15) За Днепром, возле красного трактира, казак, возвращаясь в 1812 году с французской войны, заболел; а близ того есть сосна, а на той сосне казак вырезал саблю и пику, и под тою же сосной выкопал саблей неглубокую яму и положил там в сакве походной большое количество денег, червонцами. Не доехав до дому, он помер, сознавшись священнику…
Перечитав заманчивую роспись эту несколько раз и расспросив хозяина своего, в котором из этих мест было уже искано и каковы были последствия, Лупопупенко раскланялся, выпив на дорогу еще маленькую, и решился вскоре, по разным приметам, начать поиск свой с № 13. С трудом только достало у него терпения выждать, покуда земля немножко прочахла из-под снега: беспокойство мучило его, и нужда подгоняла; в доме давно уже почти нечего было есть, и жена, зная, что деньги были, и не получая в них никакого отчета, грызла казаку голову и день и ночь.
Место осмотрено было с большою осторожностию днем, несколько раз; две дороги под рощей найдены, а также две или три кривые березы. Лупопупенко мучило сомненье, под которою из этих берез лежит клад; наконец он, однако же, сообразил, что это должно быть под самою толстою, старою березою, и начал готовиться в путь. Обманув жену как и чем мог, он собрал в полночь снаряды свои: щуп, заступ и лом, и отправился под кривую березу. Как он там отмеривал шаги на закат солнца, щупал, где земля порыхлее, и наконец принялся за работу - этого мы в подробности не знаем, но он возвратился домой ночью же, растеряв дорогою лом и заступ, и в таком страшном виде, что жена, прежде еще, чем успела вздуть огня, а как только отворила дверь и услышала дыхание его, перепугалась насмерть. Сперва думала она, что Лупопупенко воротился пьяный, но сама божилась после, что вскоре убедилась в ошибке своей и поносила его понапрасну, и пьян он не был, а насилу опомнился и оклемался. Он уверял после, что глухое завывание по роще вскоре начало раздаваться и усиливалось постепенно, по мере того как он дорывался клада; наконец по лесу пошли огни и такие страшные голоса, что он поневоле оглянулся в сторону, но тогда увидел он вокруг себя такие страсти, что ни подумать об этом, ни пересказать не может. Он не вытерпел, бросил все и побежал; черти гнались за ним, улюлюкая, как по волку, травили его огненными псами, и как ушел он и как попал домой, и сам не помнит.
Но охота искать клады все еще не покидала Лупопупенко, и, потужив с неделю и отдохнув, он опять пошел посоветоваться с тем же приятелем своим из Печоры, а этот, для утешения верителя своего в беде и неудаче, дал ему на придачу еще одну запись, которая указывала самый верный и несомненный клад. Во время киевского большого мора, в 1778 году, говорилось в записи этой, какая-то большая барыня, со всей семьей, домочадцами и пожитками, выехала из города и остановилась на известном месте в лесу, обозначенном двумя толстыми дубами. Но, захватив с собою чуму, все они в лесу перемерли, а деньги и драгоценности наперед зашили в воловьи шкуры и зарыли в землю, вместе с убитыми для этого волами. В записи было также сказано, что щуп на этом месте, на глубине двух аршин, останавливается на воловьих костях.
Итак, решено: Лупопупенко идет за этим кладом, но страх от первой попытки отнял у него несколько храбрости, и потому он решился пригласить с собою двух надежных товарищей.
Пошли, отыскали два дуба, размерили между ними расстояние шагами и хотя не могли ничего нащупать прутом или буром, но уже решались было без этого приступить к работе, как Лупопупенко, отойдя немного в сторону, среди темной и бурной ночи, вдруг закричал диким и страшным голосом… Товарищей его будто громом оглушило и мотнуло в сторону; без памяти бросились они бежать, и долго еще вслед за ними раздавался пронзительный, отчаянный крик несчастного Лупопупенко, которого, без сомнения, черти терзали по клочку, по волоску…
Прибежав без памяти домой, товарищи, однако же, постепенно опомнились и стали догадываться, что сделали дурно; они созвали еще несколько молодцов и пошли гурьбой выручать у черта казака… Как только подошли они к нечистому месту и подали робкий голос, как в ту же минуту бедный Лупопупенко стал отзываться настоящим волком; они подошли несколько ближе и стали с ним перекликаться и переговариваться; он звал их на помощь, уверяя, что он гибнет совсем, что скоро дух испустит, если его не выручат; а они, не желая связываться с таким опасным и непосильным врагом, не решались подойти… Мало-помалу, однако же, он умолил их раздуть огня и идти к нему всем вместе, осенясь крестным знамением и читая молитву ангелу-хранителю; робко приближалась толпа, и наконец увидели, что бедный Лупопупенко нашел клад; он попал в волчий капкан.
