Громадная электрическая плита - ну пускай. Громадный, во всю стену, холодильный шкаф - ну ладно. Холодильник под потолок - и это видали, финский, знаем. Но вот бар при кухне - со стойкой, с вращающимися высокими сиденьями, с такой стеночкой из вин, что закачаешься, еще их не отведав, но ящик цветного телевизора, повисший в углу на гибком креплении - куда хочешь, туда этот ящик и волочешь, но вот кухонная панель, все эти шкафчики, ящички, и все из бронзы, неблескучей, тусклой, благородной, и вот из такой же бронзы нависший над столом вытяжной потолок, но вот... да не счесть этих "вот", это все внове было для Геннадия, не видал он этого всего на выставках, хоть наших, хоть ихних.
- Да! - сказал он радостно-изумленно. - Вот это вот да!
- Не завидуешь? - внимательно глянул ему в глаза Рем Степанович. - Нет, не завидуешь. А иные мои гости, дружки из самых-самых, темнели ликом. Ты другой. Молодец за это. Хотя как взглянуть. Иной потому не завидует, что о чем-то подобном для себя и не мечтал. Не знаешь - не желаешь. Искусить можно лишь осведомленного. Ты хоть в кино-то видел когда-нибудь такую кухню? В американских этих боевичках?
- Честно скажу, нет.
- А она вот она - в нашем Последнем переулке. Люблю удивлять, пошли дальше. Но только, Гена, Геннадий ты мой дорогой, уговор: молчок, а? Условились? По-мужски, а?
- Условились.
Дверь из кухни не открывалась, а отодвигалась, она была из двух широких створок, и Рем Степанович разом обе размахнул, они легко покатились по стальным желобам. И разом открылась перед Геннадием громадная комната (зал, что ли?), где был камин, где кресла выгораживали стол у стены и стол у окна. А окна, их ведь и не было, они лишь угадывались за матовыми экранами, которые вдруг начали разгораться, даря комнате дневной, но не с улицы, где зной был, а кроткий какой-то, будто певучий свет. Чего тут только не было, в этой гостиной, если вглядеться. А если не вглядываться, то все эти кресла, столы, столики, камин этот, картины на стенах и ковры на полу - все здесь в глаза не лезло, скромненько будто бы держалось, не выпячивало себя. Геннадий понял, угадал, что это и было самым главным тут признаком богатства, вот это вот, что им тут не бахвалились. Он понял, догадался про это. Такой угадливости можно и обучить, натаскать можно, но может и без натаскивания понять человек, что к чему, хотя и попал в непривычное для себя, в загадочное.
- Так, наверное, очень богатые люди живут, - сказал Геннадий.
- Верно, не бедные, - согласился Рем Степанович. - А почему я должен быть бедным, Гена? Этот дом - он ведь по наследству мой, весь дом. Но это пустяк. Я от деда своего, от отца, от предков всех иное, надо думать, наследство получил. Оно в крови у меня, в башке у меня. Куда с этим? Выбросить? Национализировать? Ладно, пошли дальше.
Слева от камина просто простенок был, но Рем Степанович подошел к камину, нажал неприметную кнопочку - и простенок поехал за камин, открывая проход.
- Следуйте за мной, уважаемый товарищ! - голосом экскурсовода сказал Рем Степанович. - А вот этот вот домашний, отчасти интимный кабинет уроженца сих мест Рема Степановича Кочергина. Прошу учесть, вход сюда по особым пропускам, имя которым - "доверие".
Геннадий Сторожев переступил порог, ощутив озноб, как там, на улице, под палящим солнцем, когда кровь загорелась. Но этот озноб был не от зноя, а от тайны, от вступления в это вот "доверие", которое исходило от человека очень и очень не простого, самого по себе таинственного.
- Когда матушка по болезни уже не могла жить одна, переехала в мою семью, - идя следом за Геннадием, пояснил Рем Степанович, счел нужным пояснить, - я приспособил это родовое гнездо, так сказать, для себя. Бывает, надо где-то и отсидеться, отдышаться, отгородиться от людского гама. Ну?
