– А все-таки, – мрачно сказала она самой себе, – все-таки мясо-то достали мы.
Из сборника "Деловые люди" (1910)
Младенцы в джунглях
Помнится, Монтегю Сильвер, величайший ловкач и аферюга на всем Западе, как-то сказал мне (дело было в Литл-Роке):
– Знаешь что, Билли, если часом впадешь в маразм и разучишься обрабатывать серьезную клиентуру, отправляйся в Нью-Йорк. На Западе фраера подцепить – дело плевое, так-то так, зато в Нью-Йорке они косяками ходят, что твоя форель!
Прошло два года, и вдруг я ловлю себя на том, что не могу перечислить поименно всех русских адмиралов, а над левым ухом у меня притаилась проседь; так, думаю, похоже, настал час последовать совету старины Сильвера.
Приезжаю я, значит, в Нью-Йорк, где-то около полудня, – и прямиком на Бродвей. И что я вижу? Старина Сильвер собственной персоной, упакованный в местную галантерею, подпирает какой-то отель и наводит блеск на ногти шелковой тряпицей.
– Таки склероз заел? – спрашиваю я.
– Рад видеть тебя, Билли, – отвечает он. – Да, народ на Западе как-то враз поумнел в последнее время. Нью-Йорк я держал на десерт. Местных дурить – дело пошлое. У них все как: раз-раз, привет-пока, а как мозгами пошевелить – так нет. А я ведь из приличной семьи, меня мама учила не обижать слабых.
– Надо понимать, тебе уже пришлось ввести приемные часы для желающих?
– Да нет, – говорит Сильвер. – Мне это дело не к спеху. Я всего месяц, как прибыл. Но я готов к свершениям. А прихожане воскресной школы Вилли Манхэттена, каждый из которых оказал мне посильную помощь на пути к исцелению, заслужили послать свои фотографии для помещения их в "Ивнинг дэйли".
Я тут осматриваюсь потихоньку, – продолжает он, – читаю местную прессу, мотаю на ус и, скажу тебе, изучил сей населенный пункт вдоль и поперек. Здешние жители готовы биться в истерическом припадке, только бы отдать тебе свои кровные. Идем ко мне в номер, я тебя просвещу. Поработаем вместе, Билли, как в старые добрые времена.
Ну что, идем мы к нему в номер; там у него кругом разбросаны разные малоинтересные вещи.
– Способов вышибить деньгу из здешних болванов, – вещает он, – больше, чем рецептов рисовой каши в Южной Каролине. Клюют на что ни попадя. Такая уж у них физиология – чем они умнее, тем больше у них трудностей с нормальным восприятием окружающей действительности. Да вот буквально на днях кто-то впарил Дж. П. Моргану портрет Рокфеллера-младшего, выдав его за знаменитую работу "Св. Иоанн в юности" кисти Андреа дель Сарто!
Видишь там, в углу, вроде как стопка бумаг? Так вот, это акции золотых приисков. Я начал их как-то продавать, но закрыл лавочку через два часа. А спроси почему? А потому, что меня арестовали за нарушение общественного порядка! Народ за них чуть не дрался, перекрыли всю улицу. Я по дороге в участок продал их полицейскому оптом и на этом закрыл дело. Мне чужого даром не надо. Не хочу позориться. Мне надо, чтоб акт приема-сдачи сопровождался хоть каким-то мозговым усилием с моей стороны. Пусть сначала угадают, какой буквы не хватает в слове "Чик-го", или вытянут карту в масть, а там уже можно говорить об оплате.
Вот тебе еще пример – очередное дельце, от которого пришлось отказаться. Видишь на столе синие чернила стоят? Я наколол себе на руке якорь, пошел в банк и представился племянником адмирала Дьюи. Они тут же предложили мне обналичить чек на его имя в размере двух тысяч, вот только я дядиных инициалов не знал. Но все равно, история характерная. Воры – так те вообще нынче в дом не полезут, пока им не накроют стол и не накормят горячим ужином. А в центре граждане все поголовно сознательные; если сразу не сообразишь, что к чему, сами объяснят да еще и за ручку проведут.
