Генерал Баранов одно время почему-то особенно покровительствовал П. П. Зубову, выдвигал его и сам направил к нему сладкопевца господина Шарапова. Но когда г. Зубов появился со своей государственной мудростью в продовольственной комиссии, где все-таки было немало людей действительно сведущих, то генерал Баранов вынужден был отступиться от своего protégé! Его своеобразные теории потерпели жестокое поражение. О просе даже не спорили, и весь "просяной проект" сделался добычей газетных фельетонов. Но затем: сколько можно выручить за сапоги и гармонии? - спрашивали у васильского мудреца. - Не послужит ли это на пользу одним кулакам, которые, при любезном содействии уездной комиссии, скупят у мужика "лишнее имущество" за бесценок? Наконец, что же это за теория, стремящаяся во что бы то ни стало раздеть и разуть?.. Не должна ли, наоборот, истинно практическая и притом самая русская мудрость стремиться к тому, чтобы русский народ не только сохранил свою обувь, но еще получил бы со временем возможность одеваться не хуже любого немца? На все эти вопросы представители Васильского уезда не дали сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Но теория осталась все-таки для… "своего" уезда. И, боже мой, сколько, должно быть, проса насеяно на васильских нивах! А проповедь раздевания нашла свою благодарную почву на берегах Теши и Рудни и в Лукояновском уезде облеклась в зловещий термин: там это называлось впоследствии "вымаривать" у голодающего мужика лишнее имущество (не исключая, конечно, и "лишней" скотины)!.. Как же, однако, могло случиться, что столь явно нелепая система, потерпевшая такое очевидное поражение в губернской продовольственной комиссии, то есть в центре, все-таки возымела силу и действие на местах? Это обстоятельство объясняется опять некоторыми особенностями нашей продовольственной организации в "голодном году". Дело в том, что уже вскоре после возникновения губернской комиссии, под шум борьбы, которую мы описывали выше, в уездах (кроме Нижегородского и Макарьевского) продовольственное дело совершенно ускользнуло из рук уездных земств. Было бы чрезвычайно интересно проследить причины этого явления, но пока можно лишь констатировать факт: в то время, как губернское земство дало решительный отпор притязаниям администрации и сохранило за собой существеннейшие продовольственные функции, уездные управы почти всюду потонули в составе уездных комиссий, сложившихся из подавляющего большинства земских начальников, под председательством уездных предводителей дворянства. Впоследствии (уже в 1894 году), ревизионная комиссия губернского земства констатировала, что в отношении организации продовольственного дела на местах - губерния представляла картину чрезвычайно пеструю. Прежде всего, - "губернская продовольственная комиссия отменяла нередко постановления уездных земских собраний, определявших количество ссуды". Комиссия присвоила себе даже право "рассматривать ходатайства земских управ о созыве экстренных собраний и жалобы на действия губернской управы". Кроме Нижегородского и Макарьевского уездов, - где уездные управы несли общее распоряжение всем делом, - в других земские органы не участвовали вовсе в распределении ссуды между сельскими обществами и отдельными домохозяевами. Остальные уезды располагаются между этими крайними пределами. Васильская уездная управа сосредоточила у себя бумажное делопроизводство по продовольственному делу, но зато отложилась от губернского земства и свои распоряжения согласовала только "с указаниями г. губернатора, губернской и уездной продовольственных комиссий". Лукояновская управа не участвовала в деле ни в какой мере, а лукояновская продовольственная комиссия отложилась и от земства, и от губернской администрации… Вообще же, в большинстве случаев, земские управы являлись лишь передаточными инстанциями. Они получали от губернского земства хлеб и деньги и тотчас же передавали их в продовольственную комиссию, которая в виде авансов раздавала их в полное распоряжение земских начальников. Все продовольственное дело на местах, составление списков, определение нужды и раздача, то есть вся самая, быть может, существенная часть продовольственных операций лежала почти всецело на земских начальниках.
Положение создалось довольно неожиданное, с точки зрения закона, и странное по существу. Земские управы, ответственные по закону, были отстранены фактически. Земские начальники вели дело, но не были обязаны ответственностью. Они могли во всякое данное время отказаться и "бросить" (что и случилось в Лукояновском уезде), наконец, что самое главное: как добровольцы, они не считали себя связанными никакою общею системою.