А что - ну? В этой сравнительно небольшой комнате, как и в той, вроде зала, богатство было таким богатым, что уже и не чванилось. Конечно, были тут и транзисторы-звери - видали мы такие транзисторы и такие магнитофоны, все эти "Филипсы", "Сони", "Шарпы" видали. Много раз бывал Геннадий в комиссионном магазине у площади Восстания, дивился на эти ящики и ящички, поражавшие воображение и видом и ценой, с тремя нулями все ценой. Приезжал, взглядывал, уезжал. Накопил все же на магнитофончик, сделанный в Гонконге. Три сотни отдал. Ничего, работает.
Нет, не в аппаратуре этой, которая всюду виднелась, тут было дело. И не в письменном громадном столе на львиных лапах, заставленном, заваленном занятными вещицами, голенькими бабенками из дерева, из кости, рыцарями в латах и на конях, зажигалками, один к одному похожими на настоящие "Люгеры" и "Кольты". Все это удивляло, манило, не без этого, - но не в этом навале всякой всячины тут было дело.
Изумила Сторожева библиотека. По своим обязанностям электрика он частенько бывал в квартирах, где полки прогибались от книг. Все больше новеньких, все чаще одних и тех же. Шли подписки - шли ко всем. Дюма этот, Паустовский, скажем, Грин, к примеру, - эти красно-зелено-коричневые корешки были на каждой полке, куда ни зайди, если, конечно, в доме собирали книги.
А тут на полках от пола до потолка, и у одной стены, и у другой стояли старые книги, в потертых из кожи переплетах, а то и в матерчатых переплетах, а то и в серебряных окладах, как иконы. А в книжном шкафу возле стола теснились книги такие зачитанные, с такими истрепанными корешками, будто в шкафу том была толкучка, с рук шла продажа, как на Птичьем рынке по субботам.
- Книги-то вроде читаете, а не складируете, - сказал Геннадий.
- Вот именно! - хмыкнул Рем Степанович. - Точно словечко нашел. Нынче культура все больше складируется. Мол, имеем. А вот - разумеем ли?
- А я вас за читателя не считал, - сказал Геннадий, робко беря с полки толстый том, переплетенный в затканную цветами штофную ткань. - О, как угадал! Книга про Москву. - Он раскрыл книгу, прочел на титуле: - "Прогулки по Москве и ея художественным и просветительным учреждениям". Люблю читать про Москву. Как угадал.
- А у меня тут вся стена "про Москву", - сказал Рем Степанович. - И я люблю - про Москву, вообще историю люблю. Я сперва чуть было историком и не стал. Потом чуть было журналистом, а уж потом...
- "Москва. Издание М. и С. Сабашниковых, 1917", - прочел Геннадий. Может, за день до революции издали?
- Не исключено. За день многое случиться может. Но история, Гена, тем и хороша, что учит нас, грешных, не страшиться за свою участь. Все уже было. И кровь и смерть. Все было! И предательство и коварство! И глупость, глупость, без меры глупости! - Он вдруг на крик сорвался. - Кого не люблю, так это глупцов! Страшись дураков, Геннадий!
- А их и нет, дураков-то, - сказал Геннадий. - Кого ни послушай, он себя умным считает. Другой кто у него дурак, а он - умный.
- Метко замечено. - Рем Степанович быстро глянул на Сторожева. Так взглядываем мы, когда удивит нас человек, когда переоценку мгновенно ему делаем, повышая или понижая в цене. И Рем Степанович будто озяб вдруг у себя в доме, плечи руками обхватил, присел на краешек дивана, сгорбился, задумался, стал сам на себя не похож, сильный этот человек. - Метко, метко замечено. В том смысле, что не заносись.
- Я не про вас, Рем Степаныч.
