XIII. Победы "экономического человека"
Суровый родитель мог спокойно почивать в своей могиле. Молодые глупости, все эти бреши и изъяны, нанесенные душе его сына чужедальнею стороной, заманчивым простором божьего мира, музыкой, гимназиями, университетами, лекциями Бориса Платоновича Дорошенка, - все это рассеялось… Родимое село опять захватило своего питомца и поставило его в колею. Душа отряхала ненужные придатки, возвращаясь к выполнению отцовских традиций, простых, незатейливых и суровых.
Однако, что-то там было еще назади, что влекло если не симпатии молодого скупщика, то его ревнивое внимание. Он продолжал с затаенным интересом следить за карьерой своего соперника, занимавшегося тем же делом, с теоретической его стороны. Проходя свою гимназию и свой университет, колеся по России, Польше и Украине, он закалился, высох на солнце, затаил все, что прежде рвалось наружу, но все же прикидывал свой опыт, свои познания к тому, что говорил, что писал его красноречивый, образованный соперник. Это была своего рода борьба, в которой одна борющаяся сторона даже не знала о своей роли… Своя профессия попросту и без затей стала для Дужкина от этого еще дороже…
- Вот я вам случай на этот счет расскажу из собственной моей практики. Приезжал к нам сюда корреспондент один. Долго ли прожил у нас, коротко ли, а обругал всех. И обругал, я вам доложу, на славу, хлестко. Скупщики - разбойники натуральные, башибузуки турецкие, на святой Руси болгарские зверства делают. Хор-ро-шо-с. Прочитали мы, молчим, - не впервой, привыкли!
Только попадись эта газета в Твери молодому купцу. Отец денежки копил, а сын в университете обучался. Старик умер, сын прямо из университета - за дело. Капитал агромаднейший, хочется и образование свое показать, и главного приказчика себе подыскал, который окончил курс гимназии.
Вот прочитали они газету и возмутились. Ка-ак! В России болгарские зверства! Мы этих скупщиков в лоск уложим!
Призывают для начала одного приказчика, из простых, настоящих, который из мальчиков лямку тянул, и посылают к нам, в Павлово, с таким расчетом, что, дескать, купить на тысячу рублей товару, а между тем временем и присмотреться, как нас уничтожать, с которой стороны за нас, за разбойников, приниматься… А как я еще с стариком дело имел, то и послали парня этого ко мне, с письмом: дескать, имеем нужду в павловском товаре, так помогите. И список составили, и даже проставили цены, по своим соображениям, по ученым, чтобы и кустаря как-нибудь, сохрани господи, не обидеть.
Отлично. Посмотрел я список, подивился про себя. Однако, как это дело не мое, - помог. Купили, укупорили, отправили. Через сколько-то времени едет приказчик опять, и опять список, - товар другой, цены другие. - "Ну, что, мол? Как расторговались?" Ухмыляется парень: - "Плохо". - "Хлебнули шилом патоки?" - "Маленько. Рублей на шестьсот убытку". - "Так. А кто у тебя хозяин? Никак из университета?" - "Так точно". - "А главный приказчик?" - "Гимназист". - "Отлично. Стало быть, университет да гимназия. А мы с тобой люди простые, не ученые, не балованные?" - "Где нам-с". - "Ну, так давай-ка ты список сюда". Да по списку этому карандашом, чирк, чирк, - и захерил все. - "Ну, давай теперь мы с тобой свой список составим, не по-ученому, а по простому нашему разуму. Вот за это - и дороже можно дать, потому что товар теперь в ходу, а этого вот и даром, ежели дадут, не бери, - не надобен, нипочем".
Купил ему таким способом весь сортамент, присланные деньги извел, да еще от себя на такую же сумму прибавил. Вези, друг милый, да поучи маленько ученых людей!
