз он подавал рапорта, прося о переводе в действующую армию - кем угодно, хоть солдатом, - и всегда получал отказ. Начальство пожимало плечами: почему человек не может честно работать на том месте, куда его назначили? Вечно что-то нужно этому Ларичеву. Деловых качеств - ноль, а самомнения - уйма.
Он не прижился, не приработался на новом месте. Он не хотел ничем обзаводиться. Вера, со своей всегдашней ловкой приспособляемостью, и здесь готова была, почти ни на чем, создать, украсить семейный угол. Нет, ему этого не было нужно. Заметив на стене коврик, закрывавший трещину, он сказал "не надо" и коврик сорвал. Вера поняла и больше ничего не затевала. Жила, притаившись, стряпала в углу за занавеской на керосинке, которая, чуть недоглядишь, начинала коптить. Шунечка приходил в разное время, но неизменно мрачный, равнодушно съедал обед и, поблагодарив жену казенным поцелуем в самую середину щеки, уходил снова. А она оставалась одна со своими мыслями. Только еще тридцать два года, тридцать третий, а жизнь прожита. Остались одни воспоминания. Как-то ночью ей приснилось, что на кровати рядом с нею лежит Вика - не теперешняя, а грудная, маленькое тельце в сгибе локтя, цепочка выпуклых позвонков, запах легких, пушистых, недавно мытых волос. Вера была счастлива, отлично понимала, что спит, что сон этот блаженен и сейчас кончится. И в самом деле, проснулась - Вики не было, рядом лежал Шунечка; "Но я же его люблю?" - спросила она себя и с ужасом поняла, что разлюбляет, вот-вот разлюбит. Так и случилось бы, если бы не его болезнь.
Однажды вечером Александр Иванович пришел весь красный, встрепанный, с блестящими глазами и ужинать не стал.
- Шунечка, ты болен?
- Ерунда. Здоров как бык, просто устал. Ты мне постели, лягу.
Вера разобрала постель. Тем временем он заснул на стуле, в неловкой позе, раскрыв рот.
- Шунечка, постель готова, можно ложиться.
- А, что? - вскинулся он. - Да, да. - И снова закрыл глаза.
Вера стянула с него сапоги, гимнастерку, кое-как, поддерживая валящуюся голову, довела до кровати. Он был весь горячий и бормотал:
- Оставьте меня в покое. Вы, все, неужели нельзя оставить человека в покое?
Рухнул в постель, поджав колени, застучал зубами. Вера накрыла его одеялом, позвонила в санчасть, вызвала дежурного врача. Явилась миловидная дамочка лет тридцати с модной, высокой спереди, прической и огромными, накладными плечами, распиравшими изнутри халат. Выслушивала она больного, словно бы с ним кокетничая и прядая в сторону, как нервная лошадь.
- Двусторонняя пневмония. Сейчас мы его госпитализируем.
Она позвонила в санслужбу - машины не было. В госпиталь - не было места...
- Я умею ходить за больными, честное слово умею, - сказала Вера.
- В данном случае я - за госпитализацию. Но, поскольку места нет...
Ушла, оставив на столе рецепт: сульфидин. В то время это было лекарство редкое, новое...
Как она бежала в аптеку за сульфидином... Как была черна ночь, как ярки звезды, как тверда и звонка под ногами земля... Бежала, задыхаясь, моля: только был бы жив, только бы не умер... Сульфидина в аптеке не было, в другой - тоже. Нигде не было сульфидина. Ночь была черна, как уголь, он умирал. "Дайте мне что-нибудь взамен сульфидина, ну дайте же, дайте, у меня муж умирает". Девушка, похожая лицом на Машу, сказала: "Подождите немного". И вынесла сульфидин. Вера хотела поцеловать ей руку, та не дала, помахала тонкими пальчиками... Домой, домой...
Шунечка лежал по-прежнему красный, дышал тяжело. Вера давала ему сульфидин - вялый рот не хотел закрываться, струйка воды стекала по подбородку... Горячий, такой горячий... Она сидела рядом с кроватью, держа его за руку, и молилась, как молятся неверующие, обращаясь по детской привычке к богу и спохватываясь, что его нет... Но невозможно, чтобы не было совсем ничего, никакой инстанции, куда можно обратиться, выпросить, вымолить, так вот, эта инстанция, сделай так, чтобы он был жив, я же люблю его, люблю.
Так просидела она до утра. Жар немного спал. Александр Иванович очнулся:
- Верочка, ты? В чем дело? Почему не спишь?
- Шунечка, милый, ты болен, я сульфидин достала, теперь тебе лучше.
- А, сульфидин. Что у меня?
- Двусторонняя пневмония.
- Я не умру. Дай руку.
