Было темно. Прямо в щель улицы светил молодой месяц. Леонардо расправил члены и, поднявши руки, воскликнул:
- Мы полетим когда нибудь на деле!..
III.
- Наглый глупец, - ворчал Пополони. - Наглый глупец!..
Он шел по аллее платанов на земляном валу, направляясь от города Campo Larso. Утро уж брезжило. Свежий ветер дул ему в лицо с больших каналов.
- Но как мне скверно! Как болит голова!.. Неужели он прав? Неужели это явление мозга? Никогда. Тогда и вся вселенная… тоже явление мозга? Как болит голова!
Вдруг Пополони услыхал голоса.
- Видишь, опять согнулась эта ось, - говорил один голос; - все оси недостаточно прочны, но если их сделать неполыми, как ты советуешь, мы мало выиграем в прочности, но много проиграем в весе. В этом ведь вся задача.
Пополони остановился.
- Уж не он ли, не глупец ли?
- Синьор Леонардо, - отвечает другой голос, - ветер крепчает, и в этот раз можно взлететь довольно высоко. Позвольте мне.
- Нет, я попробую сам.
Пополони раздвинул ветки кустов, росших по сторонам аллеи, и увидел на откосе вала огромную, чудовищную птицу, длинные острые крылья которой смутно белели при загоравшейся заре. Эти крылья вдруг дрогнули, раза два медленно развернулись и поднялись, как крылья бабочки, сидящей на ветке. Потом они задвигались чаще, и длиннокрылая птица красиво и плавно поднялась навстречу утреннему ветру, все выше и выше… Пополони окаменел, глядя вверх, раскрыв рот.
- Брависсимо, мастер! - кричал вслед птице человек, стоявший на откосе вала.
Птица стала медленно опускаться и села на землю в двух - трехстах шагах. Человек, представлявшийся Пополони дымчатым силуэтом, сбежал с откоса, послышались радостные голоса, и крылья, странно качнувшись и сложившись, приникли к земле и поволочились вверх по откосу прямо к Пополони. И мимо ошеломленного Пиппо, возбужденные и веселые, прошли, волоча крылатый механизм, мастер Леонардо с учеником. Это был он… Бескрылый глупец.
Пиппо желчно сжал губы, его бородка дернулась к носу, нос опустился к бородке, и он побрел назад к городу, стараясь не думать, потому что от мыслей болела его отравленная голова.
Арфа
Я долго принадлежала старому кантору в маленькой деревушке. Где и как я родилась, не помню. Инструменты одухотворяются сознанием лишь позднее. Душа их пробуждается лишь душою людей, соприкасаясь с ней в царстве звуков.
Там, в маленькой деревне, в комнате старичка я влачила свое существование.
Но, впрочем, мне не казалось оно плачевным. Я любила моего виртуоза. Он первый пробудил во мне прекрасные звуки. Я рада была звенеть и рокотать, аккомпанируя хору свежих детских голосов. "Лучше ничего нет, - думала я, - вот она музыка, вот она любовь". Странно было лишь то, что до иных струн кантор не прикасался никогда.
Половина струн звучала постоянно, ясно, сознательно, разнообразно, другие звучали и дрожали лишь изредка, я сознавала их смутно, они казались мне бедными, бледными… А некоторые струны молчали. Но я знала, что они есть у меня…
Как-то я стояла у окна. Оно было раскрыто: луна сияла на небе, блестели серебристые тополя переливчато, их гладил ветерок и благословляло голубое сияние. И вот ветер пахнул в окно и тронул дыханием мои струны. И все они издали слабый стон. И те застонали, которые всегда молчали. И тут я затосковала на минуту. Ах, как я затосковала! Все струны, которые молчали, шепнули: "Еще". Но ветер не трогал их больше. А им хотелось петь. Понимали ли вещи вокруг меня, понимали ли люди, что я умоляю позволить мне петь, что я жажду звучать, потому что я живу, наслаждаюсь, люблю. О, зазвучать всеми струнами! Но, должно быть, они не красивы, не нужны людям. Лишь некоторые им нужны, другие они трогают редко, - они немощны и жалки, - а многих, многих струн они чуждаются, избегают. Отчего у меня не меньше струн?.. Когда кантор подходил ко мне, я была в восторге, я охотно отдавалась ему и пела, и мечтала: вот он коснется и их, тех отвергнутых, непроснувшихся струн. Нет, он всегда миновал их, упорно играя все те же мелодии. Конечно, это жемчужины красоты, венец музыки эти мелодии. Как я благодарна моему виртуозу!
