Квартира Софьи Сергеевны была обставлена довольно беспорядочно, а большая зала, где стоял рояль, даже поражала своей пустотою. В маленькой гостиной оставалась обитая голубым шелком дорогая мебель, но тут же торчали простые венские стулья и самый топорный шкаф с книгами. Сама хозяйка в окружавшем ее беспорядке являлась приятным диссонансом.
- Садитесь вот сюда, Егор Андреевич, и побеседуем, - говорила Софья Сергеевна, усаживая гостя в глубокое кресло. - Я очень рада с вами познакомиться.
- От Анны Ивановны наслышан был довольно о вас, ваше превосходительство… - бормотал старик.
- Вы знаете Нюту!?
- Помилуйте, даже весьма хорошо! Я и квартиру для школы в Теребиловке оборудовал, ваше превосходительство, а Анну Ивановну еще младенцем на руках нашивал.
- В таком случае, мы будем с вами совсем друзьями, - с веселой улыбкой говорила Софья Сергеевна, показывая глазами появившейся с кофе Дарьице, чтобы она подавала сначала гостю.
- Дарьица, Владимир Аркадьевич спит?
- Нет, проснулись и… - Горничная не договорила, а генеральша чуть заметно нахмурилась.
Пружинкин два раза обжегся горячим кофе и готов был то же самое сделать в третий, чтобы вызвать ласково-снисходительную улыбку генеральши, нежившейся теперь на диване, как только что разбуженный котенок. Она, делая крошечные глотки из китайской чашечки, внимательно расспросила его о занятиях, о Теребиловке, о Павле Васильевиче, еще раз о занятиях и заключила этот допрос словами:
- У меня к вам тоже будет дело, Егор Андреевич, и, может быть, даже не одно. Вы ведь не откажетесь помогать мне?
- Я-с? Ваше превосходительство, да я не то что помогать, я буду прямо вашим рабом!
Этот ответ очень понравился Софье Сергеевне, и она посмотрела на Пружинкина уже совсем ласково, как умеют это делать женщины, которые сознают собственную силу. Вошедший в гостиную толстый старик не дал ей докончить начатую фразу.
- Ma petite, вы сегодня восхитительны, как никогда, - хрипло проговорил вошедший, прикладываясь к ручке.
- Скверно то, что этот комплимент повторяется каждый день.
- Но солнце тоже поднимается каждый день!
- Позвольте познакомить вас, господа: мой дядя Владимир Аркадьевич, Егор Андреевич Пружинкин… - отрекомендовала генеральша, поднимаясь с места.
Старик щелкнул каблуками и отвесил Пружинкину низкий поклон. Его хитрые и злые глаза на время скрылись в улыбке, расплывшейся по жирному опухшему лицу.
- Еще сын народа, если не ошибаюсь? - проговорил Ханов, пожимая руку Пружинкина с особенной нежностью.
- Из Теребиловки-с, Владимир Аркадьевич.
- Господа, вы тут побеседуете пока, а мне нужно одеться, - говорила генеральша и сделала дяде глазами выразительный знак.
- Хорошо, хорошо, мы тут познакомимся, - ответил Ханов, усаживаясь в кресло. - Да вот что, ma petite, нельзя ли послать нам того… коньячку… С кофе это превосходно выйдет для первого раза.
Софья Сергеевна только пожала плечами и вышла, а Ханов откинулся на спинку кресла и захохотал. Это был среднего роста, плотный и заплывший жиром старик с короткими руками и вросшей в плечи большой головой. Широкое скуластое лицо, с открытым лбом и прямым носом, принадлежало к тому разряду лиц, которые не забываются. Редевшие на голове волосы он стриг под гребенку и носил бороду, которую подкрашивал каким-то рыжим составом. Длинные, пожелтевшие от табаку усы и крепкие, широкие зубы дополняли общий вид "дяди". Серая осенняя пара сидела на нем довольно небрежно, но с тем шиком, как умеют одеваться застарелые щеголи. В городе Ханов слыл за поврежденного, который выкидывал время от времени совершенно невозможные штуки. Пружинкин, конечно, слыхал о нем и даже знал его в лицо, поэтому переживал теперь, оставшись с глазу на глаз, неприятное беспокойство, точно Софья Сергеевна унесла с собой его радостное настроение. Так они просидели друг против друга минут пять, не проронив ни одного слова. На всякий случай Пружинкин взял в руки свой картуз и нерешительно кашлянул. Когда Ханов вскидывал на него свои волчьи глаза, старик потуплялся и начинал смотреть куда-нибудь в сторону.