– Монти, – говорю я, когда Сильвер наконец иссяк, – не исключено, что данная тобой характеристика верна, но мне что-то не верится. Я здесь два часа, но пока что не приметил горожан, которые спешили бы упаковать город в подарочную обертку к моему приезду. Маловато тут, как по мне, сельского элемента. Честно скажу, меня пугает их внешний вид – ни тебе соломы в волосах, ни вельветовых жилеток. Золотых цепочек – и то нет! Не та, – говорю, – публика, ой не та.
– Все с тобой ясно, Билли, – говорит Сильвер. – Это эмигрантское. Нью-Йорк – город большой, это тебе не Литл-Рок и не Европа; чужеземцу тут не по себе. Но ничего, пообвыкнешься. Говорю тебе, я уже так привык, иногда прямо хочется потребовать жалобную книгу. Присылали б уже деньги сразу бандеролями, что ли, а то так лень из дому выходить. В этом городе как? Самые большие брильянты – у Беллочки, жены шулера, и у Софочки, жены наперсточника. Ньюйоркцев обрабатывать – это как вышивать крестиком. Меня одно смущает: как бы сигары не покрошились в жилетке, когда карманы набьются двадцатками.
– Надеюсь, ты прав, – говорю. – Но все равно, меня б вполне устроило мелкое предприятие в Литл-Роке. Там у них всегда урожай на фермеров, готовых подписать воззвание ко сбору средств на новый почтамт, которое потом всегда можно сдать в местный банк за пару сотен зеленых. А здешний люд наделен пагубными инстинктами самосохранения и скаредности. Боюсь, у нас с тобой уровень не тот, чтобы открывать на них сезон.
– Не волнуйся, – говорит Сильвер. – Здесь у них не город, а один сплошной фраеродром; это столь же неоспоримый факт, как то, что Северная река – на самом деле Гудзон, а Восточная – так и вовсе не река. Да тут на одном отрезке Бродвея живут люди, которые окромя небоскреба и домов-то толком не видывали! Любой проворный малый с Запада за три месяца сделает тут себе имя – а там заодно и состояние.
– Абстрагируясь от абстракций, – говорю, – есть ли у тебя на примете какая-нибудь конкретная быстродействующая схема, как разжиться парой зеленых без привлечения благотворительных организаций и сердобольных меценатов?
– Сколько хошь, – говорит Сильвер. – У тебя как с капиталами, Билли?
– Тыща есть, – говорю.
– Плюс у меня тыща двести, – говорит он. – На двоих можно провернуть крупное дельце. Тут столько способов сшибить миллион, я прям не знаю, с чего начать.
На следующее утро встречает меня Сильвер в отеле, а сам весь аж зудит от возбуждения.
– Сегодня днем встречаемся с Дж. П. Морганом, – сообщает он. – Один мой знакомый из отеля хочет нас ему представить. Они друзья. Говорит, Морган уважает людей с Запада.
– Вызывает доверие, – говорю. – Отчего же не познакомиться с м-ром Морганом?
– Никогда не помешает войти в круг финансовых воротил, – откликается Сильвер. – Вот за что я люблю Нью-Йорк, так это за то, что тут народ открытый!
Знакомца Сильвера звали Кляйн. В три часа Кляйн привел своего дружка с Уолл-стрит к Сильверу в номер. М-р Морган был и вправду похож, как на портрете; левая нога у него была замотана в банное полотенце в районе лодыжки, а при ходьбе он опирался на трость.
– М-р Сильвер и м-р Пескад, – говорит Кляйн. – Полагаю, излишне представлять вам величайшего финансового…
– Да брось, Кляйн, – говорит м-р Морган. – Рад знакомству, ребята. Я очень интересуюсь Западом. Кляйн сказал, что вы из Литл-Рока. По-моему, у меня там есть парочка железных дорог. Если есть желание сыграть партийку-другую в покер, я…
– Прошу тебя, Пирпонт, – вклинивается Кляйн, – не забывайся!
– Пардон, господа! – говорит Морган. – С тех пор, как меня заела подагра, я время от времени играю в картишки на светских приемах. А вы в Литл-Роке не пересекались с Одноглазым Питерсом, а? Он сам был родом из Сиэтла, штат Нью-Мексико.
Не успели мы ответить, как м-р Морган принимается колотить своей палкой по полу и ходить туда-сюда, сопровождая эти действия громкой руганью.
– Что, снова трудности с курсом акций на бирже? – спрашивает Кляйн с улыбочкой.
