* * *
Мне нужно было повидать одного знакомого скупщика и сказать ему несколько слов, но кругом была тесная толпа…
Я видел через головы освещенное огнем лицо моего знакомого и надеялся, что меня подвинет к нему общее течение. Но в это время какой-то рослый деревенский кустарь, которого образцы были забракованы скупщиком, стал пробиваться из толпы, прижимавшей его к прилавку. Я видел, как с величайшим усилием он ворочал спиной и задевал кошелем по лицам ближайших соседей. Те лишь беспомощно отворачивали лица, так как рук поднять не могли. Вдруг прилавок затрещал, фонарь на нем вздрогнул, толпа колыхнулась, и совершенно неожиданно я увидел почти у самого своего носа красное лицо с вытаращенными глазами.
Оба мы очутились на середине улицы. Кустаря, повидикому, нисколько не смутил этот пассаж, и только узнав меня, он несколько сконфузился.
- А что, Аверьян Иванович, - засмеялся я, - пожалуй, ему теперь, действительно, весело смотреть на вас.
- Просим прощения, помяли вас маленечко. Что и говорить: большое ему удовольствие. Не повредил ли, упаси господи, вашей милости.
- Это все пустяки. Но скажите, неужели трудно устроить дело иначе, чтобы всем было легче подходить: по очереди, с одной стороны?
- Да оно, конечно. Суемся мы, все равно, как слепые мухи. Я уж вам докладывал: темнота наша. Однако, надо мне бежать к другому огоньку, к Портянкину Сеньке. Давал он по шести с пятаком. Надо отдать пойти, пока не закупился. Сейчас я вас разыщу.
Через четверть часа он, действительно, нагнал меня, и мы вместе пошли по темным улицам, на которых я насчитал около тридцати скупщицких огней. Из них только пять или шесть принадлежали крупным местным торговцам; остальные светились на столиках, поставленных где-нибудь на улице, под стенами домов. За такими столиками торговалась мелкота, вроде моего знакомого по постоялому двору, а кое-где мастера-кустари, присоединяющие к работе за станком также и скупку. Это та часть кустарной массы, где мелкий скупщик еще не вылупился окончательно из мастера. Вот он принанял двух-трех рабочих; ему повезло, он нанимает еще. Сколотив несколько десятков лишних рублей, он начинает скупать товар у других кустарей и в один из понедельников зажигает огонь и садится за столик. Почти все огни, горящие теперь в крупных кладовых, загорались таким образом на маленьких столиках, прямо из-под горнов кустарей.
Аверьян называл мне имена этих торговцев, сопровождая свои объяснения бесцеремонными прибаутками и крепкими словцами. Вообще, видимо, и он, и другие кустари, кучками собиравшиеся теперь на улицах, после того, как они отдали образцы, относились к этой мелкоте с большим презрением. Впрочем, и из торговцев покрупнее редкого звали за глаза иначе, как Петькой, Васькой или Митькой.
III. Человек, который срамит свое звание
- Этому вот милостивому государю кошку дохлую на прилавок бросили, - сказал Аверьян, останавливая меня невдалеке от одного огня.
Милостивый государь, которому кустари выразили таким оригинальным образом свое внимание, сидел за своим прилавком, сохраняя выражение такого достоинства в лице, как будто ему никто и никогда не бросал на прилавок дохлых кошек. Только когда к огню подходили кустари, которых здесь было меньше, чем у других, и которые, отходя, ругались бесцеремоннее, в его лице и фигуре проявлялась неожиданно какая-то чисто ноздревская подвижность, беспокойная и как будто даже злая.
- Горшок еще с кашей на ворота повесили на-днях, - прибавил из темноты какой-то кустарь к сообщению Аверьяна…
- Ну-у?
В восклицании Аверьяна слышался восторг.
- Ах, ты, братец мой! Да кто ж это ему, а?
- Да уж кто ни сделал, а сделали, - политично ответил кустарь, придвигаясь к нам и отчасти опасливо, отчасти с любопытством посматривая на меня.
- Приезжие будете?
- Приезжий.
- Торгуете?
- Не торгует он… Посмотреть наши порядки приехал, - перебил Аверьян. - А ты, дядя, не опасайся, говори, ничего.
- Нам что опасаться, наше дело сторона, а что действительно горшок на воротах висел, сами видели.
- С пшеном, что ли?
- Ну, ну!
- Молодцы, ребята! Ну, а он что же?