- Из мещанского звания? - хрипло спросил Ханов, показывая зубы.
- Точно так-с… из Теребиловки.
- Значит, по воровской части промышляете?
- Зачем же, Владимир Аркадьевич… Не все воры и в Теребиловке!
- Может быть, прежде воровали, если теперь считаете невыгодным?
- Не случалось…
- Ну, зачем скромничать, друг мой? Кстати, рыжих женщин вы любите? У нас до Дарьицы жила такая, рыженькая Пашица… очень миленькая девчонка, только Саня ее выдворила. У женщин, знаете, всегда свои необъяснимые капризы и странности. Я выражаюсь вежливо, потому что нынче и у вас в Теребиловке женская эмансипация завелась.
- Как вы изволили выразиться?
- Респирация, то-есть оккупация или прострация… ха-ха! Ах, ты, лесовор, лесовор! Ученых слов не понимаешь, а лезешь с своим мещанским званием в салон к Софье Сергеевне, где коловращаются самые умные люди. Ну, зачем ты сюда-то залез, сын народа?
Разговор принимал довольно острую форму, и Пружинкиным овладела малодушная мысль спастись бегством, но в этот критический момент Софья Сергеевна вернулась, одетая в простенькое темное шерстяное платье и в таком же кожаном поясе, какой носила Анна Ивановна. По выражению лица Пружинкина и по вертящемуся в его руках картузу она поняла все.
- А мы тут так приятно провели время с господином Пружинкиным, - предупредил ее Ханов. - Да, очень… И представьте себе, ma petite, какой это развитой субъект и, entre nous, с этаким народным запахом… виноват, я хотел сказать: духом. Не правда ли, господин Пружинкин?
- Да-с, точно, был такой разговор, Владимир Аркадьевич!
- Вот что, Владимир Аркадьевич: приехала Прасковья Львовна, и я думаю, что тебе остается одно средство спасения - бежать… - проговорила генеральша, заглянув в окно на стук подъехавшего экипажа. - И, кажется, не одна.
Ханов сделал беспокойное движение, но в зале уже послышались шаги, и в гостиную вошла сама Прасковья Львовна, одетая в мужской костюм: бархатные шаровары и канаусовую голубую рубашку. Белокурые жиденькие волосы были острижены, как стригут мальчиков-подростков; правильный прямой нос оседлан черепаховым пенснэ. Мужской костюм скрадывал ее высокий рост и развитые формы. За ней развалистой ленивой походкой шла черноволосая, румяная и ужасно толстая девушка с совершенно круглым лицом.
- А, приятный мужчина, бегающий за горничными! - обратилась Прасковья Львовна прямо к Ханову. - Ну что, как ваши дела? Мне рассказывали, что вы занимаетесь нынче расписываньем разных неприличных слов по заборам, мимо которых ходят гимназистки… Вы остаетесь себе верны, милый мужчина!.. Для оправдания своих гадостей вам остается только прикидываться блаженненьким и дурачком.
Не обращая внимания на съежившегося Ханова, Прасковья Львовна расцеловала генеральшу ("лизаться" было ее слабостью, несмотря на мужской костюм и напускную грубость) и крепко, по-мужски пожала руку Пружинкина, который только шаркнул ножкой и крякнул.
- Докторша Глюкозова, - отрекомендовалась она сама, залезая на диван и указывая на свою спутницу: - а это - барышня Клейнгауз. По-русски это значит: маленькая избушка… Ничего, девка славная, хоть и с дурацкой немецкой фамилией.
Клейнгауз не проронила ни одного слова и только улыбалась, точно стеснялась своим пышущим здоровьем. "Вот так избушка, - подумал Пружинкин, соображая, что ему теперь самое время уйти. - Целая хоромина… Ай да барышня!"
