Автобусы не ходили, а до Арги-Паги было сорок километров засыпанной снегом дороги.
Мы продолжали "сидеть у моря и ждать погоды".
Родителям дал короткую телеграмму: мол, жив, здоров, прибыл в Николаевск, люблю, скучаю. Позвонить по межгороду не удавалось из-за разницы в часовых поясах.
Гриша Черняк никак не мог совладать со своим темпераментом - бесился от безделья.
Постоянно вышучивал Алексея и вежливого спокойного Пака. Зная фанатичную приверженность корейца к национальной кухне, начинал безобидный, на первый взгляд, разговор о преимуществах украинского стола.
- Возьмём, к примеру, сало. Вот ты, Пак, почему не ишь сала?.. Не говОришь?.. Правильно делаешь, что не говОришь, - Гриша начинал заводиться.
- Ты, Пак, травоядный, потому и спокойный, як танк. Ничем тебя, Пака, не пронять. А сало, Пак, - это жизнь. Ну, ладно, не хочешь сала съидАть… А борщ?.. Ты ил когда-нибудь настоящий украинский борщ с салом и сметаной?
- Зачем твой борщ, - не выдерживал кореец.
Когда Пак волновался, он плохо говорил по-русски.
- КАса риса кусАй, - частил он, - сердце работай карасО - помирай, нЕту!
Гриша, довольный тем, что удалось расшевелить корейца, хохотал, вытирая слёзы и хлопая себя по ляжкам.
Пак извинительно улыбнулся мне:
- Что ПАка, что ЧернЯка, всё одно - дурАка!
Алексей в перебранках участия не принимал. Он либо строчил очередное письмо своей Галине, либо заваливался спать, предварительно заявив во всеуслышание свою присказку:
- Водки больше нет, Галинка, домой!
"Господи, как мне надоела эта непогода, безделье и пьянка! Снег и водка… И так каждый день. Скорее бы улететь", - горевал я, укладываясь на скрипящую койку и закрываясь одеялом с головой. Вспоминал дом, Наташу, весёлую хохотушку Надю (надо было всё-таки поцеловать её на прощание…); ворочался на провисшей панцирной сетке, выходил один на крыльцо под снег курить. Ветер срывал пепел и искры с папиросы, забирался за пазуху… Во рту было горько.
Наконец с вечера ветер изменил направление на северный, похолодало. Небо к ночи вызвездилось. Пак, вполголоса напевая что-то своё, собирал пожитки. Гриша показал глазами на приятеля:
- Завтра улетим!.. Лёха, сгоняй в магАзин, попрощевАемся.
Утром я улетел почтовым рейсом, первым. Мужики остались дожидаться самолёта в Пильво.
Глава 5
Кабина вертолёта МИ-2 едва ли больше, чем у автомобиля "Запорожец". Над владельцами "броневичка" в то время подшучивали: "Сорок минут позора - и ты на даче". В салоне могут разместиться всего лишь пятеро: двое, включая самого пилота, - впереди и трое - сзади. Рейс был почтовый, и мне пришлось потесниться. Всё свободное место заложили газетными кипами и бумажными мешками с корреспонденцией. А то, что не поместилось на пол и кресло, свалили мне на колени. Оглянувшись на одиноко возвышавшуюся над бумажным "Монбланом" кислую физиономию пассажира, лётчик широко, по-гагарински, улыбнулся:
- Потерпите, ничего не попишешь, неделю не летали…
Я незаметно вздохнул - ноги уже начинали затекать.
Пощёлкав тумблерами, пилот запустил двигатель и, запросив по рации разрешение на взлёт, оторвал вертолёт от земли. К моему удивлению, нас сначала потащило куда-то вбок.
И лишь поднявшись высоко над землёй, мы развернулись и легли на курс. Набирая высоту, "стрекоза" лихорадочно дрожала и скрипела. В щель между порогом и дверцей сквозило.