- А я вот про себя подумал. Умный? Ум, как товар, его взвесить можно. Оплошал, значит, дурак. Клади на весы, гляди, сколько потянет твоя дурость. Пять могут дать, десять, пятнадцать, вышку. Это - гири. Не стану таиться перед тобой, Геннадий Сторожев, да и молва вот-вот принесет в Последний наш переулок, что оплошал Кочергин, подзапутался. Сам ли, его ли... - какая разница. Оплошал, значит, сглупил. Теперь все дело в том, какую гирьку мне навесят. А может, и обойдется? Может, и извернемся? А?! Как думаешь?! - Рем Степанович вскочил, отшвырнул руками холод с плеч, взбодрился, повеселел мигом, как если бы кто скомандовал ему: "Быть веселым!" Он сам себе и скомандовал. Управлял собой человек, умел повелевать собой. Был у Геннадия Сторожева тренер, когда Гена играл в хоккей, так вот этот тренер любил всякие присказки. К примеру, "глаза боятся - руки делают". Или "умей владеть собой". Как это - владеть собой? Туманное пожелание. А вот Рем Степанович умел владеть собой. Больно ему, аж криком кричит, но - справился, овладел собой. Молодчага мужик.
- Вы спортом никогда не занимались, Рем Степанович? - спросил Геннадий.
- В юности шайбу гонял.
- И я тоже! - обрадовался Геннадий.
- И сейчас играешь?
- Бросил. Травм много нахватал. У нас как? Если не умеешь по шайбе, бей по игроку.
- Да, да, всеобщий закон. Помнится, после какой-то драки я и сбежал из команды. Мы марьинорощенских тогда переиграли. Ну и грянул бой-мордобой. А было это на пруду в парке ЦДКА.
- ЦСКА, - поправил Сторожев. - Я тоже там играл.
- Была армия Красная, стала - Советская, а пруд все тот же. Выходит, мы с тобой одноклубники, Гена?
- Выходит.
- В Англии бы это много значило. С одной улицы, из одного клуба, наверняка, хоть и в разное время, в одной школе учились. В Малом Сухаревском школа? Номер 137?
- Она.
- Тогда мы с тобой роднее братьев. Если, конечно, на Англию равняться. Традиции. У них традиции - святая святых. А мы что, без рода, без племени, без традиций? Не верю. Вот взошел в свой Последний переулочек - я сегодня сюда нарочно пешком пошел, думается лучше, - и сердце согрелось. В пивную вошел, в шалман этот грязный, а мне еще лучше стало, помолодел будто. Потом вас увидел. Поверишь, попка этот столетний мне как родной. Верно ведь, что деда моего знал. И тебя я люблю, Геннадий. Ты - нашенский паренек, смелый, умный, гляжу, да, умный, чуток лукавый, гляжу, а что, а так и надо, но открытый ты, ясный и надежный - верю в это.
- А в шкафу у вас что за толкучка? - спросил Геннадий, отводя глаза от цепко всматривавшегося в него хозяина дома. И пошел к шкафу, удаляясь от зорких этих глаз.
- Там у меня детективы собраны. Говорят, у академика Александрова собрание побольше моего, но это еще доказать надо. Он переводы не заказывает, а я стал заказывать. Всю Агату мне перевели. Читал Агату Кристи?
- Кажется.
- Неуверенно отвечаешь. Дружить станем, дам тебе почитать. Прилипнешь к этому шкафу, не оттащить будет. Говорят, у кинорежиссера Леонида Трауберга тоже порядочное собрание. Но не думаю, что мое беднее. Он, может, и дольше собирал, а я больше плачу. Так вот, Гена, слушай, чего я от тебя хочу. Ты сядь, сядь, книжки потом. Тут ты еще и посмотришь и потрогаешь, если сладимся. Видеомагнитофон в углу стоит, видеокассет с фильмами целый ящик. Есть и про голеньких, если потянет. Но сперва - дело. Выпить не хочешь? Ты садись вот сюда, напротив. Давай пивком продолжим, раз уж с пива начали. Рем Степанович обернулся, не вставая нажал кнопку в спинке дивана, и отвалилась из угла панель, мягко выдвигая заискрившийся бутылками и пивными заморскими банками бар. - Давай прямо из банок тянуть. Как в детективах, как гангстеры эти хлещут. Держи. Дергай за колечко. Вот так вот.
- Я умею, приходилось, - сказал Геннадий Сторожев и потянул, как за предохранительную чеку у ручной гранаты, за колечко на крышке вызолоченной пивной банки.
Раздался сперва у Кочергина тихий хлопок, как выстрел бесшумного пистолета, потом у Сторожева такой же хлопок.
- Обменялись выстрелами, - сказал Рем Степанович. Он запрокинул голову, глотая пиво.