Через небольшое время опять ко мне парень на двор, с письмами да с поклонами. "Велели кланяться, благодарят за наставление, просят впредь наукой не оставлять". - "Поняли, значит?" - "Как не понять, помилуйте-с. То убыток был, своего не выручили, а теперь в полгода с барышом растоварились". - "То-то, мол, скажи, пусть газет не читают. По газетам хорошо разговоры разговаривать, по наукам лекции читать, а торговое дело надо по старине вести, как люди ведут…"
Дмитрий Васильевич помолчал, нервно побарабанил пальцами и резко повернулся опять ко мне.
- То же самое и Борис Платоныч, господин Дорошенко. Слушал я его, слушал, - ну, а как стал свой университет проходить, и думаю: погодите, Борис Платоныч, высоко летаете, куда-то сесть придется…
И действительно, после смерти отца дела красноречивого противника скупщиков пошатнулись. А тут под рукой хорошо изученное "дорогое" кустарное дело, а тут под рукой и помощник, тихо, смиренно, с затаенным горьким смехом в душе предложивший свои "непросвещенные", скромные услуги. И вот опять теоретический университет попадает под руководство университета "практического". "Фигурная личность", блестящий оратор, громивший скупку и поселявший сомнение даже в скупщицкой душе, Борис Платонович, уронивший Дужкина даже в глазах его собственных приказчиков, очутился, наконец… хотя и не прямо, не непосредственно, но все же очутился за скупщицким прилавком, и трепетный огонек у входа в мрачные пещеры осветил также и дорошенковскую долю этой операции.
Дмитрий Васильевич отплатил своему сопернику истинно по-христиански: он берег его интересы так ревниво, как не берег даже своих; при каждой новой удаче бывшего оратора на губах скупщика являлась такая радостная улыбка, как будто барыши приходились на его собственную долю. Нет, за себя он не мог радоваться такою радостью. Тут была доля старого чувства, тут отдавалась дань юности, ее задавленным стремлениям, ее горькой зависти, ее нравственным унижениям и глухой борьбе. Скупщик отдавал ученому барыши по счету на бумажки, а себе брал у прежнего Дорошенка, у красноречивого оратора, у строгого проповедника, иные барыши, без счета. Он говорил себе с торжеством, что он, а не они правы, что они пошли его путем, значит, путь этот верен, что его родитель не напрасно вырвал суровой рукой из юного сердца трепетавшие в нем когда-то ненужные придатки и обманчивые грезы! Это было торжество и вместе оправдание, - оправдание и давно умершему экономическому человеку, лежавшему в могиле, и новому экономическому человеку, который выходил теперь на свой путь уже без малейших сомнений, даже, без малейших остатков горечи, превратившихся в сознание удовлетворения и торжества…
И вот в один прекрасный день, почтительно, но с явною улыбкой, немолодой уже Дужкин взглянул в глаза немолодому Дорошенку и сказал своим жестким голосом:
- А что, Борис Платоныч, помните ли вы ваши прежние речи? Пожалуй, ведь и сами теперь… тоже болгарские зверства производите?
Оратор сдался. Он зачеркнул все, что говорил когда-то в том самом городе, в присутствии того самого человека, который теперь пристально смотрел ему в глаза.
Была как-то кустарная выставка в Харькове… Выставка не удалась, все лезло врозь, экспоненты остались недовольны, недовольна осталась публика, недовольны газеты. Триумфатором вышел один Дмитрий Васильевич Дужкин. Он получил награды, почетные отзывы, его товар обратил на себя всеобщее внимание, и, наконец, в том самом городе, а, может быть, даже в той самой зале, где некогда раздавались громовые речи против "египетского рабства" кустарей, - теперь Дорошенко торжественно сознался в своих прежних заблуждениях. Нет, благородное скупщицкое сословие является необходимым звеном в кустарном организме. Это - просвещенные коллекторы, совершенствующие производство!
И Дмитрий Васильевич, разгорячившийся от молодых воспоминаний и недавнего торжества, смотрит мне в глаза, и взгляд Дмитрия Васильевича как будто спрашивает у меня, молчаливого слушателя этой драмы: "Ну, чья же школа лучше?"