- Леший его знает. Чай, велел снять, да ссыпал куда. Потом нашему же брату опять на треть отвалит…
Аверьян отвел меня несколько в сторону, кустарь, сообщивший о горшке, последовал за нами, а через минуту к нашей группе присоединилось еще несколько человек, освободившихся уже от образцов.
- Этак-то лучше, все-таки, - сказал Аверьян, оглядываясь на отдалившийся теперь огонек. - Как бы не услыхал. Ему ведь я ноне образцы-то отдал.
- Видите ли, господин, - обратился он ко мне. - Теперь вот скупка у нас идет, а вот рассветет начисто, начнется приемка. Понесем товар по образцам сдавать, да деньги получать по расчету, сколько кому причтется. Тут вот главная-то у нас путаница и пойдет.
- Товар, что ли, бракуют?
- Бывает и это. А главное в расчете. Променом, вот, донимают, да третьей частью. Сейчас, например, разделывает он десять человек, приходится на всех сто рублей, да еще там сколько-нибудь. Вот вынимает он сотельный манет и дает одному, - разделывайтесь, ребята, как знаете.
- Это мы так говорим, что связал он нас сотельной бумажкой, - пояснил другой кустарь из кучки. - Теперь, чтобы развязаться, надо ему по две или хоть по полторы копейки отдать промену. Редкий у нас скупщик без промену торгует.
Я вспомнил, что уже читал об этом своеобразном явлении павловского рынка. Исследователи останавливались перед ним в недоумении. Действительно, при условии конкуренции между скупщиками, легко сообразить, что в общем, все-таки, масса сделает соответствующую поправку и скупщику, торгующему с променом, станет продавать дороже, чем тому, кто платит без вычета. Эти соображения я высказал и кустарям.
- Так-то оно так, - сказал один. - Да ведь поди-ка каждый раз усчитай, сколько оно там придется. Иной, конечно, смекнет, а другой и ошибется.
- Мутную воду любят, вот что. Намутит, напутляет, да тут счистит пятак, там утянет другой, - глядишь, уж и гривештик. Конечно, не разживется этим, а нашему брату иной раз просто слезы с ними, с путаниками. А то еще так делают, вон как Кульков. Тот уж и рассчитывает с променом. "Вот, мол, вам, ребята, следует столько-то, да промену с вас столько-то. Получите". Да опять ту же сотельную в руки. Как, мол, так, и промен взял, и не меняешь, такой-сякой? - "Да ведь вы уж с меня, дескать, за промен подороже и берете, а денег помельче у меня нет. Ступайте вот к Рогожкину, он вас развяжет". А Рогожкин сродник и благоприятель, опять с нас за развязку по полторы копеечки утягивает. Вот этаким способом с нашего брата по две шкуры и спускают.
- Ну, а горшок с пшеном тут при чем же?
- А это опять статья особая. Горшок обозначает другое. Это, господин, насчет третьей части. У которых скупщиков свои лавки есть, те при расчете третью часть товаром выдают, чаем там, железом, а Портянкин вот пшеном стал выдавать. Цену-то ставят дорогую, а товар дают самый последний.
- И опять вам это легко сообразить и прикинуть в цене,
- Ну, не-ет. Тут уже ему приволье, тут его не уследишь, все одно щуку в мутной-то водице. Сейчас он, например, чаем выдает. Подите-ка, поспросите по Павлову, какой чаек, дескать, пьют кустари, в какую цену? Все по два рубля, не менее-с. И сами скупщики тоже говорят: господами живете. Какая бедность! Чаем все двухрублевым балуетесь! А вы, господин, этого чаю и в рот, пожалуй, не возьмете, вот он нам какой двух-то рублевый достается. Ну, конечно, надоест. Смекнем тоже, начнем и сами цену выправлять на замках. Глядь, уж у него чаю и нет. "Пшено, говорит, ребята, у меня о-отличное". Ну, отличное не отличное, а все по началу ничего, есть можно. А как во вкус-то народ войдет, он закупит гнили, да в два-три понедельника в народ и пустит. Смотришь, хворают у нас ребятишки от каши, а наконец того замечаем, уж и куры от этого пшена дохнут. Вот за это за самое и повесили Портянкину горшок.
- Для сраму, значит, - добродушно пояснил из кучки какой-то старичок с серенькою бородкой и моргающими глазами.
- Вы, Аверьян Иваныч, ему, кажись, сегодня образцы сдали?
- Да ведь вы вот не взяли, - шутливо отвечал Аверьян, - кому ж мне и сдавать-то?
- Да это что, - как-то грустно сказал серенький старичок, моргая глазами и улыбаясь… - Промен там или треть - это редкий скупщик не пользуется. А ведь Портянкин этот прямо отъемом еще берет.