Шашки оказались смешанными радикально, и особенное затруднение наступило по окончании продовольственной кампании, когда пришлось давать отчет в израсходовании правительственной ссуды. Отчет, разумеется, требовался от земства. Губернская управа справилась со своей общей частью операции легко, быстро и точно. Но когда дело дошло до отчета по уездам, то есть до самой существенной части операции, - то встретились почти непреодолимые затруднения. Отчет опять требовался от земских управ, но многие управы в деле совсем не участвовали, а господа земские начальники часто не считали себя обязанными никакой отчетностью, ссылаясь на то, что в круге обязанностей, начертанных в уложении об их службе, составление отчетов для земства не значится. Дело тянулось таким образом около трех лет, и "Записка ревизионной комиссии XXX очередному губернскому собранию" изобилует в этом отношении необыкновенно характерными фактами. Так, по некоторым земским участкам, вместо всяких документов, были представлены черновые тетради с беспорядочными записями и помарками. Мне лично пришлось видеть одну такую тетрадь. Она носила характерное заглавие:
"ТЕТРАДЬ
для продовольствия и обсеменения земского начальника такого-то участка"
и была вся испещрена поправками, порой самого неожиданного свойства, сделанными карандашом или чернилами. И это - на десятки тысяч рублей! Другой земский начальник, г. Штевен, на требование оправдательных документов, ответил обиженной репликой. Он мог бы, пожалуй, попросить задним числом расписки у хорошей своей знакомой, госпожи NN, у которой закупил некоторые партии хлеба. Но ему стыдно признаться перед ней, что к нему, земскому начальнику, питают такое недоверие (факт)…
Это было время полной неприкосновенности "молодого института", и господа земские начальники, по-видимому, не ожидали, что все эти их "интимности" могут подвергаться публичному обсуждению. Но земская ревизионная комиссия беспощадно вынесла их на свет божий. Я помню замешательство и смущение земского собрания, уже реформированного и наполовину состоявшего из земских начальников и предводителей, когда читался этот отчет. Утвердить его не решилось даже это, уже чисто дворянское земство. Отвергнуть?.. Но где же выход из лабиринта, созданного рядом беззаконий… Собрание решило, наконец, признать отчет… "законченным", и никаких выводов из него о правильности или неправильности самой операции не делать! Так этот доклад и перешел в историю… Выводы сделаны впоследствии, когда правительство приняло "барановскую систему" для всей России, предрешив, таким образом, господ Гурко, Фредериксов и Лидвалей…
Одно время вопрос о лучшей организации продовольственного дела, поставленный министерством, горячо обсуждался в провинции не только в официальных учреждениях, но и в частных кружках. В том числе, конечно, и кардинальный вопрос о взаимных отношениях в этом деле администрации и земства. Мне пришлось присутствовать при одном из таких разговоров в Лукояновском уезде.
- Нет, не говорите мне все-таки о земстве, - говорил молодой человек, приезжий корреспондент большой столичной газеты. - Я недавно еще из N-ской губернии, где, как известно, существует склад закупаемого земством хлеба. Поверите ли: администрацией составлено было при мне семьдесят пять протоколов о дурном качестве приходящих по железной дороге партий…
- Я знаю эту историю, - вмешался другой. - В нынешнем году хлеб вообще очень сорный, и протоколы эти означают только, что хлеб необходимо очистить, о чем предупреждали и земские агенты… Однако, если даже допустить наличность злоупотреблений… - не думаете ли вы, что ваши семьдесят пять протоколов говорят именно в пользу оставления этого дела в руках земства?
- Парадокс?
- Нимало. Кто же, в самом деле, составил бы семьдесят пять протоколов, если бы хлеб был закуплен… той же администрацией?
Возражений не последовало. В самом деле: слушая эти хоры обличений по адресу выборного земства, можно подумать, будто все грехи русской жизни нашли себе место в земских управах, а все добродетели приютились в канцеляриях и присутственных местах. Этого последнего никто, однако, не утверждает; наоборот, обвинения по адресу "бюрократии" мы слышим даже из того лагеря, который громит земство…
Итак, особого сословия святых ни в нашем отечестве, да и нигде на свете, без сомнения, не существует, и самый вопрос следует поставить иначе.
Нужен или не нужен в продовольственном деле местный надзор, мелочной, повсеместный и широкий, от которого не ускользнули бы подробности дела не только на бумаге, но и в последнем селе или деревне?
А так как он бесспорно нужен, то кто его должен вести?
Несомненно, что для этого необходимо два элемента: один - подлежащий контролю, другой - контролирующий и в деле не заинтересованный прямо. Это ясно. Смешайте эти два элемента в одно, и смешанное учреждение явится заинтересованным, станет контролировать само себя, а тогда уже необходимо будет прибегнуть к фиктивному предположению о святости.