Как-то раз я стояла одна, погруженная в мой полусон полуодушевленного тела. Вдруг голоса. Один сочный, громкий. Входит мой кантор в своем пожелтевшем сюртучке, широких брюках, с лысой головой и слезящимися глазами, а за ним высокий старец во славе серебристых кудрей, с блестящими черными глазами. Власть в его губах, в его жестах. Он громко говорил:
- Так ты попал в канторы, старина? Учишь петь котят и щенков? На чем же ты аккомпанируешь?
- Вот она, - сказал весело мой владелец, указывая на меня пальцем.
- На арфе? - спросил чудный незнакомец и положил на меня свою нервную руку. - Благородный инструмент, если кто умеет играть,
- Она расстроена. Ведь я играю на ней все то же да то же.
- А слышал ты, старина, мою музыку на плач детей Израиля?.. Нет? Ну, слушай же.
И он взял меня, обнял своими горячими руками. Он немного подтянул иные струны, трепетавшие под его пальцами. И вдруг, Боже! Я ли, я ли это? Какие вздохи ангелов наполнили комнатку, что за золото, что за молитвы, что за чистые слезы! Какие рыдания полились из-под дорогих пальцев, которые я целовала, какие глубины открылись!
И звуки, росли, гремели… Теперь месть, месть звучала: я вся дрожала от неиспытанного еще гнева, я призывала проклятия: "Блажен, кто разобьет о камень твоих младенцев". Молчал старый кантор, молчала толпа под окном, бурно вздымалась грудь вдохновенного маэстро, а я еще звучала счастьем новой жизни. Так вот она музыка, вот она жизнь! Так вот те струны, которые я сама стала презирать, которые словно умирали во мраке молчания.
И сколько счастья открыл он мне! Он играл на мне "Песню песней", и я плакала от страсти, звенела жгучим зноем, трепетала, шептала замирая… Мир открыл он мне во мне самой… О, жизнь! Ты прекрасна, неизмерима. О, повелитель мой, царь, волшебник, бог мой! И он говорил: "Откуда у тебя такой инструмент? Я тебе подарю прекрасную фисгармонию, а ты уступи мне свою красавицу. Что за форма, что за голос! Редкая арфа!"
И он взял меня.
Философ, который смеется
Мы сидели на ступенях храма Посейдона.
Весь рынок, обрамленный колоннадами храмов и гимназий, был перед нами со всем своим немолчным, многоязычным, хлопотливым шумом. Тысячи моряков и рабов разгружали барки и триеры. Кое - где кучками собрались купцы в паллиумах и восточных одеждах. Страстно жестикулируя, разговаривали между собой финикияне и сирийцы. Изредка виднелся важный египтянин с голым черепом, а вокруг этруски, греки и другие.
Нам видны были также зеленые рощи справа и слева от города, холмы, покрытые кустарниками, и высокие кипарисы, а впереди позолоченное солнцем, кипящее серебряной пеной веселое море… Блестя парусами уходила вдаль стройная тиера, и сквозь гул рынков прорывалась иногда далекая песня гребцов.
Он стоял, прислонившись к высокой, женственно - красивой белой колонне, а я любовался им.
Статная величественная Фигура в широких, вольных складках белого гиматия с чудным лицом, могучим лбом, на котором не было ни облачка, ни морщинки, с бровями высоко приподнятыми и ясными, лучистыми глазами, опушенными длинными, нежными ресницами. Подбородок был резок и полон воли, но на мягких губах покоилась олимпийская усмешка.
