И вот, как дверцу шкафчика, Граф осторожно отодвинул нижний конец сломанной планки правой передней лапой вправо и книзу.
Очень застучало в голову, - чуть не завыл от боли, но стерпел.
Припал к самой земле, боясь глянуть на птицу, а когда поглядел, даже поднялся и презрительно повел хвостом: гриф не вынимал головы из-под здорового крыла, гриф спал… Спи, спи!
И, уже стоя, тихо, концом морды, Граф отвел верхний конец сломанной планки влево. Пролом вышел широкий, свободный, шире его груди…
Но тут петух в сарае захлопал крыльями - и отскочил Граф.
И пока орал свое предутреннее петух, Граф стоял ошарашенный: птица вынула голову, птица вытянула шею, птица смотрит!
Замолчи, проклятый!
Птица смотрела подслеповато, как старуха, ныряя в темноте голой шеей в одну сторону, в другую, в третью…
У Графа так заныл раненый затылок, что он лег. Земля пахла куриными пальцами. Из трубы в кадушку капала вода с выдержкой: капп… капп… капп… Поскрипывал можжевельник.
Но вот коротко кашлянул Яков Кузьмич. Приказал, а не кашлянул. Все собранное в оскорбленный комок черное существо Графа только ждало приказа оттуда, из-за окошек.
Еще раз кашлянул коротко: кси, кси!..
И Граф зарычал, подымаясь.
Новое, необходимое: кси, кси, - и точно кнутом ударило Графа сразу по всем напряженным жилам. Окаменел хвост. Шерсть на спине встала щетиной…
Точно совсем не прерывалась борьба со страшной птицей, точно не было ночных часов, точно только что ударила она его клювом, а он отскочил, Граф упруго подобрался снова к грифовой клетке, на момент задержался перед проломом в ней, только захватил глазами ныряющую голую шею, хрипнул, оскалил зубы и кинулся внутрь.
От стремительного прыжка опрокинулась клетка и легла плашмя, и оттуда по двору рычание, визг, придушенность - звуки борьбы последней.
А в доме спали, и можжевельник усыпляюще поскрипывал веткой о ржавый угол крыши.
III
Какое новое утро настало благословенное!
Только что отслоились, осели из розовой мути горы по сторонам, все мягкие еще и зыбкие в очертаниях, только что упало вниз и чуть заянтарилось и чуть залиловело море вблизи, еще не вспомнившее о досадном дневном горизонте, а чайки - беспокойный народ! - уже развизгивали-раззванивали по всему побережью сложенную ими вчера балладу о том, как безусый тонкий человек унес в рыжем мешке большого грифа, одного из самых больших и самых старых грифов в этом краю.
В это время рыбаки - семь человек на баркасе - только что отчаливали от пристани, готовясь плыть верст за шесть в море, смотреть крючья, вчера - чуть стих прибой - поставленные на белугу.
В это время от прибрежных камней, покрытых львиной рыжей шерстью водорослей, отплывали в места поглубже ночные разбойники - морские ерши, все состоящие из огромной пасти, ненасытного брюха и колючек, прочных, как копья.
В это время сторож, потушивший маяк, всю ночь мигавший переменными огнями, торопливо переругивался со стариком, уборщиком улиц, спешившим на колченогой лошаденке до полного рассвета смести и вывезти конский навоз с белой набережной.
И еще - в это время рано встававший, чтобы не опоздать на дальнюю работу, Яков Кузьмич вышел на крылечко умыться и, разводя по волосатому лицу воду из кружки, вспомнил про раненого Графа.
- Грах! - позвал он тихо. - А Грах!
Но Граф не подошел. Графа не было на соломе. Только из клетки, очутившейся уже на середине двора, твердо вылезала его задняя лапа, упершаяся в землю и неподвижная.
Бормотнул Яков Кузьмич с недоуменной тоской и большой горестью:
- Ну, не проклятая птица!..
И, не кончив умываться, с засученными рукавами, с мокрой бородой, стал над клеткой, сверху смотрел на эту лапу черную, качал головой.
- Эх, Грах ты мой, Грах любезный!
Черная лапа закоченела.