Геннадий, не боясь встречного взгляда, поглядел на него. Сильный человек, богатый, взысканный - вон какую квартирку себе отгрохал, бесстрашный, азартный, смелый, надо думать, раз смолоду в хоккей играл, а Геннадию вдруг стало его жаль. И не потому, что какие-то там неприятности у него, размера этих неприятностей Геннадий представить не мог, он почти ничего не знал о деятельности Рема Степановича, знал, что начальствует где-то в Москве по торговой части, все может достать, во всем может помочь, а стало быть, и вывернуться сможет, хоть и жалуется и паникует вот, срываясь на крик. Нет, не потому вдруг пожалел этого сильного человека Геннадий Сторожев, что свалились, обрушились на него какие-то неприятности. Об ином угадалось. Одинок этот человек. С первым встречным принялся делиться своими бедами. Кто ему - Генка Сторожев? А как раз и тот самый первый встречный.
Геннадий перевел глаза в искристое нутро маленького бара, где было зеркало, чтобы и на себя глянуть, - на первого этого встречного. И не узнал себя, узрев чье-то бледное, в изломах лицо среди бутылок с яркими этикетками. Чужой и издалека смотрел на него человек, то исчезая, то возникая, выныривая, будто тонул он там, в слепящей водной зыби.
- Собственно, у меня к тебе дело совсем небольшое, - заговорил Рем Степанович. - Ты здешний, к тебе тут все пригляделись, и ты тут всякого знаешь. Посторожил бы ты мою квартирку с неделю-другую, Гена. А? Когда и вместе будем время коротать, почитывать эти книжечки будешь, видеокассеты запускать, бары, холодильники в твоем распоряжении. Когда и без меня тем же будешь заниматься. Только никого не приводи, одно условие. И молчок, что тут углядел. Впрочем, секрет ненадолго, как думаю. Ну что еще? Если кто постучится к нам, встреть его в сенях, а дальше не пускай, если я сам дверь не отворю, глянув в глазок. Что еще? Ну, может, на рынок тебя попрошу сбегать, прикупить свежего мясца. Рынок-то рядом, труд невелик. Что, что еще? Ну, записочку какую-нибудь попрошу отнести приятелю, ответ принести. У телефона, знаешь ли, иногда уши начинают отрастать. Зачем нам уши? Вот и все, знаешь ли, вся работа. Считай, в секретари тебя свои нанимаю недельки на две. А сдружимся, а я верю в это, а повезет если твоему нанимателю и гроза нас минет, то и продлим контракт. В день буду платить сотню. Как?
- Так я же на работе.
- С работы не уходи, зачем же, заскакивай там в свой жэк. А то и отгул возьми. Ты сколько там имеешь? Сотни полторы в месяц есть?
- Примерно.
- А тут сотня в день и, как говорится, работа не пыльная.
- Это верно.
- Испугался? Чего? Мои дела - не твои дела. Да... - Рем Степанович взял из бара бутылку виски, открутил с хрустом пробку, плеснул в бокал, жадно выпил. Рванул горло этот напиток, Рем Степанович покрутил головой, растер рукой шею. - Да... Вот я тебе тут громоздил твои обязанности, а правду не сказал. Что ж, раз задумался, скажу тебе все начистоту. Одиноко мне стало, Гена. Одиноко, понял? А ты живая душа. Вот, душу живу за сотню в день и нанимаю.
- Мало ли у вас друзей, Рем Степанович.
- Ты еще и любовниц сюда причисли. Навалом всех, навалом! Но ты - не они. У тебя ко мне вопросов нет, ты и не боишься меня, я тебе не начальство. Ты и не повязан со мной делами. Ну, объяснил? А где сотня, там и две могут быть. Этого добра у меня хватает. По рукам?
Жалко, жалко было этого человека, не самим собой он был сейчас. Такие так много не разговаривают, нанимая какого-то жэковского электрика к себе в посыльные, что ли. Худо ему, это ясно, одиноко, побросали, видать, дружки и подчиненные, учуяв, что плохи его дела.
- Согласен, - сказал Геннадий и улыбнулся. Он про свою улыбку-спутницу тут совсем позабыл, сбежала она с его лица, вот только сейчас вернулась.