– Да какие там акции! – вопит м-р Морган. – Это я все про ту картинку, за которой я отправил агента в Европу. Просто вдруг вспомнилось. Он мне сегодня телеграфировал, что обшарил всю Италию, а ее нет как нет. Я бы хоть завтра отвалил бы за нее 50 000 – честное слово, вот так бы 75 000 взял и отвалил бы! Я дал агенту полный карт-бланш. Не понимаю, как так может быть, чтобы галерейщики позволили подлиннику да Винчи…
– Вот как, м-р Морган? – говорит Кляйн. – А я-то думал, у вас полное собрание картин да Винчи.
– А что за картинка-то, м-р Морган? – спрашивает Сильвер. – Небось, размером с небоскреб "Утюг"?
– Боюсь, ваши познания в искусстве ни к черту не годятся, м-р Сильвер, – говорит Морган. – Это картина 27 на 42 дюйма, называется "Досуг любви". Она изображает нескольких манекенщиц, танцующих на берегу фиолетовой реки. В телеграмме говорилось, что она вполне могла оказаться в нашей стране. Моя коллекция никогда не будет полной без этой работы. Что ж, до скорого, господа; мы, финансисты, – народ занятой, знаете ли.
М-р Морган и Кляйн погрузились в кеб и отчалили. Мы же с Сильвером принялись обсуждать простоту и бесхитростность выдающихся людей. Обидно, говорит Сильвер, если бы кому-нибудь взбрела в голову мысль облапошить такого вот м-ра Моргана. Да уж, говорю, это было бы нехорошо.
После обеда Кляйн предложил нам совершить прогулку, и мы втроем отправились на Седьмую авеню разглядывать достопримечательности. По дороге Кляйну приглянулись запонки в витрине какого-то ломбарда. Мы зашли с ним внутрь и ждали, пока он их примерял и покупал.
Потом мы вернулись в отель, Кляйн убрался восвояси, и вдруг Сильвер кидается ко мне, размахивая руками.
– Ты видел? – говорит он. – Видел, Билли?
– Кого? – говорю.
– Ну как же, картинку эту, что так нужна Моргану. Она висит в том ломбарде, сразу за прилавком. Я просто не хотел говорить при Кляйне. Это она самая, тут сомнений нет: все очень натурально, барышни выделывают всяческие па-де-де у лилового водоема, и размеры у них соответствующие. Сколько там м-р Морган обещал за нее? Вот то-то же! Они там у себя в ломбарде даже не подозревают, что к чему и что почем.
Наутро, только ломбард открылся, как мы с Сильвером уже были там, словно парочка пьянчуг, спешащих с похмелья заложить последний костюм. Мы не спеша зашли и принялись разглядывать цепочки для часов.
– Любопытный у вас там висит образчик народного творчества, – как бы невзначай говорит Сильвер ростовщику. – Мазня, конечно, но вон та девица с лопатками и красным бантом мне чем-то приглянулась. Смею ли я надеяться, что сумма в 2 доллара 25 центов заставит вас проявить нехарактерную расторопность и избавить сие скромное заведение от вышеупомянутого шедевра?
Ростовщик улыбается и продолжает показывать нам цепочки.
– Эту картину, – говорит он, – заложил год назад один итальянский дворянин. Я дал за нее 500 долларов. Она называется "Любви досужая пора"; это подлинная работа Леонардо да Винчи. Два дня назад срок выкупа истек, и она перешла в собственность ломбарда. Вот этот фасон сейчас особенно в моде, – говорит он, снова обращаясь к цепочкам.
В общем, через два часа мы вышли из ломбарда с картиной под мышкой, заплатив за нее 2000. Сильвер поймал такси и отправился с товаром к Моргану на фирму. Я же вернулся в отель.
Два часа спустя на пороге появляется Сильвер.
– Ну что, встретился с м-ром Морганом? – спрашиваю. – Сколько ж он за нее дал?
Сильвер садится за стол и принимается вертеть кисточку на скатерти.
– С м-ром Морганом мне встретиться не удалось, – говорит он, – поскольку м-р Морган уже месяц как в Европе. Но меня вот что интересует, Билли: эта картинка стоит на распродаже во всех универсамах, цена – 3.48 с рамочкой. А за рамочку отдельно просят три с полтиной – вот хоть убей, не пойму, как так получается.