Вынимал он потом из клетки Графа и грифа вдвоем с Колей. Перебитое крыло орла висело на одном сухожилии. Когтей его, зажавших ребра собаки, нельзя было разжать, как нельзя было разжать пасти Графа, зажавшей его голую шею.
Один глаз собаки был выклеван, другой открыт и блестел тусклым стеклом.
Глаза птицы потухли. Перья на груди сбились в кровавый ком.
С пухлыми от сна веками, подслеповато хмурясь и отбрасывая волосы, стояла Ксюта и по-отцовски качала головой в сторону Коли.
- Да до-ро-гая ж ты моя собачка драгоценная! - причитала на "о" ее мать со слезами в морщинках около широкого носа.
Поглядел на нее Яков Кузьмич, почесал в бороде, хекнул коротко и ударил Колю двупалым кулаком в спину.
Грифа не пожалел никто.
1927 г.
Верховод
Однажды июньским утром шестеро ребят пошли в лес за грибами: Алеша и Таня - брат и сестра, Миша и Рая, тоже брат и сестра, и Федька с Генькой - двоюродные братья. Девочки были семилетки, их братья лет по десяти, Генька - одиннадцати, Федька двенадцати лет.
Генька был разноглазый: один глаз серый, другой карий; голова - дыней, грудь куриная, волосы светлые и торчали, как плавники; руки цепкие, и ноги ступали отчетисто, точно слышали где-то барабан; тонкие губы сцепились плотно и имели надменный вид; около губ белые следы лишаев; нос длинный, и подбородок вперед.
Федька же был расплывчатый, мясистый, тяжелая голова книзу, губы в обвис, на тупом носу капли пота. Он нес кошелку для грибов за спиною и, хоть кошелка была пустая - только кусок хлеба да два огурца, - все-таки по-рабочему гнулся.
Генька держал свою кошелку в руке.
- Не отставать! Эй! - прикрикнул Генька на девочек, и девочки, набиравшие дорогой тощие букетики полевых цветов, названия которых они не знали, тут же, заслышав окрик, бежали, схватившись руками.
Глядя на них с презрением, вот он спросил их вдруг:
- А сколько будет два да два?
- Четыре, - ответила Таня баском, плеснув золотой косичкой.
- Четыре, - согласилась с ней Рая, отбросив со лба черные кудряшки.
- А два мильена да два мильена? - спросил Генька.
- Ты с ума сошел, - тихо удивилась Таня.
Этого уж не посмела повторить Рая, только уширила выпуклые черные глаза и повела узким плечиком.
А Генька даже не посмотрел на них. Он командовал брату:
- На тропку сворачивай!
- Зачем? - и медленно вытирал с носа пот рукавом Федька.
- Тебе сказано? - прикрикивал Генька, и Федька поворачивал на тропинку с дороги, а за ним, перекидывая с руки на руку свои корзиночки, шли Алеша с Мишей.
- Это мы опять на дорогу выйдем? - спрашивал Алеша певческим голоском.
- А то куда же? - рубил четко Генька.
- А в лес когда же свернем? - любопытствовал Миша, скрежеща на звуке "р".
- Когда будет, - отзывался Генька, не желая говорить длинно, едва разжимая надменные губы, ногами слушая невидимый барабан.
Дорога шла в гору изгибами; по тропкам совсем было круто, но ребята с жаром взбирались по тропкам, потому что так скорее лес.
Необыкновенное солнце сияло. Каждый лист в кустах светился насквозь. Всех жучков, которые спрятались в листьях, было видно, и Миша, черненький, худенький мальчик, любитель жучков, бабочек, стрекоз, то и дело выхватывал их на ходу вместе с листьями, кричал радостно: "А вот еще один!" - показывал всем над головою и швырял подальше в кусты.
Рот у него был галчиный на маленьком лице, шея, как стебелек… Он все ахал от умиления, и Генька говорил ему строго:
- Прикрой едалку, а то ворона влетит!
Миша темнил глаза, свешивал голову, но шагов через десять восхищался снова и сиял. Рубашонка у него была линючая, синяя с красной вышивкой.