- Верно, отъемом тоже… бывает…
- Как еще?
- Что вы все как да как? - резко сказал Аверьян, несколько сконфуженный раньше моим замечанием. - Да просто, как вот на большой дороге, - отнял, да и все тут.
- Закинет товар в кучу, - пояснил старик, - навалит еще на него; потом, при расчете, полтину или семь гривен и не додаст. - Как так? тут, мол, не все. - "Знаю, говорит, что не все, да я тебя, подлеца, сколько ждал, ты все не шел, так вот штраф с тебя. А ежели, говорит, несогласен, - пошел, бери свой товар да убирайся, места у меня не простаивай". А где его разыщешь, в куче? Да и скупка кончилась. Заплачешь или обругаешься, да с тем и уйдешь.
- А то еще на гуся берет, - опять после короткого молчания выступил старичок, и на этот раз на его сером лице появилось что-то вроде улыбки.
- Ну-ну, - подтвердили другие.
- На гуся, ей-богу, с меня взял. С зятем я был, с Тимошей. Рассчитал нас, ан рубля с четвертаком нет. Неверно, мол, Семен Семеныч. А у нас, господин, обычай такой, что к празднику, к Вознесеньеву дню, гусей мы покупаем. Так вот и говорит: гуся я ноне купил, да гусь-то, говорит, поджарай.
Все, даже и сам старик, засмеялись.
- Поджарай, говорит, а цену я дал за него хорошую, полтора рубля. Так вот на гуся с вас теперича я, говорит, и отчисляю. Четвертак еще вам уступки делаю, на бедность на вашу.
- Это уж не со всяким сделает, - сказал, протискиваясь плечом, низкорослый широкоплечий парень с черными сверкающими глазами. - На меня бы, я б ему, подлецу, в этом случае такого гуся показал… С дураками, господин, этак-то можно.
- Чего с дураками! - заговорило несколько голосов зараз. - Сам больно умен. Небось ребятишки пить-есть запросят, да как на неделю-то муки да соли не хватат, тут и сам накланяешься.
- Не увидит от меня этого, - сказал парень, поводя своими глазищами, в которых горело выражение страшной ненависти.
- А ты послушай, паренек, не знаю, как тебя звать. Я тебе скажу присказку, - сказал Аверьян. - Отхватил как-то котище ухо у крысы одной. Села крыса в норе и плачется. Как тут подбегает к ней мышонок, да давай над ней же смеяться. "Эка, говорит, дд-у-ура! Ухо коту отдала. Да на меня бы, да я бы!.." Откуда ни возьмись на те слова котище тут как тут. Сцапал мышонка в рот целиком и держит в зубах, только хвостик мотается. "Что ж ты, миляга? - говорит тут крыса из норы. - Ты бы, чудачок, не дался. Чать, сам-от дороже уха. Ухо мое - куда ни шло…"
Все засмеялись. Парень плюнул и быстро пошел прочь. Старичок как-то передернул плечами и прибавил со вздохом:
- Да, по-нашему так-то: что смирнее, то и лучше.
- Как не лучше, известно, лучше, - подхватил Аверьян. - Шел как-то один по дороге. И попадись тут навстречу грабитель: "Давай, говорит, пальто". А мужичок этакой же смиренной был. Снял пальто и говорит: "Спасибо, мол, мне же и легче". - "Вот оно что, - говорит охальник. - А я и не знал, чем тебе угодить. Так скидай же, милый человек, вдобавок, и жилетку…" Однако, господин, пожалуй, и скупке скоро конец, а архиерея вы нашего еще не видали. Пойдем-ка-те, я вам самого главного покажу.
- Это к Дужкину, значит, - сказал кто-то в кучке кустарей, расступаясь, чтобы дать нам дорогу. - Что ж, посмотрите, господин. Ноне он сам сидит.
Мы с Аверьяном пошли вниз по улице. Сверху, над крышами, немного светлело, ветер становился пронзительнее, и изморозь крутилась порывистее и сильнее.
IV. Светлое явление на Павловской улице
На одном из углов Стоялой улицы помещается винный склад братьев NN. С одним из них я именно и ехал вчера в Павлово. Склад уже был открыт; из-за горки с разноцветными бутылками, выставленными в окне, яркий огонек светил на улицу, освещая то фигуры проходящих, то одни снежинки изморози, крутившиеся в темноте.
- Эх! Вот где милостивые-то люди живут, - услышал я за собой тихий возглас, когда мы приблизились к складу.
