3
Выйдя из калитки на улицу, Алексей Фомич даже остановился в изумлении: первый, кого он увидел, был плотник Егорий. Он шел именно по той стороне улицы, где стоял дом художника, и художник вспомнил рассказ своей жены о ее страхах и дневных и ночных.
Поровнявшись с Сыромолотовым, Егорий снял картузик и проговорил, как заученное:
- С революцией поздравляю, барен! Как вы есть сознательный елемент, хотя, конечно, из буржуазного сословия…
- Спасибо, - революция всем нам нужна, - ответил Алексей Фомич, - а вот заходить ко мне на двор, зная, что меня нет дома, вам бы не следовало.
Егорий насторожился и отозвался не сразу:
- Работенки, конечно, искал, - слова нет, - как она сама с неба нашему брату-голяку не свалится.
- А почему же вы допытывались, куда это и надолго ли я уехал? "С каким-то попом"? Значит, вы это видели?
- Глаза, когда смотрят, не закажешь, чтобы они, например, не видели, - теперь уже заносчиво сказал Егорий.
- Это что же вы, следите, что ли, за мной вроде шпика? Кто же это вас ко мне, хотелось бы знать, шпиком приставил?
- Шпи-ком? - так и дернулся Егорий. - Шпики же эти вчерашний день еще были, а нынче их уж и духу-звания не должно быть!
- Однако у вас как будто и занятия никакого нет больше, как по этой улице фланировать!
- Да ведь как сказать, барен, никакому человеку воспретить нельзя, где ему ходить… С тем прощевайте!
И пошел дальше, а Сыромолотов стоял около своей калитки, смотрел ему вслед, пока он скрылся в переулке.
Конечно, ничего еще не изменилось здесь, на тихой улице очень отдаленного от столицы южного города, потому только, что в Петрограде началась революция, но художнику уже представлялись какие-то невнятные пока еще отзвуки, отголоски, течения в воздухе.
Даже как будто тише, чем обычно, была тихая улица, по которой вихрем пронеслись мальчишки-газетчики с красными листами телеграмм.
Алексей Фомич представил этот красный вихрь по всем улицам города и неминуемую ошеломленность у всех людей, хотя и ожидавших, что революция должна непременно совершиться.
Небольшая, шедшая поспешной семенящей походкой старушка встретилась Алексею Фомичу на перекрестке улиц: это была его теща Дарья Семеновна.
- Ах, как я рада! Ах, как рада! Даже и сказать не могу, - заулыбалась она полубеззубым ртом.
- Вы тоже рады? Вот как! - несколько недоверчиво протянул Сыромолотов. - Революции рады, а?
- Ка-кой такой революции? - испугалась Дарья Семеновна, и улыбка ее сразу померкла. - Вам рада, что вы приехали, а об какой это революции вы сказали?
- В Петрограде!
- В Петро-гра-де? - И по ее округлившимся испуганным глазам Сыромолотов увидел, что красные телеграммы до нее не дошли.
- Несколько телеграмм на отдельных листах выпустила пока газета.
- И что же там, в телеграммах?
- Народ вышел на улицы… Главным образом женщины… и кричат: "Хлеба!.." Работницы фабрик и заводов… матери семейств… Детей-то кормить им надо, а хлеба нет: довоевались! Довоевались до того, что кормить людей нечем стало.
- Ну вот! Женщины! Их и расстреляют! - сказала Дарья Семеновна.
- А кто же будет их расстреливать, когда солдаты от этого отказались? Что же, солдаты звери такие, что в своих матерей и жен стрелять будут?
И Алексей Фомич сжал свой крепкий кулак и потряс им в воздухе по направлению на север.
4
Как этот, так и несколько последующих дней Алексей Фомич жил всем своим существом не в своем городе, а там, в Петрограде, где вот именно теперь, как ему ясно представлялось, он мог выставить свою картину. А так как без дела проводить время он не мог, то делал наброски карандашом: толпы народа посредине чинных улиц столицы.
Он как бы делал зарисовки с натуры, до того отчетлива представлялись ему и опрокинутые народом вагоны трамвая, и пылающее здание суда на Литейном проспекте, и арестованные министры, и генералы, которых на грузовиках везли к Государственной думе.
Прочно обрадован был он, когда узнал об отречении Николая II на станции Дно, под Псковом.