Алеша старался держаться ближе к Федьке. У него одного из всех на голове торчала беленькая шляпка-лопушок. Он был такой же сытенький, как сестра, только чернобровый, и от дороги и солнца раскраснелся. Рубашку он снял и положил в корзинку и аккуратно работал острыми локтями и крылышками лопаток.
- Ты обожгешься!.. Я вот маме скажу! - ворчала на него сзади Таня баском, а он оборачивался к ней, хмурил брови, поджимал губы и грозил кулаком.
Как девочки, так и Миша с Алешей только в первый раз вырвались далеко от дома. Лес они видели только издали, и вот идут туда теперь - их отпустили. Это было для них сказочно, ошеломляюще, а Федька спокойно говорил Алеше:
- Мы в прошлом году ходили, одних груздей по кошелке принесли, а сы-рое-жек там!.. Мы их прямо ногами топтали, несмотря что красивые!.. Там же их тьма-тьмущая…
- Я знаю: грузди… Большие такие… Грузди, рыжики, опенки, шампиньоны, - скороговоркой насчитывал Алеша. - А сыроежки - это какие?.. Их разве сырыми едят?
Он не говорил, а почти пел, притом книжно, отчетливо: мать его была учительница.
Дорога все взвивалась и дыбилась в гору. Кусты становились выше; под ногами все сырее.
Дня три назад прошел сильный дождь (вот почему и собрались за грибами), и здесь, повыше, становилось уже заметно, что это был за дождь в горах. Даже тропинки были размыты и изрыты дождевыми потоками, и висели над ними подмытые корни трав.
- Вот когда груздей! - нюхал воздух Федька. - Я их за то люблю, эти грибы - большие.
- Такие будут? - распяливал свою ладошку Алеша.
- Гм… Вот так большие!.. А не хочешь - вместо лопуха голову накроешь, чтоб не очень жарко!
- Не отставать там! - кричал тем временем Генька на девочек и с презрением выговаривал Мише: - А тебе бы только чтобы мухи!.. Тоже за грибами идет… Мухобой!
Миша смотрел на него виновато и начинал сильнее работать голыми ногами, очень тонкими и с кривыми коленками.
Кошелка у Геньки была в левой руке, а в правой - хлыст из орешника. Этим хлыстом он то и дело бил по сочным листам кустов, наклонившихся над дорогой, и Миша косился на этот хлыст опасливо: вдруг возьмет да ударит его по спине или по голым ногам.
Кустарник становился все раскидистей, все выше, и, наконец, поднялись над головами ребят молодые дубочки.
Дубки эти были разрежены нарочно, - торчали под ногами свежие пеньки, а вдали, сквозь их спицы, как птицы в клетке, виднелись два дровосека: старик с бородкой серой и молодой - в красной рубахе.
Ребята остановились было, но Генька крикнул:
- Чего стали?.. Нечего стоять.
- Это что они? - спросил Миша.
- Ничего они… Рубят и все.
- Зачем? - спросил Алеша.
- Во-от - "зачем"?.. Уголь палят.
- У-голь?.. Какой уголь?
И девочкам куда больше, чем мальчикам, хотелось посмотреть на старика и парня, которые делают уголь, но уже нырял впереди Генька, и они побежали за ним, боясь отстать.
На корову с медным колокольчиком наткнулись в лесу - пеструю, рыжую с белым, брюхатую, один рог обломан… Водила длинным хвостом, как веером.
- Ко-ро-ва! - сказали враз обе девочки, очень удивясь.
- Смотри-и!.. И коло-кольчик! - пропел Алеша.
- Это лесникова, - объяснил Федька, а Генька обернулся презрительно:
- Что? Коровы никогда не видали?
Пахло сырой травой, сверкало солнце на толстых листьях, вякал колокольчик.
- Грып! - удовлетворенно сказал вдруг Генька, сорвал розовую сыроежку, разломил и бросил. - Червивая!.. Вали дальше! Сейчас они пойдут!
Брошенный гриб поднял Миша, к нему подскочили девочки и смотрели на первую в их жизни сыроежку во все глаза: каждой хотелось разломить ее и разглядеть червяков.
- Откуда они, червяки? - спросила Таня Мишу.
- А я знаю? - отозвался сурово Миша.