Кто бы разуверил его, если бы он сам как-нибудь вырвался и ушел, что его не черт поймал зубами за ногу? И сам он догадался, в чем дело, тогда только, когда товарищи подошли с огнем и осветили казака в капкане.
- Ну, капкан так капкан, - сказал он. - А черт таки не дал мне спуску: страсти были неописуемые, невообразимые, по диавольскому наваждению; и я стоял против нечистой силы носом к носу и не мог тронуться с места! Несите меня, братцы, домой… Что-то хозяйка скажет?
СКАЗКА О КЛАДЕ
(Богатырская сказка)
Как подумаешь да порассудишь, что иной голыш, бедняк бьется из-за последней деньги, из-за куска хлеба, колотится, что козел об ясли, весь век, да и то, бывает, не добьется до торной тропы, чтобы пройтись, как люди ходят; а иной, Господень крестник, только шапку наставит, и валится всякое добро и милость, живи да поживай. Как подумаешь, подгорюнясь, про эту притчу, так поневоле и сядешь, надувшись, как волостной наш, коли его кто обнесет случаем чаркой, сядешь, да и переведешь дух, что кузнечный мех, да повесишь голову и сидишь.
Мужичок, сказывают, живучи где-то в понизовом захолустье, так же, по-нашему, все тужил да тужил, что ему талану нет; а все, вишь, хотелось разжиться так, ни с чего, здорово живешь; не то чтобы работой да пóтом, а сидючи-глядючи, по белу свету гуляючи, пляшучи да припеваючи; и задумал он разбогатеть кладом. Наладил он песню ли, сказку ли про этот клад, да все и читает ее одну, словно вековую докучную сказку про Сашку Серую Сермяжку; и бредит кладом, и здоровается с тобою кладом же, и прощается кладом, и куска, прости Господи, ко рту не поднесет, не помянув, хоть про себя, клад. Чему же быть тут доброму, коли человеку дурью глаза и уши запорошило, голову набило по самое темя? Люди берутся за цеп, за косу, а он персты расставит пошире, словно грабли, уши развесит да так и ходит по селу дурак-дураком; только норовит, где бы какого старика поймать, чтоб порассказать ему, какие клады бывают, да где живут они, да кому даются, а кому не даются; и в одну ночь, чай, прошатался молодец наш, клада ищучи, то к Лукашкину яру, то под Заячий лаз, то на Мурзинский курган, да, видно, не дается клад: молодец наш ходит все тем же оборванцем в сермяжном зипунишке, что на одной подкладке держится, а то бы давно развалился.