XIV. О торговом деле и баловстве
- А Николай Петрович Зернов? - спросил я как-то невольно. - Ведь и Николай Петрович тоже… из университета?
Дмитрий Васильевич привскочил со стула.
- Что ж такое Николай Петрович? - позвольте спросить. Ничего и не вышло.
- Да, но отчего?
- Отчего? А вот я вам скажу отчего.
Он нервно взял стоявший на столе стакан и поставил его передо мной, крепко стукнув донышком.
- Видите: стакан. Не велика штука, нехитрая, какие тут узоры, - вон грань одна, больше ничего. Так. А тридцать лет назад делался этот стакан с кромочкой. Значит, тогда спрос один был, теперь спрос другой. Дай вам теперича стакан с кромкой, вы скажете: нет, не желаю, дайте мне новейшего фасона. Верно?
- Верно.
- Так то стакан. А теперь возьмите замок, - тут сколько сортов, да сколько фасонов!.. Сейчас вот медная штучка приделана, только и есть разницы. А между тем эта штучка пускает замок в ход, от этой штучки поплывет этот замок рекой, а уж другой который-нибудь остановляется. Так ли я говорю? Ведь на это есть спрос, штука весьма, скажу вам, капризная! Вот я о себе, не хвастаясь, скажу: по Харьковской, да по Московской губернии все знаю, настоящий профессор. Чуть маленько один товар позамялся, уж у меня ушки на макушке, - отчего? Другой опять тронулся шибче, - какая причина? Сейчас соображаю: тут попридержу, там повыпущу! Потому что в том мы полагаем свою выгоду и места эти нам стали известны… Сколько теперь этого железного товару через руки прошло. Ведь он, замок-то, всякий бывает. Есть замок по рублю за штуку, и есть замок по сороку копеек десяток. Опять есть замок с секретом, а есть и такой, что возьмите вы их десять, только один отпирается. Значит, в одно место требуется одно, в другое место - другое.
- Куда же, однако, - спросил я, - может требоваться замок, который вовсе не открывается?
Дмитрий Васильевич посмотрел на меня взглядом снисходительного превосходства и сказал не без некоторого пафоса:
- Россия, милостивый государь, государство агромаднейшее… тут всякая дрянь сойдет!
И, не останавливаясь дальше на этом предмете, продолжал с увлечением:
- Так вот-с! Которому человеку это выгодно, кто этим с малых лет занимается, тот может все уследить. А другому как узнать? Вот и говорю я Николаю Петровичу: - "Не выйдет у вас". - "Нет, выйдет". Ну, хорошо, я об себе не стал утверждать, пусть я не понимаю, а только говорю, что не выйдет. И не вышло!
Почему не вышло?.. А вот почему-с. Был тут, например, мастер один, Рябов пофамилии. Делал замок, называемый рябовский, и был тот замок "введенный". Хочешь, не хочешь, а без рябовского замка торговать невозможно, потому что придет оптовый покупатель, спрашивает: "Дай ты мне, говорит, на пятьсот рублей чего хочешь, да на пятнадцать целковых рябовского замка". Не дашь, и остального товару не продашь, в другое место покупатель уйдет. Работа, что говорить, чистая была, известная, и свое клеймо!
Вот приходит раз этот Рябов, приносит замки. Я и говорю: теперь, Михайло Петрович, вашего замка у меня довольно, а надо мне вот какой, скажем хоть, для примера, балагурский.
- Как так? - говорит. - Мне, говорит, балагурский не столь уже выгоден. На своем я сорок копеек получаю, на балагурском четвертак. Какая же мне надобность? Не желаю.
- Как хотите, - говорю, - а покамест должен я переждать с вашим замком.
На следующей неделе тащит опять свои. Делать нечего, человек нужный, беру. - Сделайте одолжение, Михайло Петрович, приносите мне балагурских.
- Не желаю.