И Генька кричал спереди:
- Вы итить так иди, когда вас взяли!
Вот и лес… Тот лес - настоящий, который видели только издали, который издали - синий… Наконец, лес, и дубы нельзя обхватить руками, и вверху только кое-где кусочками, клочочками небо, и так высоко оно, что больно шее.
Здесь девочки уже боялись отставать, здесь они держались как можно ближе к Геньке, который то и дело говорил однообразно, но зато чрезвычайно деловито:
- Грып!.. А вон еще грып!
Каждый гриб он разламывал тут же и червивые бросал и даже на Алешу, наиболее нехозяйственного из всех, действовал заразительно.
Толстые рыжие масленки выпячивали желто-зеленые рыхлые животы; хорошенькие сыроежки в розовых платочках выглядывали из-под палых листьев; аспидные свинухи со впадиной на спинке сами просились в руки, но Генька с Федькой искали только груздей, которые были хитрее и глубже закапывались в лесной сор.
Алеша, и Миша, и девочки пытались и сами разглядеть где-нибудь груздевый бугор, но мешало все что-то. То необыкновенно пестрая птица пролетит низко мимо, сядет на дуб и застучит носом.
- Какая это? Вон, эта!
- Дятел, - отзовется Генька презрительно.
Или еще заворкует, как голубь, над головою какая-то с пушистым хохлом, сизая с голубизною, большая, совсем чрезвычайная.
- А эта?
- Горлинка, - скажет Федька.
Но Генька вступит начальственно:
- Ан вовсе не горлинка, а витютень!
- Тю-тю-тя, - пытаются повторить девочки, и им смешно.
Но разноцветные глаза Геньки строги и тонкие губы надменны.
- Вы зачем сюда шли? За грыбами?.. Вот и занимайся грыбами, а то домой нечего будет несть.
Раздавил Федька груздёвую семью: как-то нечаянно наступил обеими ногами и раздавил, а Генька это заметил.
- Эх, чертушко!.. Вот уж чертушко растет! - и толкнул он Федьку.
- Чего дерешься? - уставился тот.
- Еще хочешь? На! - ударил его Генька в плечо.
Федька поплевал на руки и сжал кулаки, однако Генька напал на него так стремительно, что сразу сшиб его с ног.
Федька сидел на земле и глядел на него с недоумением больше, чем с обидой, а Генька, отходя, говорил:
- Еще захочешь - еще получишь!
И тощие вихры его торчали, как петуший гребень.
Уже часа три прошло, как вышли из дому ребятишки, и уж проголодались младшие и потихоньку отламывали и жевали хлеб, но мало все-таки болталось нечервивых грибов в их корзинках, а Генька набил уже почти полную кошелку груздями.
И уж устали девочки, и Алеша с Мишей уже поглядывали кругом, нет ли где ручья, чтобы сесть и вволю напиться горстью, а Генька все вел их куда-то дальше, туда, где уж не видно было ни витютней, ни дятлов.
В лесу стало темнее вдруг.
- Что это? Затмение солнца? - пропел Алеша.
- Туча нашла, - ответил Федька.
- Ого! Туча! - крикнул Миша.
И тут же на него Генька свирепо:
- Чего кричишь? Тут тебе дом, что ли?.. Тут лес!
- До-ождь! - пропел Алеша.
Действительно, несколько капель дождя упало.
- Этот пройдет сейчас, - объяснил Генька и приказал: - Расходись туда, ищи!.. Вози ногами!
Но стало еще темнее, потом дождь посыпался тяжелый и шумный, как град. Залопотали листья вверху и кругом, сверкнуло вдруг, и тут же гром ударил.
Ребятишки переглянулись испуганно и поглядели на Геньку.
Но тот прикрикнул:
- Чего стали?.. Я сказал - сейчас пройдет, значит, пройдет.
- Намокнем! - испугалась Таня.
- От такого дождя намокнешь?.. Иди знай! Теперь не зима: высохнешь!
Гром еще догрохатывал, а Генька - волосы ершом и в разных глазах презрение и к дождю и к грому - двинулся, ногой разгребая сухолист; ребята за ним.
Только Таня шепнула Рае:
- Я боюсь… а ты?