Наблюдая впоследствии прихотливые, неожиданные формы, в какие отливалась у нас по временам продовольственная организация, я часто думал о том, какую пользу этому делу могли бы, пожалуй, принести даже… земские начальники, если бы они оставались в роли, отводимой им законом. Тогда между получающим ссуду крестьянином и выдающим ее земским агентом стояло бы еще третье не заинтересованное лицо, ничего не получающее и не выдающее. Тут даже легкий антагонизм между администрацией и земством пошел бы в дело, и всякие неправильные и корыстные действия того или другого земца находили бы скорее даже придирчивую, а в среднем, все-таки, очень полезную критику.
Теперь тот же земский начальник очутился в навязанной ему хозяйственно-исполнительной роли… Допустите, что он грешник и стяжатель (возможно ведь и это!). Сколько у этого грешника средств подавить всякую жалобу в самом зародыше, не говоря уже о том, что все сельское начальство находится от него в полной зависимости. Любой старшина или староста не побоится сделать заявление о злоупотреблениях земского агента, члена управы, порой из тех же крестьян. А если грешником окажется "начальник", тогда, по меткому предсказанию Петра Великого, "первее станет тщиться всю коллегию в свой фарватер сводить… А видя то, подчиненные в какой роспуск впадут…"
Бывало это, и даже в очень широких размерах бывало в злополучный "голодный год".
IX
ЗАСЕДАНИЕ УЕЗДНОЙ КОМИССИИ. - ЕЩЕ О СПОКОЙСТВИИ УЕЗДА
"Председатель, лукояновский уездный предводитель дворянства М. А. Философов, господа земские начальники: А. Л. Пушкин, А. А. Струговщиков, А. Г. Железнов, С. Н. Бестужев, С. Н. Ахматов, И. Ф. Костин. Председатель уездной земской управы А. В. Приклонский. Члены управы Валов и Красов…"
Так определялся состав уездной комиссии. "Члены управы Валов и Красов" - помещались неизменно в самом конце "списка присутствовавших", и при этом, без имени, без отчества и, как говорили, - без стульев. Эта красноречивая лаконичность очень ярко определяла ту роль, которую уездное лукояновское земство играло в уездной лукояновской продовольственной комиссии… "Члены управы Валов и Красов", надо думать, сознавали эту роль не менее явно, чем остальные лукояновские обыватели, остроумию которых это обстоятельство давало немалую пищу. Что же касается до председателя, дворянина А. В. Приклонского, то он упоминался, как и остальные члены, с имяреком… Но это отнюдь не должно быть отнесено на земский счет, так как сказано уже выше, что председатель лукояновского земства, принимая эту должность, стремился этим лишь полнее выразить свое презрение к самому учреждению.
В протоколе заседания 7 марта однообразие этого списка нарушается. Члены управы Валов и Красов еще задолго перед этим прекратили свои совершенно бесполезные посещения… Зато среди обычных фамилий любопытный исследователь найдет в протоколе имена приезжих: К. Гр. Рутницкого, подполковника, командированного Особым комитетом, исправника В. А. Апрянина, заместителя г. Рубинского, и, наконец, членов губернского благотворительного комитета А. И. Гучкова - и вашего покорного слуги…
Когда мы явились в "конспиративную квартиру", - заседание уже было открыто.
На председательском месте восседал предводитель и "диктатор", М. А. Философов, человек еще молодой и необыкновенно толстый, прекрасная иллюстрация "сытости, не понимающей голодных". Лицо у него было выразительное, заплывшее, пожалуй, добродушное. Рядом с ним, по правую руку сидит земский начальник Железнов, довольно высокий шатен, с беспокойными, как будто даже тревожными манерами. В нашем крае это человек новый: служил где-то в Уфимской губернии, вышел в отставку при обстоятельствах, мало выясненных, явился в нижегородский дворянский банк для заклада какого-то клочка принадлежавшей ему земли и здесь, благодаря случайной встрече с предводителем, - получил приглашение занять должность земского начальника. Говорят, он - настоящая душа лукояновской оппозиции, главный вдохновитель М. А. Философова на все его ратные подвиги. Все говорят, что дело у него ведется не совсем чисто (что впоследствии установлено официально). Дальше сидит А. А. Струговщиков, человек пожилой. Одно время считался либералом. Жена его устраивает столовые, сам он подписывает постановления, отвергающие устройство столовых. Дворяне на него косятся, но, по-видимому, без достаточных оснований, если не считать мелочных личных столкновений, порой довольно комического свойства.