Из сборника "Коловращение" (1910)
Выкуп за Рыжего Вождя
Уж больно соблазнительной казалась эта затея. Но погоди, давай-ка по порядку. Значит, мы тогда работали на юге, в Алабаме – Билл Дрисколл и я. Вот тут то нам и шибанула в голову эта идея насчет похищения. Потом Билл говорил, что, мол, это было "временное помрачение рассудка". Вот только поняли мы это гораздо позже.
Там, в Алабаме, есть один городишко – плоский, как блин, а называется, естественно, Вершина. Народ там живет безобидный и незамысловатый, всем довольные крестьяне, которым лишь бы потоптаться вокруг Майского шеста.
У нас с Биллом всего капиталу было долларов шестьсот на двоих, ну и, значит, не хватало еще две тысячи ровно, чтобы провернуть одно славное дельце, связанное с продажей земельных участков в западном Иллинойсе. Вот мы и уселись на крылечке гостиницы потолковать об этом. Жители захолустья, рассудили мы, отличаются особым чадолюбием. А потому операция с похищением имеет больше шансов на успех именно в такой, полусельской дыре, а не там, где чувствуется влияние газет, которые поднимают шум и рассылают по всей округе переодетых репортеров, чтобы каламутить и науськивать публику. Мы точно знали, что этот городишко не сможет противопоставить нам ничего серьезного, разве что констеблей, да, может, пару сыщиков-аматоров, да еще пару обличительных заметок в еженедельнике "Фермерский бюджет". Так что выглядело все соблазнительно.
В качестве жертвы мы выбрали единственного сына одного почтенного горожанина по имени Эбенезер Дорсет.
Это был подтянутый, респектабельный папаша, охотник за просроченными закладными, суровый и неподкупный церковный сборщик. Отпрыск был мальчишка лет десяти, весь обсыпанный огромными веснушками, с копной волос немыслимого цвета, словно сошел с обложки журнала, что покупают в спешке на перроне, за минуту до отхода поезда. Мы с Биллом решили, что сможем раскрутить этого Эбенезера на выкуп в две тысячи долларов, и ни центом меньше. Но погоди, давай-ка по порядку.
В милях двух от городка есть гора – невысокая, вся поросшая густым кедровником. На заднем склоне горы имеется пещера. Там мы спрятали наши припасы. Однажды вечером, только село солнце, мы покатили на тарантасе мимо дома старика Дорсета. Мальчишка гулял на улице – швырял камни в котенка, сидевшего на заборе через дорогу.
– Эй, мальчик, – сказал Билл, – хочешь пакетик леденцов и прокатиться в тарантасе?
Мальчишка заехал Биллу половинкой кирпича прямо в глаз.
– Это обойдется старику в лишние полтыщи долларов, – сказал Билл, спускаясь на землю.
Мальчишка дрался, словно бурый медведь средней весовой категории, но в конце концов мы затащили его в тарантас, уложили на пол и поехали. Мы отвезли его в пещеру, а лошадь я привязал в кедровой рощице. Как только стемнело, я отогнал тарантас в деревушку, где мы его позаимствовали, милях в трех от нашей горы, а назад вернулся пешком.
Подхожу я, а Билл сидит и заклеивает пластырем царапины и ссадины на своей физиономии. За обломком скалы у входа в пещеру горит костер, и мальчишка, с двумя ястребиными перьями в рыжей копне, внимательно следит за закипающим кофейником. Увидел он меня – и целится мне в голову палкой, и орет:
– Эй ты, проклятый бледнолицый! Как смеешь ты являться в лагерь Рыжего Вождя, грозы прерий?
– Все в порядке, он уже успокоился, – говорит Билл, закатывая штанины и разглядывая синяки у себя на голяшках. – Мы играли в индейцев. Шоу Буфало Билла отдыхает! Просто детский лепет на лужайке, по сравнению с нами. Я теперь Хенк, старый охотник и пленник Рыжего Вождя. На рассвете с меня снимут скальп. Святый боже! Ну он и лягается, гаденыш!