- Познающий - выше страданий, - говорил он, глядя в морской простор, и легкий ветер играл его русыми волосами. - Познай, что мир есть разнообразие. Разнообразие, это - душа мира. В потоке атомов и в хаосе их столкновений рождаются изменчивые узоры миров, бесконечно играющих между собою… Непредвидимое сочетание мельчайших частиц вечно вновь рождает чудесное. И ничто не стойко. Неизмеримо в наших глазах время существования этого космоса, который мы сейчас познаем, - на самом же деле он изменчив и несется в пространстве со страшной быстротой в неведомое… Да, на самом деле он есть мгновенное сцепление вечных частиц и велик лишь по сравнению с нашей жизнью. И тем не менее у нас есть возможность познавать вечные законы буйной игры Всебытия. Если ты знаешь, что сущность мира есть всегда новое сочетание всегда той же материи, то ты поймешь, как забавна и занимательна жизнь, и весело примешь участие в общей игре.
Он перевел на нас свои ласковые глаза.
- Мир как бы стремится удовлетворить своей собственной ненасытной любознательности… Надо, чтобы было интересно. Понимаете ли вы меня? Горе и радость преходящи: наблюдайте с улыбкой на устах и угадывайте в причудах жизни ее вечные законы, ибо это значить открывать перед собою все новые горизонты. Я срывал завесу за завесой, и вот бытие не имеет дна нигде, и даже мельчайшая вещь - бездонна. Странствовать из страны в страну, до истоков Нила так же любопытно, как углубиться в строение гранатового зерна. Я лично полагаю, что легче дойти до истоков Нила, чем исчерпать зерно, ибо мир весь во всякой своей части. Понимаете ли вы меня? Мы окружены океаном сладостнейшего нектара познания. Пей, пей полными глотками! Ты напьешься до радости и восторга, а океан все будет гостеприимно рокотать: "Пей меня, пей!" Что же касается до радости и горя, то они преходящи. Смешнее всего, что люди слишком серьезны. Что сказали бы вы о пузыре, поднявшемся со дна илистого пруда и который заботился бы о своем завещании? Но поистине все мы сон, - поэтому надо радоваться и не иссушать веселый, жадный к познанию ум заботами. Но и глупость, конечно, служит к разнообразию времен и сама подлежит исследованию познающего.
В это время мимо нас прошла толпа людей. Ростовщик Гиппонакс и его слуги вместе со слугами архонта вели купца Анастасия и его жену, чтобы продать их как рабов за неуплату долга.
Когда Анастасий увидел Демокрита, он остановился и закричал: "Гиппонакс, сегодня, быть может, меня увезут в страны варваров, - дай мне сказать слово этому мужу!"
Тогда ведущие по знаку заплывшего желтым жиром Гиппонакса остановились.
Рванувшись всем телом к мудрецу, с растрепанными волосами, падавшими на горящие как у волка глаза, с раздувшейся шеей, - Анастасий закричал искривленными губами:
- Ты, который смеешься, ты всех сделал безжалостными! Ты не знаешь, что такое горе, и всем окружающим закрываешь на него глаза. Да пошлют тебе боги разорение, болезнь и рабство, как мне несчастному! Пусть ты, обливаясь потом и слезами, ворочаешь тяжким веслом в трюме корабля, и пусть почаще свистит над тобой бич надсмотрщика. Пусть и ты увидишь, о, Демокрит, как твоих близких отнимут у тебя… на - веки.
Он зарыдал.
- Пусть ты увидишь, как рухнет все, чем ты дорожил, и все милое тебе чужие расхитят на поругание… Но впрочем разве тебе мило что-нибудь и разве ты кого-нибудь любишь?
Своими сияющими глазами смотрел на бешеного мудрец, и улыбка трепетала вокруг его изящных уст.
- Анастасий, страдания и страсти туманят взор и ум, - сказал он, - ты прав, - быть может, несчастье сделало бы и меня глупцом, и чтобы ядовитая стрела страдания труднее могла проникнуть в мое сердце, я люблю всех равно… Друг, - обратился он к Гиппонаксу, - сколько должен тебе человек?
- Три таланта серебра.
- Мое имение стоит меньше, но все - же больше, чем ты выручишь от продажи этой семьи. Возьми то, чем я владею, и пусть человек этот будет свободен.
Тут Анастасий бросился на колени, и радость осветила его измученное лицо, а мы, ученики философа, стали прославлять его.
Демокрит рассмеялся.
- О, граждане Абдериты! Имущество мое невелико, раз я отдал его и уж не могу дать вторично, но вы прославляете меня. Мудрость же неисчерпаема и может утолить мириады страдальцев. Я даю ее всем, и рука моя не оскудевает, но никто еще не благодарил меня за это столь горячо. Вот, теперь и я благодетель, граждане Абдериты, теперь и я утешитель!..