Ноги окоченели сразу же после взлёта. Зажатый со всех сторон пакетами и мешками, я пытался шевелить пальцами и топать, насколько это было возможно в ограниченном пространстве. Скорее всего, моя чечётка была услышана пилотом. Он стал часто с озабоченным выражением лица оглядываться, пытаясь угадать причину постороннего звука, - не поломалось ли что? Я перевёл взгляд с меховых унтов пилота на заснеженную вершину соседней сопки и замер. Сразу же успокоившись, вертолётчик сжалился надо мной:
- Скоро долетим… С материка?.. О! Ленинградец?! - лётчик, на каждой фразе оборачиваясь ко мне, выкрикивал:
- На Сахалине впервой? То-то я смотрю, одеты вы по-городскому. Потерпите, уже скоро.
Зычный голос пилота легко перекрывал шум двигателя.
Когда подлетали к сопке, двигатель ревел натужно, и вертолёт дрожал так, будто мы въезжали на тяжелогружёной машине в гору. Но стоило перевалить вершину, сразу проваливались вниз, а сердце, наоборот, подпрыгивало вверх, к горлу. И так раз за разом, пока примерно с половины пути мы не полетели над прибрежной морской полосой, следуя за её изгибами.
- Садимся, - пилот показал перчаткой вниз…
Сначала я ничего, кроме заснеженного пространства не рассмотрел, но, приглядевшись, заметил слева на берегу занесенные снегом строения, а на льду, недалеко от берега, - три тёмных фигурки и лошадь, запряжённую в сани. И сразу же ветер, поднятый винтами, скрыл всё в снежном вихре.
Земли коснулись легко, даже не тряхнуло. Когда лопасти перестали вращаться, пилот открыл дверцу. Самостоятельно выбраться я не мог. Так и сидел, погребённый под бумажной лавиной до тех пор, пока меня не откопали из-под газет и посылок встречающие. Тем временем возчик подогнал сани к открытой дверце. Серая лошадка фыркала, косясь на винтокрылую, пахнущую железом и бензином машину. На передке саней, живописно подвернув под себя ногу, восседал боком похожий на цыгана дед в овчинном полушубке и бесформенном сером кроличьем треухе. Спрыгнув с саней, "цыган" привязал вожжи к оглобле и поднёс к конской морде солидных размеров кулак, отчего лошадь испуганно попятилась вместе с санями:
- Смотри у меня, курва! - пригрозил дед и стал неторопливо швырять бумажные пакеты в сани.
Заметив мой взгляд, заулыбался и похлопал лошадь по шее.
- Серый, мы с ним десять лет в одной упряжи ходим… Старый стал коняга, никуда не годится…
Лицо старика потеплело.
Высокая худощавая женщина с тонким интеллигентным лицом, первой протянула холодную тонкую руку:
- Виноградова Полина Ивановна, старший засольный мастер. Временно исполняю обязанности директора рыбобазы.
Я представился.
Полина Ивановна улыбнулась:
- Устали с дороги?.. Сейчас Толя проводит вас - отдохнёте. Квартира протоплена, дров на первое время хватит. Там до вас девочки-мастера жили.
Вертолёт замахал лопастями, бросил в нас снежный заряд и взлетел. Серый испуганно дёрнулся, но, покосившись на возчика, замер.
Тем временем немолодой уже мужчина, одетый в промасленный ватник и зимнюю, с чёрным кожаным верхом шапку, погрузил мои пожитки в сани.
- Толик, - назвал себя он, обнажив прокуренные щербатые зубы.
- Охоту любите? - кивнул на ружьё.
Я пожал плечами.
- Вы, значит, заместо Воробьёва теперь будете?
- Воробьёв до вас был механиком рыбобазы, - пояснила Полина Ивановна.
- Дядя Гриша, ты подвези, пожалуйста, вещи Михаила Андреевича, - обратилась она к деду.
Глаза старого возчика слезились. От него на свежем воздухе явственно попахивало перегаром.
- Ивановна, всё будет сделано…
Дед завалился боком на передок саней.
- Но, курва! - скомандовал он.
Серый, мотнув головой, потянул.
Следом за санями по расчищенной бульдозером дороге мы вошли в поселок.