- Вот, вот, такой ты мне и нужен. Эх, мы еще завьем хвост веревочкой!
Мягко, неназойливо, ни за что на свете не суля чего-либо тревожного, зазвенел телефонный аппарат. Его и не видно было, этого телефона, он совсем в уголочек диванный забился, да и был невелик - все лишь трубка с наборным диском.
- Нажми на рукоятку, спроси - кто? - Рем Степанович протянул трубку Геннадию. - Ты спрашивай, а я послушаю ответ. Если качну головой, значит, нет меня здесь, и весь разговор.
- Кто? - сказал в трубку Геннадий, услышал, как забился ответно напрягшийся, взволнованный женский голос:
- Рем Степанович, это вы?! Наконец-то!
Как красив бывает женский голос, какое сразу прекрасное лицо померещится тебе, едва зазвучит он. Ей-богу, можно влюбиться всего лишь только в голос женщины.
- Это не он, - сказал Геннадий, охрипнув вдруг. Он поглядел на Рема Степановича. Тот окаменело молчал.
- Но где же он, где?! Где?! Где?! Где?!
Какое отчаяние, какая мольба и как красив этот голос...
Геннадий посмотрел на Рема Степановича. Тот окаменело молчал.
И вдруг вырвалось у Геннадия, околдовал его этот голос:
- Он - здесь.
Рем Степанович хмыкнул, не рассердился, а только хмыкнул и отобрал у Геннадия трубку, которую тот уж очень сильно стиснул в руке.
- Я здесь, Аня. - Он не стал вслушиваться в забившийся в трубке голос, он устало позволил: - Хорошо, приезжай.
Рем Степанович отшвырнул свой заморский телефончик, тот виновато уполз на шнуре, спрятался в угол.
- Вот ты и начал работать, мой личный секретарь, - сказал Рем Степанович, хмурясь и улыбаясь, уже изготавливаясь к встрече. - Как угадал, что я хочу ее видеть? Две сотни в день. За угадливость.
- Мне идти?
- Сперва познакомлю вас. К ней записочки-то пойдут.
- А говорили, что одиноко вам.
- Познакомлю, поймешь. Ты смышленый, поймешь.
Снова мягко и неназойливо и не суля - как можно? - ничего тревожного, зазвонил серебристым колокольчиком телефон-гномик.
- Отзовись, но тут уж без самодеятельности, - твердо произнес Рем Степанович.
- Слушаю вас, - сказал в трубку Геннадий, веря, что опять услышит тот же голос (женщины любят перезванивать, только лишь позвонив, манера у них такая, чего-то им обязательно надо бывает уточнить). Нет, зря надеялся. В трубку вполз какой-то скверный, как червяк в ухо, сладко-липко-вкрадчивый и совершенно бесполый голосок, да нет, все-таки мужской. Поразило, что слова были теми же, что и у только что звонившей женщины:
- Рем Степанович, это вы?! Наконец-то!
- Это не он, - сказал Геннадий, злясь, что и он тоже ответил, как и тогда.
- Но где же он, где?!
Геннадий не успел взглянуть на Рема Степановича, тот зло вырвал у него трубку, зло спросил:
- Белкин говорит?!
В трубке заегозил, подтверждая, бесполый голосок.
- Зачем ты сюда звонишь?!
Вон как умеет отливать слова этот Кочергин Рем Степанович, он их стальными умеет делать.
- Чрезвычайные, говоришь? Ты в штаны-то, случайно, не наклал? Приезжай! - Рем Степанович отшвырнул трубку-телефон, и это чуть ли не живое существо снова уползло в уголок на гибком шнуре-туловище.
- Выйдешь, встретишь их, - еще не остыв, тем же стальным голосом сказал Рем Степанович. - Поглядишь, не с хвостами ли пожалуют. - Он встал, сунул руку в задний карман, выхватил из него, разведя в пальцах, несколько четвертных. - Точно, двести, - хмыкнул он, чуть отойдя. - Музыкальные у меня пальцы на деньги. - Он протянул деньги Геннадию Сторожеву. - Буду платить тебе за каждый день, ибо будущее наше непредсказуемо. Бери, бери.
Геннадий взял.