И с громким смехом мудрец пошел к морю. Мы же не решились следовать за ним.
Статуэтка
- Но ведь это у вас редкая вещица, - говорил я, рассматривая со всех сторон тонкую фарфоровую статуэтку.
Что за прелесть! Что за нежное миловидное личико! Что за смеющиеся губки и как грациозно прижат к ним пальчик, словно с просьбой не открывать нашей общей тайны маленькому желтому старику, который стоит около меня.
Комната маленькая, темная, заваленная хламом. Он - столяр, обойщик и занимается починкой и продажей старой мебели.
- Откуда это у вас?
- Бог дал, сударь, отвечает желтый старичок, кривя рот.
- Чудесная вещь! Художественная вещь!.. Продайте ее мне.
- Как можно, сударь?
- Почему же? Я дам хорошие деньги.
- Что же, сударь, или вы так о нас полагаете, что мы уж и любить не можем хороших вещей? Вот вы - знаток, надо думать, а удивились вещице, - стало быть, вещица она хорошая. У вас даже, сударь, глаза блестят Я и раньше продавать ее не собирался, а теперь и подавно.
- Чудак, на что вам она?
- А вам, сударь, на что?
- Но я собираю красивые вещи.
- И много насобирали?
- Немало.
- Ну, а у меня одна всего-то и есть… Зачем же продавать?
- Да она у вас в вашей конуре и виду не имеет!
- Имеет, коли вы разглядели.
- Наконец, я вам дам за нее пятьдесят рублей.
- И за пятьсот не продам!.. Моя!
- Чудак вы! Я ведь любитель, ценитель, я живу красотою, я только и делаю, что любуюсь на все изящное. И у меня она будет стоять в светлом зале на пьедестале из мрамора, на виду, и ею будут наслаждаться художники и прекрасные дамы.
- Моя-с!
- Берите скорее сто рублей, и по рукам.
- Это очень обидно, сударь. Сказано мною, не продам. Я в своем слове тверд.
- Но это сумасшествие. Ведь это все равно, как если бы вы купили ее для себя за сто рублей. Такие вещи вам совершенно не по средствам. Ведь поймите, - это же для вас совершенно безумная роскошь.
- А я вам скажу, сударь, что и вы не настолько богаты, чтобы унести отсюда эту безделку. Не продам! За золотые горы не продам! Попалась мне вещица нежная, редкостная, одна - единая… Вот… И завидуйте мне, знатоки. Умирать буду - в куски расшибу.
- Старый сумасброд! - крикнул я и вышел из темной и вонючей лавочки.
Но однако же нельзя, нельзя оставлять это чудное произведение здесь, в грязи и мраке, где оно ежеминутно может погибнуть. Я ничего не видел аристократичнее, благороднее этой бесконечно - милой, невыразимо - симпатичной улыбающейся фарфоровой шалуньи. Ведь это очаровательная мечта какого-нибудь горячего сердца, ведь это любовь какой-нибудь художественной души! Разве не видно, что в каждую черту ее вложено любование, нежность, умиление, что восторгом порождена ее обаятельная грация?
Проклятие! Упрямый старик просто сумасшедший. Из благоговения к памяти неизвестного мастера нужно выручить этот фарфоровый сон из мира пыли, лохмотьев, дыма, водки и клее.
Я вернулся…
- Хозяин, - сказал я входя, - назначайте цену. Я не хочу торговаться. Мне помнится, вы сказали: пятьсот. Я откровенно скажу вам: мне очень трудно заплатить столько, но берите пятьсот…
- Убирайтесь! - заорал вдруг злобно желтый старикашка. - Моя! - и он так махнул молотком в обнаженной, худой и жилистой руке, что я попятился.
Но видение меня преследует. Я просто влюблен в эту околдовывающую куколку, в завитки ее волос, в ее веселые глазки, розовый рот, в это хитрое, невинное, умненькое личико.
"Хорошо, - подумал я, - ты не хочешь продать? Я украду у тебя ее. Надо пойти под каким-нибудь предлогом, чтобы высмотреть место".