Вот так, сэр. Мальчишка, похоже, был счастлив, как никогда, и полностью доволен жизнью. Жить в пещере, жечь костер – что может быть прекраснее! Мальчишка напрочь забыл, что он и сам пленник! Меня он тут же окрестил Змеиным Глазом, сказал, что я вражеский лазутчик, и заявил, что на восходе солнца меня изжарят на костре – как только его храбрые воины вернутся с тропы войны.
Потом мы сели ужинать. Мальчишка набил полный рот беконом и хлебом и выдал примерно такую тираду:
– Здесь классно. Никогда не жил в лесу, зато у меня был ручной опоссум, а в прошлый день рождения мне исполнилось девять. Терпеть не могу ходить в школу. У тетки Джимми Талбота в курятнике крысы сожрали шестнадцать яиц от рябой курицы. А тут в лесу еще есть настоящие индейцы? Дайте еще подливки. А правда ведь, ветер дует оттого, что деревья качаются? У нас было пять штук щенков. Хенк, а чего у тебя нос такой красный? У моего папки денег – куры не клюют. Слушай, а звезды, они горячие? Я Эда Уокера поколотил в ту субботу, два раза. Не люблю девчонок. Жабу просто так не поймать – только на веревочку надо. А быки реветь умеют? Почему апельсины круглые? А у вас в пещере кровати есть, чтоб спать? У Амоса Меррея шесть пальцев на ноге. Вот, попугаи говорят, а обезьяны и рыбы – нет. А сколько надо сложить, чтобы вышло двенадцать?
Каждые пять минут мальчишка вспоминал, что он свирепый краснокожий, хватался за ружье в виде палки и крался к выходу – выслеживать лазутчиков проклятых бледнолицых. Время от времени он издавал жуткий боевой клич, от которого у старого охотника Хенка мороз шел по коже. Да, старину Билла этот мальчишка запугал с самого начала.
– Послушай, Рыжий Вождь, – говорю я ему, – а не хочется ли тебе отправиться домой?
– Это еще зачем? Да ну его! – говорит он. – Там такая скукотища. Терпеть не могу ходить в школу. Мне нравится жить в лесу! Ты же не поведешь меня домой? Правда, Змеиный Глаз?
– Пока нет, – говорю я. – Мы поживем немного тут, в пещере.
– Вот здорово! – говорит он. – Отлично! Мне ни разу в жизни не было так весело!
Спать мы улеглись около одиннадцати. Расстелили стеганые одеяла, другими укрылись, а Рыжего Вождя уложили между собой. Что он сбежит, у нас и в мыслях не было. Три часа он не давал нам уснуть – все вскакивал и хватался за ружье. Ему все чудился то хруст сухой ветки, то подозрительный шелест листьев, и его молодое воображение рисовало страшные картины – будто к пещере крадется шайка бандитов, и он оглушительным шепотом шипел в ухо мне или Биллу: "Тихо, приятель!" Наконец я забылся тревожным сном, и снилось мне, будто меня схватил и приковал к дереву свирепый рыжеволосый пират.
Когда стало светать, меня разбудил визг Билла. Он не кричал, не вопил, не ревел и не выл, как пристало бы крупному мужчине, а именно визжал – неприлично, унизительно и жутко, как визжат женщины, увидев привидение или гусеницу. Это просто ужас, скажу я вам, когда толстый, сильный и отчаянно смелый мужчина лежит и визжит без умолку в пещере на рассвете дня.
Я вскочил посмотреть, в чем там дело. И вижу: у Билла на груди сидит Рыжий Вождь. Одной рукой вцепился ему в волосы, а в другой держит наш большой и острый столовый нож, которым мы нарезали бекон, и очень старательно и реалистично снимает с Билла скальп – в полном соответствии с приговором, оглашенным накануне.
Я забрал у мальчишки нож и опять уложил его в постель. Но с этой минуты дух Билла был сломлен. Он улегся на свое место, но глаз больше не сомкнул за все время, пока мальчишка оставался с нами. Я задремал ненадолго, но ближе к рассвету вдруг вспомнил, что Рыжий Вождь намеревался сжечь меня на костре на восходе солнца. Не скажу, чтобы я нервничал или боялся, но все же сел, закурил трубку и привалился спиной к скале.
– Ты чего вскочил в такую рань? – спрашивает Билл.
– Я-то? – говорю. – Да что-то плечо ноет. Хочу посидеть немного, может, полегчает.