Она дала ему руку. Он стиснул ее влажными, вялыми пальцами и сказал:
- Ты моя радость.
Вера заплакала.
- Верочка, любимая, ты плачешь? Ты меня любишь?
- Ну конечно же, глупый, родной.
Вот тебе и комната с низким потолком, похожая на ящик комода. Боже мой, любовь.
Вера не отдала мужа в госпиталь, ходила за ним сама - банки, горчичники, даже уколы, всему выучилась. Шунечка, больной, слабый, потный, был нежен и зависим, как малое дитя, капризничал, целовал ей руки, не хотел никуда ее отпускать - даже в аптеку. "Ну, так и быть, иди, только приходи скорей". Он еще был в опасности - врачи головами качали, советовали все же госпиталь. "Нет", - говорил Александр Иванович ("Ну, куда же я от тебя", - добавлял он ей наедине).
Никогда еще не были они так близки. Шунечка стал сентиментален, многоречив, не жалел слов любви, не боялся быть слабым и вздорным. То и дело припадал лицом к Вериной руке - всей своей небритостью, немолодостью, шершавостью припадал. Стал откровенным, будто прорвало в нем какие-то шлюзы. Рассказывал о своем побеге из плена, о долгом пути домой, опасном, голодном, вшивом, полном страшных и радостных встреч - среди радостных была встреча с женщиной, приютившей и полюбившей его; с этой женщиной он чуть навсегда не остался, но "вспомнил твои глаза и ушел". Рассказывал о проверке, о реабилитации, о нелепом своем назначении, оскорбительном для него, старого командира, о дрязгах квартирно-эксплуатационной части; говорил, кипя, негодуя, порой матерясь, забывая, что перед ним женщина...
А болезнь отступала, по мере того как приближалась весна. Воробьи орали на подоконнике. Солнце каждый день заглядывало в комнату, похожую на ящик комода. Радужно светились шерстинки казенного одеяла. По радио гремели салюты - война шла к победному концу. Шунечка оживал, креп, становился молчаливее, суше; Вера радовалась: это жизнь... И вот наконец Девятое мая - Победа...
Весь городок высыпал на улицы, уминая калошами еще не просохшую ярко-черную грязь. Сверкало солнце. Нежно-зеленые, еще нераскрытые почки дымом овевали деревья. В голубизне неба неслись облака, подпрыгивая от возбуждения. Ветер гнал и трепал, почти срывая с древков, красные флаги. Играл духовой оркестр. Люди целовались, обнимались, плакали.
В этот день полковник Ларичев впервые после болезни вышел на улицу, опираясь на руку жены. Он был бледен, чисто выбрит, подтянут, в ярко начищенных сапогах, четко отвечал на приветствия. А Вера плакала откровенно и радостно, музыка ее так и мотала, так и раскачивала... Хотелось и танцевать, и целовать людей, и размахивать флагом...
- Немедленно прекрати, на нас люди смотрят, - тихо и яростно сказал Александр Иванович. - Приведи себя в порядок.
Вера поспешно стала утирать слезы туго скатанным в шарик, давно уже мокрым платком. И по тому взгляду, который Александр Иванович кинул на этот комочек, она поняла, что с нежностями покончено...
Да, еще там, в городке, покончено было с нежностями. А дальше, здесь, - все суше, все суровее...
26
Вере снился чудесный сон, будто они с Шунечкой, взявшись за руки, идут по пляжу. Солнце сияет, рыбы прыгают, маленькие крабы боком-боком бегут к воде. Глаза у Шунечки полны любви, над глазами - соболиные брови...
- Слава богу, ты жив, не умер.
- Нет, я умер, но теперь проснулся и жив.
- Смотри, береги себя, будь осторожен, а то опять умрешь.
Резко закричала чайка. Нет, это не чайка кричала, это она сама. Где ты? Шунечка исчез. "Не пропадай, не умирай!" - кричала она и мучилась.
- Вера, Вера, - говорил женский голос, - да проснись же.
Вера Платоновна открыла глаза. Рядом сидела Маша Смолина - худенькая, немолодая, усатая.
- Машенька! - Вера кинулась ей на шею, разумеется плача.
- Будет, будет...
Маша оглаживала, охлопывала ее спину.
- Машенька, ты знаешь...
- Все знаю. Прими валерьянки.
Анна Савишна принесла пузырек. Маша накапала лекарство. Вера проглотила - горько, хорошо. Как она оказалась в своей постели? Ведь сидела у гроба. Вспомнила, что в гробу Шунечка, и опять начала рыдать, икая и взвизгивая.
- Ну, вот что, - сказала Маша, - даю тебе десять минут, чтобы прийти в себя. До чего распустилась - стыдно глядеть.
Грубые эти слова почему-то подействовали на Веру, ей стало легче.