Первые клады в понизовых губерниях положили, сказывают, волжские разбойники. Выедут они, бывало, ночью на матушку-Волгу широкую в косной лодке да прикроются сверху рогожами, чтоб не видать было народа, и только вóззрятся на расшиву какую либо в дощаник, в кладную, то и держат прямо в корму. Коли кормщик на путевом судне по обычаю окликнет их: "Мир, Бог на помочь" да "Откуда Бог несет?", а потом: "Чье судно, чья кладь, откуда бурлаки?", то чем бы и как добрым людям, отвечать: "Вам Бог на помочь, - оттуда-то, хозяин такой-то, кладь такая-то", да выждать напутного слова: "С Богом!", да и идти себе своим путем, так разбойники молчат, говорю, на оклик да держатся прямо в корму, а подошедши, кидают причал, а атаман кричит: "Бери причал!" Бурлаки знают, что разбойника ни одна пуля не берет, обух не одолеет; принимают молча причал и на приказ атамана "Сарын на кичку" все до одного прячутся в мурью - в порожнее место промеж палубой и кладью. Хозяин тут управляйся один, как знаешь, а бурлаки ни за что на разбойника руки не подымут. Разбойники влезают на судно, берут хозяина либо приказчика, кто случится, и допытывают: "Где деньги?", а коли устойчив больно да упрям, так бывало и то, что поджаривали на легоньком огоньке. Набравши золота и серебра много, случалось, что разбойникам девать его некуда; они и зарывали его в землю и писали на клады эти записки , где лежит клад и кому он дается; вот, например, запись на клад: "От села Свекловихина на полдни, в семи верстах от Красного яру, супротив большого каменного мару, в двухстах семнадцати шагах, а от раздвоившейся березы в сорока семи шагах, положено кладом, в двух чайниках медных да в котле чугунном, на глубине косой сажени, золотом на двадцать одну тысячу, серебром на семнадцать с половиною тысяч, да золотых с каменьями дорогими перстней два. А клад этот никому не дастся, только дастся он молодому удалому накануне Ивана Купала, коли задом пройдет от самого села до места и станет рыть, не оглядываясь, не озираючись, да обет положит выкупить трех человек из острога, да господских троих на волю вольную. А буде зароку не выполнит, то клад пропадет, в него самого уйдет и огнем въестся, и в костях мозги усохнут. Слово мое крепко". А какой зарок либо завет кто положит на клад, такое слово и твердит про себя, когда клад зарывает; затем уже клад не дастся тебе, коли завету не исполнишь, во веки веков. Сказывают, что один какой-то обронил запись такую, а мужик нашел ее, вынул клад, сам пропадал без вести сорок лет, а воротившись, выкупил у господина на волю всю деревню свою. Другой клал клад и приговаривал: "На сто голов молодецких", то есть чтобы сто молодцов пришли за кладом этим, а больше он никому не дастся, а лыкодер в лесу тут же подле случился да переговаривал за каждым словом по-своему: "На сто колов осиновых"; переговорив хозяина одним разом - а кто какое слово напоследок вымолвит, по тому и быть, - лыкодер вырубил сто колов осиновых, поклонился ими кладу да и вынул его, и клад ему дался без спору. Опять другой, сказывают, положил клад богатый да не велел даваться никому, поколе на этом месте станет море. Мужичок этот помер, а запись досталась сыну, да только не знал он, как с нею быть и как добыть клад. На селе этом жил мужик, про которого шла молва что он всякую пору и причину знает и оборот во всяком деле; к нему и пришел с записью молодой парень на совет да и прогулял по недогадливости своей клад. Мужик этот провел парня - то тем, то другим его пробавил, а как весна пришла, так подпрудил место, где положен был клад, заметив его колом, да под водой и вынул. Вот-де тебе и море! Есть где-то, сказывают, пугачевский клад; положен в мешке кожаном, а мешок в рубаху, а поверх кладу положен убитый человек нарочно, - видно, чтобы кто рыть станет, подумал, что это-де могила, и покинул бы ее. А это еще слышал кто, что есть жук, который летает ночью накануне Иванова дня и сам норовит налететь на человека: коли рот растворишь да подставишь его и жук влетит, то выплюнь на руку, и у тебя богатый клад; сыпь скорее с руки в мешок либо в шапку да во все карманы - посыплется чистое золото.
Иные кладут благочестивый клад с молитвою, а чаще того, спознавшись с нечистой силой, с бесовскою властию; тогда уже не вынет его никто, не отдав души черту. Много есть кладов татарских и калмыцких старых годов: так к тем уже не приступайся без шайтана либо веди такого ж некрещеного татарина. Эти клады живут без записи, но не вынешь, хоть и знал бы, где лежит, коли с шайтаном не побратаешься. Есть и такие клады, что взаймы дают; приди, попроси честно, с поклоном: дай-де, пожалуйста, кум, сотенку, я принесу тебе накануне Рождества либо там в Духов день, что ли, - и дастся, да только если, упаси Боже, обманешь, так пропал: помрешь, либо рука усохнет, а не то сам пойдешь по свету белому кладом ходить до поры до времени, поколе кто не ударит тебя, как в драку пьяный полезешь, по щеке, тогда сам и рассыплешься кладом. А есть и такие ходячие клады: мужик, сказывают, ночью нашатнулся на какую-то сапатую кобылу да хотел отогнать ее, ударил кнутовищем - она и рассыпалась кладом, да все старинными золотыми да крестовиками. Другой мужик этак же хотел ночью свинью выгнать из огорода и, Бог весть, говорит, отколе она затесалась: тын плотный кругом, что и кошке негде пролезть, и калиточка на запоре, а хрюкает, ходит да по грядам роется. Мужик выскочил из избы, ухватил полено, шарахнул свинью вдоль по боку - она и рассыпалась кладом, да таким, что десять огородов можно купить да по десятку работников еще на каждый. А то есть и такой клад, что ни с чем не дается, как только по своей по доброй воле; кто знает, где он лежит, так ходят о полуночи туда да упрашивают его и кумом честят; ино раз десять побывать доведется да потолковать с ним, поколе покажешься ему, да приглянешься, да ему угодишь; а сдастся, так твой, бери смело.