- И название станции-то какое, а? - почти кричал он, обращаясь к жене: - Точно нарочно придумано для этой страницы истории! Дошел до дна! До дна, куда успешно тянул его в последние годы Распутин! Станция Дно! Ну, как хочешь, а исто-рия, она часто бывает неожиданно остроумна! Утонул в этой страшной войне и дошел до "Дна"! Ниже уж некуда, - конец! И теперь пока просто полковник Романов!
Сыромолотов теперь читал все газеты, какие мог достать в ближайшем газетном киоске.
Однажды, в начале марта, к нему подошел плохо одетый, но с тонкими чертами лица юноша. Глядя на художника проникновенно, он подал ему свернутую почти в комок газету и сказал:
- Вы вот нашу "Правду" почитайте, Алексей Фомич, а из буржуазных газет что же вы узнаете?
- "Нашу "Правду""? - повторил недоуменно Сыромолотов. - Это что за газета?
- Газета нашей партии большевиков, - объяснил юноша.
- А-а! "Нашей партии большевиков", - снова повторил его слова Сыромолотов. - Значит, вы - партия большевиков? А почем вы знаете, как меня зовут?
- Ну, кто же у нас тут этого не знает? - даже как будто обиделся юноша. - Тем более я должен знать, так как мой покойный отец - доктор Худолей - вздумал как-то перед войной устроить пансион в доме сына вашего, Ивана Алексеича.
- А-а! Вот вы кто!.. То-то я смотрю на вас и думаю, что как будто где-то видал… - Алексей Фомич подал Коле Худолею руку, добавив при этом:
- Он тяжело ранен, мой сын… Но мне послышалось, что вы сказали "покойный отец"… Это что же значит? Умер или убит на фронте?
- Убит… И там где-то схоронен… А я приехал домой из ссылки только вчера… И я в доме Ивана Алексеича успел побывать, - там в нижнем этаже теперь опять как будто пансион для дураков.
- Да, на дураков моему Ване везет! - улыбнулся Сыромолотов. - Когда он уезжал, то нотариусу оставил доверенность на продажу дома, но тот решил дома не продавать: дескать - это "реальная ценность", а деньги теперь - одна видимость, и вот сдал кому-то весь нижний этаж с кухней. Я к сыну в дом, признаться, не заходил… Так дураки, вы говорите, там поселились?
- Полнейшие! - с живостью ответил Коля.
- Значит, такова уж судьба этого нижнего этажа, чтобы кто умный там и не поселился, - заметил Алексей Фомич и добавил: - Вот вы - партиец, и, значит, вам книги в руки. Скажите, - образовалась ли у нас в городе какая-нибудь власть?
- А как же! Известно со времен Ломоносова, что природа тел не терпит пустоты! - бойко сказал Коля.
- Из кого же она образовалась?
- Там теперь всякой твари по паре… Есть эсеры, есть меньшевики, есть кадеты… Только большевиков нет…
- Вот как! - удивился Алексей Фомич. - А почему же собственно нет?
- Мы пока под запретом! - и Коля Худолей приложил к губам указательный палец. - Но погодите, погодите, голубчики, - вдруг преобразился он. - Вот приедет наш Ленин, и тогда все будет по-другому.
- А-а! - протянул Сыромолотов. - Так что партия партией, а… как бы это сказать…
- Вождь вождем, - договорил за него Коля.
- Вождь вождем?
- Разумеется! Наша партия большевиков имеет гениального вождя, а где же подобные вожди в других партиях?
- Так, так… Так, так… гениальный вождь, вы сказали… А где гений, там и победа… Так всегда бывало в истории.
Говоря с Сыромолотовым, Коля Худолей понемногу отходил от киоска, и Алексею Фомичу приходилось двигаться тоже. Наконец, он заметил:
- Вы как будто боитесь, чтобы кто-нибудь вас не подслушал?
- Отчасти, конечно, в этом есть привычка подпольщика, а отчасти - ведь пока что все другие партии смотрят на нас, большевиков, косо и в Советы нас не пускают… По крайней мере, здесь в Симферополе… А как в других местах, я точно не знаю.
На перекрестке двух улиц, до которых дошли Алексей Фомич и Коля Худолей, сидела пожилая женщина в очках, а перед нею на скамеечке возвышалась корзина с пирожками, прикрытыми вышитым полотенцем. Остановившись, Коля так приковался глазами к пирожкам, что Алексей Фомич спросил его:
- Позвольте-ка, а вы не хотите ли есть? Случается это иногда с людьми.
- Очень! - признался Коля. - Мать меня кормить не может, а работы я пока никакой не нашел.
- Ну-ка, берите, сколько сможете скушать, - сказал Сыромолотов, доставая кошелек, и добавил: - Это я вам плачу за вашу газету "Правда".