- Вы куда это собрались, Егор Андреевич? - остановила генеральша, когда Пружинкин поднялся. - Нет, нет, я вас не отпущу… оставайтесь завтракать с нами. Анна Ивановна будет… У нас все свои, и никто не должен стесняться.
- А вы водку пьете? - спросила Глюкозова, в упор глядя на Пружинкина.
- Нет-с, я к этому не подвержен-с…
- Ну, так мы с Владимиром Аркадьевичем черкнем… Он только на это и годится.
- Эмансипация… прострация… аккомодация!.. - бормотал Ханов с каким-то дурацким видом.
"Вот так дама… ловко!.. - думал Пружинкин, наблюдая униженного притеснителя. - Без ножа зарезала мужика…"
VIII
Пружинкин еще раз попробовал отказаться от завтрака, но генеральша взяла его под руку и увела в столовую.
- Вот сюда садитесь, - указывала она ему место рядом с собой. - Ведь вы у Злобиных, наверно, не отказываетесь?..
- Да, то-есть нет-с… Случалось, еще когда Иван Карпыч были в живности.
- Этот сын народа просто глуп!.. - ворчал Ханов, усаживаясь рядом с Клейнгауз.
- Если вы опять будете доставать ногами вашу соседку, как это вы делали в прошлый раз, - предупреждала его m-me Глюкозова, делая выразительный жест, - я надеру вам уши!.. Понимаете?..
- Аккомодация… субординация!..
Подававшая блюдо с холодной телятиной Дарьица вся покраснела от душившего ее смеха, а Ханов, ободренный ее вниманием, придвинул незаметно стул, так что его жирное плечо навалилось на плечо Клейнгауз. Девушка взглянула на него через очки, но Прасковья Львовна уже тащила шалуна прямо за ухо и посадила рядом с Пружинкиным.
- Вы мне напоминаете одно животное, о котором за столом говорить не принято, - бранилась Прасковья Львовна, наливая себе рюмку водки.
- А мне-то! - просил ее Ханов.
- Вам еще рано, а то налижетесь прежде времени… Я сегодня намерена наслаждаться музыкой и пением.
Генеральша не обращала никакого внимания на эти сцены и продолжала заниматься Пружинкиным, который ее заинтересовал, как интересовало вообще все новое. Этот старик, вышедший из глубины настоящей народной среды, являлся просто находкой, и Софья Сергеевна улыбалась, припоминая остроумное письмо Сажина. Ей нравилось, как Пружинкин смущался, обдергивал рукава и неумело держал вилку. Прасковья Львовна заметно покраснела после второй рюмки и серьезно занялась "печальной необходимостью наполнять желудок". Клейнгауз пила воду стакан за стаканом и еще сильнее краснела, чувствуя на себе пристальный, дикий взгляд Ханова, который самодовольно улыбался, пользуясь отсутствием надзора своей гонительницы.
К концу завтрака с шумом явились два "нигилиста" - Петров и Ефимов, одетые в косоворотки из дешевенького ситца, в высокие сапоги и сомнительные пиджаки. Оба нечесаные, с ногтями в трауре и странной привычкой жать руки до боли. За ними пришел учитель гимназии Курносов, рыжий господин с какими-то остановившимися белыми глазами, и молоденькая девушка, по фамилии Володина. Эта последняя была некрасива и сгорблена, с тонкой шеей, выдающимися лопатками и криво сидевшим воротничком, но на ее болезненном сером лице время от времени появлялась такая милая и симпатичная улыбка. Пружинкина удивляло, как все эти гости держали себя просто, точно пришли к себе домой, и на него не обращали никакого внимания, будто он каждый день сидел за этим столом. Мужчины сейчас же закурили самодельные вертушки из дешевого табаку и надымили до того, что Пружинкин закашлялся, как попавший в овин теленок.
- Нигилисты проклятые! - громко ругался Ханов, уже не боявшийся больше Прасковьи Львовны. - Из эпохи кринолинов мы попали прямо в историю цивилизации Моховского уезда… с дымом махорки.