Я оглянулся с невольным изумлением. Говорил маленький старичок с острой бородкой и в женской шали, тот самый, у которого Сенька взял на гуся рубль с четвертаком, уступив ему четвертак на бедность. Теперь глаза смиренного человека умиленно смотрели на освещенные окна и стеклянную дверь винного склада братьев NN.
Я невольно посмотрел туда же. У прилавка стоял мой вчерашний спутник, молодой еще человек; лет тридцати, в пальто и мягкой шляпе. Два приказчика, почтительно наклонившись из-за прилавка, о чем-то разговаривали с хозяином. Оба были одеты прилично и обладали спокойными манерами сознающих свое достоинство "городских" сидельцев. По стенам стояли рядами бутылки разных цветов, величин и калибров, - каждая за бандеролью, - и вся картина ярко освещалась несколькими лампами… Контраст с подвалами скупщиков, правда, был значительный, но я все-таки продолжал с недоумением оглядываться, разыскивая глазами - к кому бы здесь могло относиться название милостивых людей…
Не было сомнения - "благодетели" стояли у прилавка винного склада, и я испытал невольное разочарование. Восклицание смиренного человека пробуждало во мне надежду, что, наконец, среди этих жестоких картин я наткнулся на "светлое явление". И вдруг - в качестве светлого явления - чуть не кабацкая стойка!
- Вино, что ли, дешево продают? - спросил я не без некоторой жесткости в голосе.
Смиренный человек потупился.
- Быват, конечно, и винишко тоже покупай, - сказал он своим угасающим голосом, смиряясь еще более… - Тоже когда, - и выпьем, грешное дело… Бывает это, что говорить напрасно.
Очевидно, мысли смиренного человека направились в сторону "самообличения". Но из объяснений Аверьяна я понял, почему виноторговля братьев NN составляет в Павлове "светлое явление", - до известной степени совершенствующее павловские понятия. Стоит, например, нескольким мастерам, "связанным" одним сотенным билетом по тому способу, как описано выше, зайти в виноторговлю, и их "развяжут" бескорыстно. Это восхищает мастеров, за это косятся торговцы, лишающиеся грошового барыша, а главное, сознающие некоторую деморализацию, вносимую этим примером.
- Уж мы и то удивляемся, - пояснил смиренный человек.. - Возьмите, мол, с нас хошь, скажем, полтину, мы ничего, мы со всяким удовольствием, потому - прочим надо отдать полтора, а то и два…
Глаза смиренного человека улыбнулись, и он прибавил с радостным изумлением:
- Не-ет. Не берут! Конечно, нижегороцкой народ образованной! У нас, говорит, не меняльная лавка! Есть, говорит, в выручке - разменяем. Нет - не взыщите! А ни за что деньги брать - это надо самим срамиться и хозяина срамить. Мы, говорит, не согласны.
Я невольно опять посмотрел в окна склада. В это время в лавку вошли двое покупателей - какой-то молодой человек в пальто, вероятно из торговцев, и деревенский крестьянин, приехавший на базар с возом. Младший приказчик с спокойным изяществом обратился к мужику, который вошел первым, и, сняв с прилавка посуду, подал покупателю. Старший принял деньги и выдал сдачу.
Все это было мне так знакомо и так обычно: мало ли приходилось видеть винных складов и магазинов с такими же вот сидельцами, и таких же хозяев, вроде моего вчерашнего спутника. Но теперь я глядел на все это с павловской Стоялой улицы, и все представлялось мне в каком-то новом свете. Я вспомнил рассказы вчерашнего моего спутника о Париже. Теперь сам он казался даже и мне представителем какого-то другого мира. Как будто здесь, на этом самом месте, должно бы, по-настоящему, стоять "царское кружало" времен по крайней мере Алексея Михайловича. Эти ряды бутылок, обезличенные, заранее обандероленные и ждущие такого же безличного покупателя, эта спокойная вежливость вместо хищной настороженности и готовности вступить с покупателем в ожесточенную борьбу, которая теперь целым рядом поединков между каждым скупщиком и каждым мастером кипела на всем протяжении кустарного села, - вот что, очевидно, отличало этот обильно освещенный уголок от остального Павлова, выделяя из общего фона.
- Ну, идем, что ли! - вывел меня из задумчивости Аверьян, не понимавший, конечно, моего настроения. - А то опоздаем!
И его дюжая фигура нырнула в темноту. Смиренный человек, кинув умильный взгляд в сторону "милостивого" учреждения, последовал за нами.