5
Прошло еще несколько дней, пока Алексей Фомич укрепился в мысли - сходить в бывшую городскую управу, где теперь был городской Совет рабочих депутатов: не помогут ли ему выставить картину.
- Ведь эта картина - не мое только личное, частное дело, - говорил он Наде, - а общественное. Картина совпадает с событиями и всем будет вполне понятна…
- А не спешишь ли ты, Алексей Фомич? - подумав, сказала Надя. - Что-то подозрительно тихо у нас: повесили везде красные флаги, заменили полицию милицией… Кое-кто взял власть, но…
- В неопытные руки, - вставил Алексей Фомич.
- А когда же они стояли у власти?
- Ну были бы головы на плечах… Мужик сер, да ум у него не волк съел. А мне почему-то кажется, что теперь самое подходящее время для выставки. Пока тихо, а вдруг начнется борьба политических партий за власть, - и тогда уж будет широкой публике не до картины. Вообще отчего не попытаться? Может быть, как раз попадется мне человек, что-нибудь понимающий в искусстве, отведет помещение и даже, может быть, закажет в типографии афиши…
- Попробуй, - согласилась, наконец, Надя, и он пошел в горсовет.
В знакомое ему здание бывшей городской управы, теперь украшенное длинными и широкими полотнищами кумача, Сыромолотов входил с сознанием своего достоинства, как большой художник, честно и во всю силу своего незаурядного дарования трудившийся в течение двух с половиной лет.
В коридор выходили двери нескольких кабинетов, причем на дверях, обитых черной клеенкой, были плотно приклеены, а где уже болтались, бумажки с надписями от руки, что это за кабинеты.
В коридоре было пусто, спросить было не у кого, и Сыромолотов, остановившись перед дверью с надписью "Зав. культ. просвет. отделом", отворил ее. За столом сидел и читал какую-то длинную бумагу небольшой, черноволосый, молодой еще человек, с весьма нахмуренным лбом и маленькими глазками, которые очень злобно уставились на вошедшего.
- По всей видимости, - начал Алексей Фомич, - к вам именно должна относиться моя просьба: отвести мне в центре города зал для выставки моей большой картины…
- Ка-а-ак? - выкрикнул фальцетом черноволосый человек, воззрившись на художника агатово-черными глазами и изобразив полнейшее недоумение на худощавом длинном лице.
- Я - художник, написал картину "Демонстрация перед Зимним дворцом" и хотел бы показать ее народу, ныне уже свободному, - объяснил Алексей Фомич и думал, что теперь все стало уже понятным для этого странного человечка.
Однако человечек заерзал на стуле, точно его кололи булавками снизу, и завопил еще более высоким фальцетом:
- Ка-а-а-ак? - Черноволосый и не закрыл после этого рта, как бы приготовясь выкрикивать еще и еще это начальственное "как".
И это "как" точно подбросило Алексея Фомича, и он выкрикнул в свою очередь:
- Ка-ак-ать иди в другое, более подходящее место, а здесь городской Совет, учреждение официальное! Понял?
И, круто повернувшись, ушел, хлопнув дверью. Теперь, когда он шел по коридору к лестнице, шаги его были тверды, четки и даже быстры. Совершенно взбешенный Сыромолотов столкнулся тут же у кабинета, из которого он только что вышел, с молодым еще, но каким-то сильно полинявшим, помятым человеком, который вдруг схватил обеими руками его правую руку, сияя радостно глазами, и проговорил с большим чувством:
- Спасибо вам!
- За что спасибо? - не понял Сыромолотов.
- За то, что накричали на этого!.. Очень зазнался!
- Да откуда он взялся? Кто он такой?
- Прислали!.. Из Одессы. Эсер. Дурак дураком - непроходимый. Но метит по меньшей мере в гении.
- Какое же нам дело до Одессы, - искренне удивился Сыромолотов. - И зачем же дурака в Совет пустили?
- Да он, небось, сам. Это хитрый дурак. Из породы ловкачей. У них тонкий нюх, чуют, где жареным пахнет, - успел сказать линялый человек и тотчас же отошел от него, так как дверь кабинета отворилась и в ней показался черноволосый и угрожающе крикнул подошедшему к нему линялому:
- Что-о?
- Я - здешний адвокат… Фамилия моя Кашнев, - расслышал, спускаясь по лестнице, Сыромолотов.
- Ка-ак?
- Каш-нев! Адвокат здешний.
Сыромолотов стал спускаться, переступая через две ступеньки и стараясь ничего уже больше не слышать.