- Вы не любите табачного дыма, ветхозаветный человек? - обратился к нему Курносов. - Не так воспитаны…
- Да, как вы не любите французского языка, господин нигилист, - огрызался Ханов. - Прострация… ассимиляция…
- Господа, как вы думаете, кто положил в карман верхнего пальто Володиной неприличные фотографии? - спрашивал Ефимов, в упор глядя на съежившегося Ханова. - Таких господ, бьют…
- Нет, это уже слишком! - возмутился Ханов, вскакивая с места.
- На воре шапка горит… - прибавил Петров, - помещичьи вожделения сказываются у расслабленного старца.
- Послушайте, господа, я предлагаю перейти в залу, - заявила генеральша, ласково обнимая покрасневшую остатком крови Володину. - Я думаю, что это будет удобнее…
Гости не слушали хозяйки и очень энергично занялись остатками завтрака, так что генеральше пришлось самой уйти из столовой. За ней последовали Пружинкин и обе девушки. Прасковья Львовна подсела к Курносову и принялась шептать ему что-то на ухо; Ханов продолжал ругаться с нигилистами, называя их санкюлотами и "базарчиками": последнее слово он производил от фамилии Базарова. Пружинкин опять начал прощаться, но генеральша опять его не пустила и заставила сесть в гостиной на то же голубое кресло.
- Вы вот что мне объясните, Егор Андреевич, - говорила она, расхаживая по комнате маленькими грациозными шажками, - откуда у нас явились умные люди?..
- Это точно-с, ваше превосходительство… весьма достойно удивления-с.
- Обратите внимание: стоял глухой губернский город, и вдруг… Я уж не говорю о таких людях, как Сажин, - такие головы являются столетиями, - а возьмите Ефимова, Петрова, Курносова; наконец Прасковья Львовна, наши девицы: Клейнгауз, Володина, раскольница… Мы называем раскольницей Анну Ивановну.
- А вы забыли, Софья Сергеевна, доктора Вертепова? - заметила Клейнгауз, - это тоже голова… Щипцов, Белошеев, Куткевич…
- Что касается доктора… - тянула генеральша, делая легкую гримасу, - мне кажется, что доктор очень много думает о себе, и, кроме того, он рисуется… Уверяю вас, я сама видела это на последнем земском собрании, а для мыслящего реалиста, по меньшей мере, смешно… Конечно, Петров и Ефимов немножко эксцентричны, но зато какой искренний народ. Вы незнакомы с ними, Егор Андреевич?
- Я-с. Не случалось раньше встречаться, а, кажется, слышал-с где-то.
- Это совсем новые люди, которые отказались от всего, - убежденно продолжала Софья Сергеевна, в тон своей речи похлопывая рукой по столу. - Петров работает в кузнице, Ефимов заводит мелочную торговлю на Черном рынке, чтобы устроить конкуренцию нашим кулакам. Не правда ли, какая оригинальная идея?.. И вообще, если разобрать наших людей, откуда они вышли, получаются удивительные комбинации: вот Клейнгауз, например, дочь простого вестфальского немца-столяра, Володина - дочь квартального… Ведь удивительно, Егор Андреич?
- Конец темноте, ваше превосходительство! - восторженно ответил Пружинкин.
- Послушайте, зачем вы величаете меня превосходительством? - ласково выговаривала Софья Сергеевна. - Во-первых, все люди равны, а во-вторых… и над вами и надо мной будут смеяться, потому что разные эти чины - самый глупый предрассудок. Вы, пожалуйста, постарайтесь забыть, что мой муж имел чин действительного статского советника!..
- Это невозможно-с, ваше… то-есть, Софья Сергеевна.
- Генеральшей я остаюсь только для одной Марфы Петровны, потому что это нужно пока… Да вон легка на помине и наша раскольница.
В гостиную, действительно, входила Анна Ивановна, розовая с холоду, в своей меховой шапочке на голове. Заметив Пружинкина, она остановилась и вопросительно взглянула на Софью Сергеевну.
- Что это вы так поздно, крошка?.. - заговорила генеральша. - А у меня новый гость, которого вы знаете…
- Очень рада… - ответила Анна Ивановна, здороваясь со всеми. - Я к вам заехала на минуточку.
- Старуха опять капризничает? - осведомилась Софья Сергеевна. - Придется, видно, мне опять ехать и укрощать ее.