- Воля ваша, неприятно мне это, да уж хоть разладиться с вами, а больше теперь брать не могу.
Потому что уж я замечаю: замялся этот замок, задерживается в лавках. Думаю, может, на короткое время стал, а там и опять пойдет; ну, а бывает и то, что вовсе из моды вышел. Значит, мертвое дело. А мастер только свистит.
- Наплевать! У нас теперь артель. В артель сволоку. И то давно зовут.
- Как вам угодно. И нежелательно мне с вами расставаться, а больше мне не под силу.
Ну, и ушел в артель. И горюшка себе не знает: наделает и сдает свои замки, наделает и сдает. А там все берут, да все берут. Навалил груду, а между тем замок этот на рынке и вовсе стал, кончилась мода, а они и не заметили. Набрали всякого добра много, возят с места на место: на ярмарке торгуют, в Москве, в Петербурге, в Урюпине шилом патоки хлебнули… Наше дело требует сноровки, где шажком, где ползком, где и поклониться. Вот я вам опять-таки случай расскажу, со мной и дело-то было. Приезжает каждый год в ярмарку купец из Сибири, Кабалов, ежели слышали. И каждый год все на тысячу рублей у меня товару берет; не то что павловским товаром торговлю ведет, а так, между другими предметами и наш годится. Только раз и говорит мне этот купец: "Ваш мне товар ни шьет, ни порет; ни барышу от него настоящего, ни убытку: возьмешь его - сойдет, пожалуй, не возьмешь - и без него обойдется дело. Уж и то думаю, тысячу рублей не на другое ли что оборотить?" Намотал я эти слова на ус. На следующую ярмарку, жду-пожду, не является ко мне приказчик ихний. Плохо дело, - на тысячу рублей не продать, тоже изъян. Иду к самому в гостиницу. "Спит, через час приходите". Прихожу через час - на биржу уехал. Я на другой день. "Принимают?" - "Спит, приходите через час". - "Ничего, я в передней обожду, человек небольшой". Сел, сижу себе смирненько. Вот, слышу, проснулся, оделся, через малое время выходит в пальто. Увидел меня, кивнул только головой.
- А, это вы?
- Я-с. По делу.
- Некогда, завтра приходите.
- С нашим удовольствием.
На утро опять та же история: "Приходите послезавтра", - а продежурил я у него на этот раз уже два часа. На третий день, как увидел меня на месте, так даже удивился.
- Все ходишь? - говорит.
- Хожу, по приказанию вашему.
- Я, - говорит, - думал: ты обидишься и ходить бросишь.
- Помилуйте, говорю, молод я еще на людей обижаться, которые более меня стоют.
Посмотрел на меня старик, усмехнулся, протянул руку:
- Видна, говорит, птица по полету. Вы, говорит, молодой человек, имеете ум. Люблю умных людей. Не угодно ли со мной в гостиницу отправиться, там и о деле потолкуем.
Отправились, столковались. И до настоящего времени, вот уже двенадцатый год, все берет товар. И не надо бы иной раз, а берет. Вот как наше дело идет-с. Всякое дело своего ума требует, а в нашем деле ум требуется покорный.
Да это и во всяком деле так-с… Да это и во всей жизни так. Страх - начало премудрости, это сказано недаром. Умный человек сам себя в страхе держит, сам на себя покорность налагает. Глупого человека чем удержишь? - нуждой-с! А без страха один разврат, непокорство, баловство! Товарищества, артели, помощь бедным… - Куда это вы, господин мастер, спешите? "Иду в артель деньги получать". За что? Для чего? Баловство одно! - закончил Дмитрий Васильевич, стоя передо мной и страстно сверкая своими глубокими черными глазами. - Баловство! Потачка! Рубь сберечь - вот чему народ учить надо.
- Но из чего же сберечь, Дмитрий Васильевич?
- Из чего?
Дмитрий Васильевич посмотрел на меня глубоким взглядом.
- Из чего? А вот из чего-с! Я вам сейчас расскажу из чего-с.