Когда Алексей Фомич вернулся, он сказал Наде:
- Совершенно неожиданно для меня ты оказалась права. Я поспешил и только себя насмешил. Людей надо, чтобы завертелась машина, а разве их сразу найдешь? Вот и сажают черт знает кого, - лишь бы умел на стуле сидеть! А в черепушках у них сенная труха!
6
Еще прошло дня четыре. Алексей Фомич начинал уже привыкать к мысли, что и картину "Демонстрация" так же трудно будет выставить, как и картину "Майский день".
Он говорил Наде:
- Уехав из столицы, уединившись здесь, я бил на то, чтобы быть совершенно независимым и в выборе сюжетов для картин своих и в технике письма. В то время, когда я так сделал, - имей это в виду, - появились такие объединения молодых художников, как "Ослиные хвосты", "Червонные валеты", "Кубисты", "Лучисты" и черт там их знает, как они там еще назывались. Я добровольно взял на себя миссию: настоящее, исторически сложившееся, большое искусство сохранить и, по мере сил и возможностей своих, продвинуть вперед. Я был достаточно силен и смел, чтобы жить здесь одиноко. Положим, что в этом направлении, каким я шел, кое-чего я все-таки добился. Но я не учел одного, всесильного в наше время, - рек-ла-мы! Репин от столицы не отрывался: от его Куоккалы до Петербурга рукой подать. Кроме того, он среды завел. Пусть угощал гостей каким-то анекдотическим супом из сена и вареным сельдереем, однако и это заставляло публику говорить о нем. А я что же? Затворник! Пещерножитель!
- Неправда! Тебя везде знают! - пылко перебила Надя.
- Ну, так уж и знают? - махнул рукой Алексей Фомич. - Я и сам полагал, что знают, а в городском Совете услышал самое пренебрежительное: "Ка-а-ак?.." Он мне говорит, нездешний этот: "Ка-а-ак?", откуда-то присланный развивать здесь у нас культуру. А культура - это что такое? Это - искусство и наука. Печной горшок, - да, он необходим, конечно, для жизни, и как же без него обойтись в деревенской избе? Но это не культура, это - первобытная цивилизация, то есть то, что отличало человека от животных. Волк баранину не варит, а жрет сырьем. А люди Европы ели вареное мясо руками до конца шестнадцатого века, когда при дворе испанского короля введены были в употребление вилки. А у нас по глухим деревням и до сего времени обходятся без вилок. И с вилками или без них - это жизнь брюха, а не духа. А вот "Илиада" и "Одиссея", а вот "Лаокоон", а вот "Сикстинская Мадонна", как апофеоз материнства, - это жизнь духа, а не брюха. И в моей картине не голая злободневность, нет! Ищите в ней вечные мотивы. Разве была злободневность в репинских "Запорожцах, пишущих ответ турецкому султану"? Когда жили те запорожцы, и когда написана и выставлена картина? Что же было в ней вечного, что привлекло к ней всеобщее внимание? Смех! Вот что там было и есть и останется навсегда… "Поцелуй ось куды нас", - пишут вольные запорожцы всесильному тогда турецкому султану, и все хохочут, так как представляют все одинаково, что это значит "ось куды"!.. А в другой картине Репина: "Смерть сына Ивана Грозного" что вечно? Там - ужас на лице Грозного, ужас перед тем, что им только что сделано: убийство собственного сына! А не будь этого ужаса, какое бы нам через четыреста лет было бы дело до Ивана Грозного с его сыном? Я вывел на своей картине толпу людей, толпу безоружных, людей разных возрастов, но объединенных одним порывом, и это же не "девятое января" и не "двадцать седьмое февраля", а бери глубже и без чисел, без месяцев, без годов! А если уж очень хочется тебе, чтобы непременно были и число и месяц, то поставь гоголевские из "Записок сумасшедшего": "Мартобря две тысячи семьсот тридцать третьего"!
- Ты всегда что-нибудь такое скажешь, Алексей Фомич, - улыбнулась последним словам Надя, - что даже и наш Джон, хоть он на дворе, начинает лаять.
- Не Егорий ли опять гремит там щеколдой? - попробовал догадаться Алексей Фомич.
- Нет! Это какой-то солдат… Шинель без погонов… в левой руке чемодан - довольно объемистый… Джон, Джон! Назад! Сюда! - закричала в форточку Надя.
И тут ставший рядом с нею Сыромолотов вскрикнул:
- Да это же Ваня! Это Ваня из госпиталя, с фронта!