Единственная здесь улица тянулась вдоль распадка, зажатого невысокими, поросшими ельником сопками. По обеим сторонам стояли похожие друг на друга, как близнецы-братья, рубленные из круглого леса одноэтажные дома. Кое-где над трубами поднимался дымок. Яркое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, слепило глаза. Посёлок казался небольшим: домов тридцать-тридцать пять.
Директриса, кивнув мне, свернула к конторе, а мы с Толиком, следуя за санями, вскоре подошли к неотличимому от остальных домику. Такой же засыпанный снегом палисадник, те же три окна по фасаду, такое же, как и у соседних домов, крашеное коричневой краской крылечко. Открыв навесной замок, Толик занёс чемодан в сени. Я вошёл в дом за ним следом.
По горнице разливалось приятное тепло. Открыв дверку большой белёной печки, Толик довольно пробурчал:
- Ну вот, прогорело, - и задвинул вьюшку.
- Я сегодня дежурю. Протопил тут у вас, - засмущался дизелист. - Вода - в сенях. Ну, я пошёл, отдыхайте, - он протянул жёсткую ладонь.
На пороге замялся:
- Спросить хотел, вы стихи любите?..
- Люблю, пожал я плечами.
- Ну, я пошёл, отдыхайте, - повторил, терзая шапку, дизелист. - Если что, я - в дежурке.
Свет гасим ровно в двенадцать, в полночь, а запускаем дизель утром, в шесть.
Хлопнула входная дверь, и я остался впервые за долгую дорогу один.
В небольшой горенке не было ничего лишнего. Полуторная кровать с никелированными шышечками заправлена казённым бельём и аккуратно накрыта серым байковым одеялом.
На подоконнике - два цветка в горшочках. Занавески на окнах, два стула, допотопный шифоньер в углу. У порога - рукомойник с эмалированным тазом на табурете и завешанная ситцем вешалка. На столе - записка:
"Милый мальчик, чего это тебя сюда занесло?! Не сиделось тебе дома… Ну, ничего, зато ты теперь живёшь у самого восхода! Таня и Аля".
- Ничего, ничего, ничего! - уже не так уверенно пробормотал я.
Прошёлся по горнице. Повернул рукоятку радиоприемника, и из динамика полилось:
"… А почта с пересадками летит с материка
Над самой дальней гаванью Союза,
Где я бросаю камушки с крутого бережка
Далёкого пролива Лаперуза…"
* * *
Новая жизнь захлестнула меня с головой. До начала путины оставалось чуть больше полугода. И за эти шесть месяцев надо было успеть отремонтировать оборудование рыбоцеха и холодильника, построить причал, разбитый штормовой волной по осени, наморозить сотни кубометров льда и надёжно укрыть его от солнца - законсервировать.
Работавший здесь до меня механик, отдав Сахалину предусмотренные договором три года жизни, вернулся с семьёй домой, на "большую землю". Вновь назначенный директором Виноградов Анатолий Гаврилович пока ещё не приступил к своим обязанностям, задерживался в пути. Его жена, Полина (поговаривали, что в семье Виноградовых не всё ладно), оформленная как старший мастер рыбообработки, трудилась за двоих: и за себя, и за супруга. В конторе сидели Главный бухгалтер с женой-счетоводом, секретарша и завхоз - все из местных.
В шесть утра я просыпался с гимном.
"Союз нерушимый республик свободных…" - неслось из радиоточки, включённой с вечера на полную громкость. Сразу же под потолком, пару раз моргнув, вспыхивала свисающая на витом проводе лампочка. Свет с вечера я не выключал, таким нехитрым способом контролируя приход на работу дежурного дизелиста.
Нетопленая с вечера квартира за ночь вымерзала. Оставленные девчонками цветы давно замёрзли, а их мумифицированные останки служили мне молчаливым укором. Я всё никак не мог собраться выбросить.
По утрам, проваливаясь по колено в снегу, я добирался до электростанции. Здесь было тепло. Тихонько постукивал шатунами мощный корабельный двигатель. Дремал проснувшийся ни свет ни заря дежурный дизелист. По соседству с электростанцией располагалась ремонтная мастерская. К восьми часам подходили рабочие. После особо сильного бурана люди собирались часикам к десяти. Не сразу откопаешься.