И я пошел к старику. Он копался у порога лавочки, где светлее, трудясь над диваном, опрокинутым брюхом вверх; три ножки нелепо торчали в воздухе; брюхо было во многих местах распорото, и виднелась соломенная требуха и железные внутренности этого бессмысленного существа. Возле, на солнышке, сидел большой серый кот, важный и аккуратный, со сладко прищуренными глазами. Старик напевал какую-то песню. Кот мурлыкал другую.
- Здравствуйте, - сказал я.
- А, здравствуйте, сударь! Вы что же? За куклой? Она уже тю - тю!
- Тю - тю? - повторил я машинально.
- Вот мой Василий Васильевич постарался, - сказал столяр, указывая на кота клещами. - Опрокинул ее и… вдрызг, сударь, в порошок, можно сказать…
Я дрожал от негодования. Старик завозился над животом дивана. Кот самодовольно зевнул и свернулся клубком, нежась на солнце.
- Негодяй! - крикнул я, наконец. - Негодяй, что - ж ты наделал!
Старик изумленно посмотрел на меня.
- Какое существо погубили! Убить вас мало за это, вместе с котом вашим.
- Да вы не беспокойтесь очень-то, сударь.
- Ведь я любил ее, любил ее, мерзавец! Еще минута, и я хватил бы его по башке каким-нибудь инструментом.
- Где осколки?
- В мусорную яму кинул: дребезги одни… не склеишь.
Лицо его было серьезно.
- Вы сами того не стоите, что эта жемчужина…
- Все может быть, сударь…
Элементы души
Вот что слышал я в один тихий вечер, безмолвно стоя над мягким болотом.
В ясном вечернем небе красиво сверкала лучистая звезда. С ее лучами тихо слетело на землю грациозное существо, нежно - голубое, эфирное, трепетное. Оно повисло на ветвях раскидистого дуба.
Галопом примчался усталый олень и едва не упал у подножия дуба. Бока его тяжело раздувались, пена текла по изящной морде, в глазах его горел ужас.
За рога откинутой назад головы ухватилась наездница, сияющая в своей наготе, с вихрем рыжих волос вокруг ужасного лица. Что за пара глаз горячих и торжествующих, что за горделивое дыхание и какая божественно - жестокая усмешка пурпуровых уст!
А из вспенившегося и забулькавшего болота поднялся до пояса зеленый полубог со спокойными как омут глазами. Полубог покосился на дикую наездницу и сказал с ленивой усмешкой дочери звезды:
- Эка непоседа! Все - то она суетится! Достойно ли это божественности нашего существа? Божественность заключается в безмятежном покое… Я всегда спокоен. Лежу и дремлю…
Иногда потянусь и зевну так сладко… Шуршат мои камыши, тихая жизнь зарождается, снует в моих водах… Всюду жизнь, но молчаливая. Приходили люди, - хлоп - хлоп! - напустили огня, дыму и вони, закрасили мою воду кровью моих уток… О, звери!.. А у меня на дне мягко, зелено, тепло и уютно. Удивляюсь, какой у меня запас усталости: отдыхаю, отдыхаю, - и вечно отдых мне сладок, а я никогда и не работал, никогда и не суетился.
- Вот видишь, - сказала с хохотом наездница, - а я никогда не отдыхала, и однако все мое тело просит движения, пляски, скачки, исступления, страсти!
И она вдруг крикнула страшно и звонко с таким призывом и такой ярой удалью, что эхо дрогнуло, откликаясь многократно, хищные звери подали голос, жвачные затрепетали…
- Ох, - поморщился сын болот, - что ты кричишь? Какой у тебя во всем дурной вкус… Нет, что хорошо в жизни, так это сон. Не полное забвение, а несокрушимый покой, - и он сладко, сладко потянулся. - Каждый вечер, - продолжал он, - я вижу над собою звезды. Я люблю их. Они горят в тихом небе и в моем болоте. Я сержусь на бекасов и лягушек, если они мутят болотное отражение моих небесных красавиц. Ведь это подаренные мне из симпатии портреты их. У нас много родственного. Мы - боги, мы - спокойны. Не правда ли, посланница звезды?
- Я не знаю, - прошептала та, - я родилась от звездного луча и чистого воздуха, я земная.