- Мне сегодня вечером не удастся приехать к вам… - продолжала Анна Ивановна, торопливо роняя слова. - Курносов будет читать?
- Да, сегодня ботаника… Я не понимаю, что это делается с Марфой Петровной: уж раз пустила, так к чему еще новые церемонии?.. - негодовала генеральша, обращаясь ко всем.
- Вы не знаете их, Марфы-то Петровны, ваше… гм… - вступился было Пружинкин и замялся. - Весьма карахтерные женщины…
- И пусть будет "карахтерная" для себя, а нас оставит в покое!
- Я думаю, что это неинтересно, - заметила Анна Ивановна, - слишком старая история… Притом это касается больше всего меня.
- Позвольте, раскольница, мы тоже не можем допустить угнетения свободной личности… Это противоестественно!..
Анна Ивановна как-то бессильно посмотрела на Пружинкина и неловко замолчала. Генеральшу потребовали в столовую, где поднялся порядочный гвалт, и неприятный разговор прекратился сам собой. Анна Ивановна заговорила о новой теребиловской школе и отрекомендовала Володину как будущую учительницу, а про себя заметила вскользь, что будет помогать по возможности. Толстая Клейнгауз начала расспрашивать о квартире для школы, потом принялась настаивать на особенной важности воскресных классов, где могли бы учиться большие.
- Сейчас Ханов будет петь… шш! - предупредила появившаяся в дверях Прасковья Львовна.
В зале уже слышались пробные сильные аккорды, которые брала умелая мужская рука. Ханов играл по слуху с эффектными взмахами рук, как играли старинные пианисты. Под свой аккомпанемент он сначала спел "Ça ira…", a потом громовой руладой перешел к "Allons, enfans de la patrie…" Сильный надтреснутый голос брал могучие ноты с захватывающей энергией, и Анна Ивановна каждый раз чувствовала, как от этого пения у нее по спине пробегала жгучая холодная струйка, заставлявшая ее вздрагивать. В окна уже смотрели быстрые зимние сумерки, но никто не думал об огне. Прасковья Львовна стояла у окна спиной к публике и глотала слезы - после двух рюмок она сделалась особенно чувствительной и всегда сердилась на свою бабью нервность. Послышавшиеся дружные аплодисменты заставили Пружинкина неприятно вздрогнуть. Клейнгауз подсела к нему и переводила вполголоса пропетую фразу.
- Ведь это подлость: так хорошо петь и быть таким мерзавцем!.. - бранилась Прасковья Львовна, ударив Ханова по плечу. - Ведь нужно чувствовать, чтобы так петь… Да, чувствовать!..
- Я и чувствую, эмансипация… - хрипло отвечал Ханов. - Только видите ли, госпожа эмансипация, я пою о великом народе, о святых людях, а вы все - чирки и недоноски… Вас всех еще нужно много и долго бить, чтобы получился настоящий esprit fort.
Мужчины подхватили Ханова под руки и увели в столовую, где его уже ожидала налитая рюмка водки. Генеральша ходила по зале с Анной Ивановной и вполголоса рассказывала, какое отрадное впечатление произвел на нее Пружинкин и как она полюбила его с первого раза.
- Нам именно таких людей и нужно, раскольница! - повторяла Софья Сергеевна с разгоревшимся лицом. - Ведь вы его давно знаете?..
Анна Ивановна тоже была рада и в коротких словах передала, что такое Пружинкин, и, между прочим, что он человек не от мира сего, и что Марфа Петровна его сильно эксплоатирует.
- Кстати, с каким смешным письмом послал его ко мне Павел Васильевич, - не утерпела генеральша и передала Анне Ивановне письмо. - Это только я вам показываю, голубчик, и никому другому.
Пробежав письмо, девушка молча возвратила его и как-то сбоку посмотрела на генеральшу.
- Не правда ли, как забавно написано? - спрашивала Софья Сергеевна.
- Признаться, я этого не нахожу… Я считала Павла Васильевича… несколько другим человеком. Чувствуется какая-то неискренность, фальшь…
- Да ведь он писал это наскоро, притом был уверен, что его не выдадут… В самом деле, человек завален делами, и его же одолевают разные ненужные люди. Поймите, раскольница, и поставьте себя на его место!..