Вскоре после моего приезда произошло несчастье. За сутки до наступления нового 1971 года.
Среди ночи меня разбудил телефонный звонок.
"Что-то дома…" - звенело в голове спросонья, пока я нашарил очки и, опрокидывая стулья, в потёмках искал надрывающийся телефон.
- Буров… Да… Понял, иду.
Звонила директриса. Оказалось, что полчаса назад в посёлок пришёл, вернее сказать, приполз обмороженный курсант "мореходки", житель Октябрьска. Кривая Падь лежит, если - по берегу (а других дорог там нет), как раз посередине между посёлками Пильво и Октябрьский. До Пильво - двадцать пять километров, в сторону Октябрьска - восемнадцать. По хорошей погоде, днём, местные ходили в один конец пешком. А тут, как нарочно, замело… Вертолёт к нам не вылетел, а в Пильво утренний рейс "Ан-2" из города пассажиров доставил. Две девчонки из Николаевского педучилища, Света и Аня, летели домой на новогодние каникулы. Учились они последний год. Погода испортилась надолго, а встречать Новый Год в аэропорту кому охота! А тут ещё, как специально, морячок знакомый, сосед, домой на праздник спешил.
- А пошли, девчата пёхом, не впервой!
И пошли…
Зимой пройти можно только поверху. На льду - торосы, у берега брёвна обледенелые штормом выброшенные, как ежи противотанковые, топорщатся. Только к скалам прижимаясь, где снегу поменьше, и проберёшься.
- Сначала было весело, - это Славик потом рассказывал.
- Смеялись. Прыгали с камня на камень, как козочки, - размазывал слёзы парень.
- А обе на каблучках, много ли напрыгаешь?.. Снег мокрый, глаза слепит… Соскользнёшь с камня, сразу по грудь в снегу… Немного не дошли, а сил уже нет… Садятся…
Спрятались за выступ скалы, в затишке. Всё мокрое, хоть отжимай. Девчонки дрожат. У меня бутылка "перцовки" была… Сначала взбодрились вроде, заговорили, а вскоре дрема на них навалилась. Улыбаются во сне, тепло им… А мне страшно!.. И по щекам бил, и снегом лица тёр, и материл по-всякому, ничего не помогло. Побежал один, людей звать…
Пока он до нас добрался, пока достучался - время ушло.
Я сразу к конюшне побежал… Смотрю, дядя Гриша уже запрягает Трезора. Упёрся ногой в хомут, супонь затягивает. Матерится… Покидали второпях в сани полушубки, что на конюшне нашли, и - вперёд. Парень в медпункте лежал, белый весь, фельдшерица с ним возилась. Стали расспрашивать, где, мол, девчонок искать-то? А он толком и не знает.
Дороги нет, как на берег вылетели, снег - в лицо. Трезор бесится, башкой мотает. Сани о камни бьются, вот-вот опрокинемся…
Чувствую, далеко проехали.
- Давай, дядя Гриша, назад.
- Тпру, курва! Стой!
Разворачивались на узком пятачке долго, чуть было упряжь не порвали…
Назад уже потише ехали. Дядя Гриша вожжи - в натяг, жеребца сдерживал. Проехали бы мимо и в этот раз… Спасибо, конь почуял, захрапел. Смотрим, сидят в скальной выемке, обнявшись, снегом их замело, сразу не увидишь… Та, которая повыше, Света, ещё тёплая была…
Теперь летели, как на скачках. Дядя Гриша гикал по-разбойничьи, кнутом Трезора под брюхо то и дело подхлёстывал. Слёзы у деда катятся - жаль девчат, у самого внучка такая.
Ну и опрокинулись на повороте, конечно. В снег вперемежку с телами девчат зарылись.
Очки мои улетели, жеребец пустые опрокинутые сани потащил, кошмар!.. Хорошо, Трезор сам встал. Метров тридцать всего от нас отъехал.