Всего этого, а может еще и побольше того, наслушался молодец наш, словно сыворотки нахлебался: брюхо набито, а ни вкусу, ни проку; уже ничего не слышит, не видит, кроме клада. Одно на уме, одно на языке. Человек видит свинью либо другую какую скотину, так подумает, может статься, ину пору - кого грешная дума не одолела, - подумает разве только, что вот-де, кабы она моя, так я бы ее на рынок свез да продал, либо вот, кабы моя свинья, так откормил бы ее к праздникам да зарезал, уж по крайности знал бы и помнил, что Бог дал праздник; так подумал бы, говорю, иной человек; а наш молодец, на котором лохмотья серой сермяги держались, как листья кочана капусты вокруг кочерыжки, не иглой да ниткой, а тем, что приросли, наш молодец все только, как увидит свинку, то и норовит свистнуть ее из-за угла поленом - не рассыплется ли кладом? А тут, глядишь, по рылу заденет ее поленом, она и околела, и разделывайся да ведайся с хозяином, как знаешь. Так-то не раз, бывало, отомнут нашему молодцу за проказы эти бока, что он про себя думает: хоть бы уж самому мне кладом рассыпаться, так уж был бы один конец! Сказывают, что сделал молодец наш раз как-то еще лучше: повстречал он на чужом селе немого старика нищего, и померещилось ему, что это ходячий клад; он, подошедши, да и давай его, бедняка, колотить, а тот нем, слова не вымолвит, ревет не своим голосом, а сказать ничего не скажет. Тут набежали ребята, схватили раба Божьего, искателя клада, валяли его часа два, словно гвардейское сукно, да еще и затаскали было по судам да волостным правлениям, так что вышел он оттуда - еле-еле душа в заплатах держится, весь костяк наружу вылез. Кажись бы, это ли не наука ему? так нет; отдохнул да перемогся - и забыл прошлое горе и готов хоть ныне, хоть завтра опять за кладом идти. То-то забывчив на прошлую беду русский человек: и крута гора, да забывчива!
Подсиживал молодец наш и папоротниковый цвет, выжидал его, как пылинка в засуху росинку, - не дался; собирал и семитравный травник - либо не досушил, либо пересушил, а кладу не доискался; выходил и до зари по ночам подстеречь да высмотреть, на каком месте в сухих буераках черти поминки поминают, потому что слышал от старых людей, что там быть и кладу, - не доискался и чертей; искал он и разрыв- либо спрыг-травы, которую называют и железняком и от которой все запоры и затворы разлетаются и клады сами в руки даются, - так не далась ему и трава эта, Бог весть отчего; словом пришлось нашему искателю хоть камень на шею да в воду, коли б шайтан его не помиловал; слушайте.
На самого Ивана Купала, когда настоящая пора бывает клады искать, молодец наш пошел в ночи в раздумье, куда глаза глядят, и стал думать про себя уже вот что: когда б то найти мне хоть такого сатану, что, сказывают, душу берет да чистым золотом за нее расплачивается, ах, когда б найти! - не пожалел бы душишки своей, отдал бы черту, хоть самому ледащему, только бы отсыпал он мне шапки две этого добра, ей, не пожалел бы душишки, ниже для последнего поганца, которого, может статься, там, на низу, и в ломаный грош не ставят, и бьют, и обделяют, и немного душишек на его долю достается.