Дальше обращает внимание характерная голова Анатолия Львовича Пушкина, "племянника великого поэта". Волосы и борода у него совершенно белые, лицо моложавое, породистое, с тонкими чертами. К "семейной традиции" относится, как говорят, довольно высокомерно. Принципиальный враг земства, гонитель школ и больниц, мужиконенавистник чистой воды. Земские деньги, которые попадают в его руки, одинаково трудно получить как голодающему мужику, так и земству, требующему возврата неизрасходованных авансов. Ссуды по своему участку сокращает систематически и беспощадно…
С. Н. Бестужев и С. Н. Ахматов - двое молодых людей из отставных военных. Первый - кругленький, с широким мясисто-красным лицом, подвижной, улыбающийся и беззаботный. В делах явно ничего не смыслит, весь в руках у старшин и писарей половчее. Вскоре после продовольственной кампании бросил все страшно запутанное делопроизводство и скрылся в Москву. Впрочем, князь Мещерский печатно называл его "одним из способнейших земских начальников".
С. Н. Ахматов не обладает столь выразительной внешностью; человек незлой и, как говорят, в лукояновской политике плывет лишь по течению. В течение последующего заседания иной раз краснеет и конфузится.
Господин Костин, - временно переведен ген. Барановым в Лукояновский уезд на место П. Г. Бобоедова, который скрылся было от дружного натиска сотоварищей. Считается сторонником "губернии" и "чужим".
Наконец, А. В. Приклонский, глубокий старик, с жидкими усами и губами сатира, - сухой, подвижной и бодрый. В семидесятых годах приобрел кратковременную газетную известность довольно пикантным процессом с провинциальной актрисой. Отличный хозяин, но человек анекдотический: о нем по уезду ходят десятки курьезных рассказов…
Кроме черных сюртуков, в заседании виднелись два военных мундира: исправника Апрянина, которого ген. Баранов, с обычной стремительностью, совсем даже не зная его, назначил на место Рубинского. Здесь он во враждебном лагере. Даже его подчиненные являются каждый день с докладом к его отставленному предшественнику, а об нем рассказывают, будто он сразу же стал обучать урядников танцам (для "проведения культуры"). Человек простодушный, наивный, бывший гусар, чувствует себя в роли полицейского, видимо, стесненным и бессильным.
Полковник Рутницкий, уполномоченный от Особого комитета, состоящего под председательством наследника цесаревича, только что объехал уезд, чтобы ознакомиться на местах с распределением хлеба, отпущенного от Особого комитета. При этом оказалось, что г. Пушкин, выдававший всего по двадцати фунтов в месяц на человека, для сирот и келейниц заменил и эту более чем скромную помощь пятнадцатифунтовым "комитетским" пайком. При этом крестьянам внушалось, что это - "милость наследника". Вышло, таким образом, что те, кто получал комитетскую помощь, явились, благодаря этой "милости", сугубо обездоленными. Полковник Рутницкий высказывал по этому поводу протест, требуя, по крайней мере, уравнения ссуды…
Комиссия согласилась, и тотчас же после этого, едва мы, раскланявшись с председателем и членами, заняли места, М. А. Философов перешел к другим вопросам.
Прежде всего мы узнали, что один из земских начальников, г. Бобоедов, - "скрылся" из Лукояновского уезда, оставив свой участок. Этого беглеца я видел перед своим отъездом в Нижнем-Новгороде и отчасти уже знал причины его "побега". Господин Бобоедов давно уже был "в контрах" и с предводителем, и с большинством своих сотоварищей, земских начальников. Теперь, - отчасти, быть может, по этой причине, - он держался "системы кормления", и первый участок издержал в несколько раз больше хлеба, чем остальные. Это было нарушение общей гармонии, которого невозможно было допустить: в мужике "появился ропот на неравномерность". Во имя "спокойствия уезда" комиссия предпочитала однообразие даже в ропоте: пусть все будут одинаково голодны, - это лучше обеспечивает "спокойствие уезда"… Правда, - под боком Сергачский уезд, где за гранью лукояновской диктатуры, отмеченной каким-нибудь ручейком или мостиком, - население получало вдвое и втрое больше. Правда также, что от этой опасной границы так и реяли в лукояновскую державу "превратные толки". "Почему же вот у Ермолова люди получают по сорока фунтов, - говорили мужики, - или мы не того же царя?.. Под турецкого султана, что ли, отданы?" Но все-таки это было "за границей" и нельзя было допускать эту опасную "политику" в недра самого уезда…