Оказалось, мало беды, оглоблю поломали. А как с санями пятиться?
Кое-как связали её ремнями, тела замороженные погрузили и - в медпункт.
Какое там!.. Столько времени прошло.
Три дня мело… Тела на холоде держали. Когда вертолёт прилетел, пришлось трупы в тюфяки заворачивать и к шасси привязывать. В кабину не засунуть было, не гнулись.
Славику кисть левую ампутировали и пальцы на ногах. Не знаю уж, сколько.
Долго снились мне те девчонки…
Простудился я тогда сильно. До весны, до самого солнца, кашлял.
Очки откопал, правда, когда дознавателя на место возили. Без них мне никак…
Работы было невпроворот. Цеха и мастерские разбросаны по всему посёлку - пока всё обойдёшь, проверишь, доглядишь, в конторе на диспетчерской перекличке с комбинатом поругаешься. Да и бумажные дела отнимали время: табели, отчёты, заявки… Как говорится, дела идут - контора пишет. Домой прибегал, как правило, в двенадцатом часу ночи, за полчаса до выключения света. Времени оставалось только сбегать до колодца да заварить при помощи всё того же кипятильника кружку чая. Случалось, чай уже пил в темноте. Питался, как придётся, всухомятку.
Иногда, в редкий по тому времени выходной день мне удавалось приготовить своё фирменное блюдо, под названием: "Мечта холостяка". Рецепт его приготовления прост: в эмалированный таз (на Сахалине говорят: чашка) нарезаешь ломтиками картофель, заливаешь водой и кипятишь. Как только картошка сварится, запускаешь туда же, в тазик, до кучи пять банок магазинного консервированного борща (можно - щей) и три-четыре банки говядины тушёной. Все специи находятся в банках, что, признайтесь, очень удобно.
Остаётся подождать минут десять и посолить по вкусу. Вот тут надо, скажу вам, аккуратнее. Лучше уж недосолить! В противном случае проходилось разбавлять варево водой из чайника. Хуже всего, когда тазик уже полон с верхом, а борщ всё ещё пересолен… Теперь остаётся вынести борщ на мороз, затем, когда он совсем застынет, перевернуть тазик, лёгким постукиванием топора извлечь содержимое и завернуть его в пергаментную бумагу. Всё! Борщ готов. Прибежав с работы голодным, отрубаешь топором кусок "блюда", разогреваешь и наслаждаешься. И мыть приходится только маленькую кастрюльку, в которой, собственно, и разогреваешь еду (эту же кастрюльку можно использовать в качестве тарелки). Ну, ещё и ложку, не будем мелочными! В перспективе - сытая неделя. Отдельные, особо ленивые индивидуумы, экспериментировали с более ёмкой тарой. Мне один раз довелось увидеть извлечённый "цилиндр" щей из двухведёрного бака для кипячения белья. Надо признаться - впечатлило. Заманчиво, чёрт побери, обеспечить себя вкусным и калорийным питанием на целый месяц вперёд. Но я всегда избегал крайностей. Спасало меня врождённое чувство меры.
И всё-таки, несмотря на трудности, в ту зиму каждое утро я просыпался с ожиданием радости. Казалось, что могу горы свернуть. Меня не страшили ни бытовая неустроенность, ни одиночество, ни суровый климат.
С самого детства люблю непогоду. Шторм, буря, гроза и метель - это по мне! Поднимается настроение, быстрее движется кровь, яснее голова.
Вот она - жизнь, настоящая мужская работа! Преодолевать невзгоды, выполнять, несмотря на сопротивление природы, порученное тебе дело, почувствовать "вкус медвежьего мяса", как герои Джека Лондона. От моей ленинградской хандры не осталось и следа. Я постоянно ощущал предчувствие счастья, обновления.
Раз в неделю обязательно приходил на берег, к закованному в лёд Океану. Делился думами, советовался. Он со мной не спорил и слушал, не перебивая. И лишь изредка, когда я особенно сильно завирался, шумно вздыхал, и тогда в сопках рокотало эхо, а по ледяному полю бежала трещина…