Но Рая ответила:
- А дождь уж не капает.
И Федька впереди:
- Дождь и вовсе на город подался.
А Алеша наткнулся на стройный подорешник и радостно вскрикнул: "Грып!" - совсем как Генька.
Ребята вышли на полянку: направо и налево по большому дубу, посредине трава, но только вышли, зачастил вдруг снова дождь.
- На-мо-чит! - басом предположила Таня.
- Ого! Вот он! Дождь! - крикнул Миша и, вывернув голову, посмотрел на всех с большим любопытством. (Он любил дождь и вообще всякую воду.)
- Бежим под дуб! - крикнул Федька и вдруг ударился со всех ног к правому дубу.
За ним тут же Алеша, за Алешей обе девочки, а Миша смотрел, как прикованный, на Геньку преданными черными глазами.
- Куда?.. Куда бежите?.. - кричал Генька, сам бросаясь к левому дубу.
Миша бежал за ним самозабвенно, следя за его пятками.
Когда он добежал до дуба, синяя рубашка его почернела от дождя, а между лопаток текло холодное.
- А они там! - сказал он чрезвычайно удивленно и показал Геньке рукой на Федьку и остальных, уже сидевших под своим дубом.
Но Генька сам это видел. Генька крикнул туда командным своим голосом:
- Беги сюда!
- Дожжь! - через поляну отозвался Федька и стал смотреть вверх, ища глазами, где ветки гуще.
- Ну, подожди, черт! - показал брату кулак Генька и снова крикнул: - Тебе говорят, беги сюда!
- Не побе-жим! - отозвался Федька за себя и за всех своих.
Миша видел, что Генька серчал. Не дождь тревожил Геньку, не гром, который опять зарокотал, - зло было на Федьку, да и на всех около него: как это побежали они, не дождавшись, куда побежит он… Миша это видел и смотрел на Геньку вывернутым лицом очень преданно, а о тех четырех - и о сестре своей - сказал возмущенно:
- Их избить надо, чтобы знали!
Дождь как будто поредел, но блеснула розовая молния, так что заломило глаза, и ударил гром над головою, тут же за молнией.
Миша испугался такого сильного грома и посмотрел на Раю под тем дубом: Рая и Таня крестились.
- Крестятся! - прошептал про себя Миша и потом погромче Геньке: - А там уж крестятся! Гы!..
- Все сейчас же беги сюда! - приказал Генька, привстав и сделав из ладоней рупор.
- Не по-бе-гём! - раздельно за всех своих отозвался Федька.
- Ой, и бить буду! - крикнул Генька свирепея.
Дождь между тем переставал, сочились тонкие струйки.
- Как бить будешь?.. Хлыстом?.. - пропел тонко Алеша.
Шагов пятнадцать была полянка. Зеленая трава на ней теперь обвисла, тяжелая от капель. Вдруг Миша увидел, что Генька закатывает штаны до колен; и бормотал при этом Генька:
- А, так?!. Я тебе счас, постой!
И вот вскочил он со стиснутыми губами и кинулся по мокрой траве к правому дубу, сжав кулаки, оставив и кошелку свою и хлыст. Миша рванулся за ним, тоже с кулаками, воображая, как с налету накинется он на Алешу и собьет его с ног.
И они уже добегали, когда осияло их вдруг и ослепило, и тут же раскололось небо с таким грохотом, что оба они упали, едва добежав, упали ничком, и Миша не успел ничего понять, ослепленный и оглушенный.
Первое, что увидал Миша, очнувшись, были мокрые грязные пальцы Генькиной ноги около самых его глаз. Пальцы эти сжались и разжались - значит, Генька был жив.
Потом очень несмело чуть повел глазами Миша подальше и увидел, что Рая лежит ничком, раскинув ноги, и рядом с нею Таня лицом кверху, а глаза закрыты, как мертвая.
На остальных он побоялся глядеть, но перевел глаза с грязных пальцев Генькиных ног выше и заметил, что так же несмело, как он, не совсем раскрытыми глазами на него глядит Генька.
- Гень! - шепнул он.
- А? - отозвался тот тихо.
Холодно было. В ушах шум. Пахло паленым.