- У тебя, парень, рак морской в нутре, должно быть, - сочувственно заметил с козел Терентий.
- Пожалуй…
И когда Василий Евстафьич засмеялся, - они оба, и Семен Парийский, и Терентий Прищепа, залились самым неудержимым смехом, точно этот диагноз доставил им необыкновенное удовольствие. Потом Семен Парийский закашлялся и долго не мог остановиться.
- Вот насчет местечка буду просить вас, Василий Евстафьич, - сказал он, тяжело дыша и борясь с новыми приступами кашля: - не будет ли вашей милости посодействовать…
- А куда бы ты хотел? В дьячки я бы с удовольствием поставил тебя, да сам благодати не имею…
И опять они все трое весело рассмеялись, и в затуманенных блаженно-теплым туманом глазах их качалась от смеха потемневшая степь с истухающей зарей и высокое небо с алмазными первыми звездочками.
- Да я ведь и с судебной частью знаком, - сказал Парийский среди смеха: - я статьи разные знаю… уголовную часть, я ее не хуже часослова…
Товарищ прокурора удивился и, готовый снова прыснуть со смеху, спросил: - Откуда?
- Да как же, помилуйте! Я четыре года восемь месяцев был писцом у следователя, у Григория Николаевича, - знаете, может быть, господина Краснухина?.. у него!.. Четыре года восемь месяцев. Восемнадцать рублей жалованья, чай вечерний пил у него в квартире, - он даже сам лично подавал стакан на мой стол и всегда внакладку!.. Жизнь была такая - умирать не надо! Кабы диавол не позавидовал на мою жизнь, не увидали бы вы меня в таком несчастном положении…
- Позавидовал, значит?
- Да, сбил с правильного пути…
- И, конечно, обычным своим способом: увлек сладостью винопийства? Я, брат, и сам тоже иногда… люблю долбануть… душа требует отдохновения… Давайте, господа, еще повторим!
- Остановить, вашескобродие? - с готовностью отозвался с козел Терентий Прищепа.
- Нет, пусть себе шажком идут. Мы на ходу. Доставать теперь не далеко: вот, все сверху лежит. Да, необходимо иногда… томление сердца утешить… За ваше здоровье, дорогие товарищи!.. Ну, теперь, ты, Сема.
Парийский склонил голову набок и нежным, полным уважения голосом, сказал:
- Приятная вещь! Я думаю, не дешево?
- Это не из дорогих: три с полтиной.
- Ффу-у-у! - изумленно воскликнул Терентий на козлах: - это ничего-о! Стан колес за бутылку… одна-ко!.. Ну, да хочь и дорого, да хорошо, стоит дела… Покорнейше благодарим, вашескобродие! Не обижайтесь, если я с козел где упаду от этой духовитой водки… Ха-ха…
- Держись за землю тогда, - назидательно сказал Семен Парийский, и опять всем троим стало необычайно весело, долго смеялись, a Парийский после того долго не мог откашляться.
- Вот вы, Василий Евстафьич, думаете, что алкоголь меня погубил, а я вам должен сознаться: нет… романическая история… - проговорил он, откашлявшись…
- Н-ну?! - радостно воскликнул товарищ прокурора: - разве ты того… поклонник женской красоты?
- О, он баб лучше всякой скотины любил! - воскликнул Терентий, обернувшись к товарищу прокурора: - заразительный был человек насчет любви!..
- Действительно, что по этой части я был ходок, -
скромно отозвался Парийский: - и было у меня их много, и девчонок, и бабенок… А вот в это время наскочил на свою… обожгла крылья… Позвольте папиросочку, Василий Евстафьич…
Опять все трое нагнулись с папиросами к дрожащему огоньку спички. Глаза у всех были блаженно прищурены, устало улыбались и губы невольно ширились в улыбку. Долго не могли прикурить, стукались головами, мычали и смеялись через нос, потому что Терентий с козел никак не мог попасть папиросой в огонь и проезжал мимо, к самому носу Семена Парийского. Запах табаку, в холодном воздухе чрезвычайно приятный, распространился вокруг тарантаса и побежал за ним.
- Мещанин один… из Камышина… - попыхивая папиросой и пуская дым вверх, заговорил Семен Парийский, пользуясь тем, что лошади шли шагом и тарантас слабо шуршал: - вроде, можно сказать, купца… Жена, двое детей: сын да дочь, которую было звать Катериною, а сына - Тишкой. Торговали они только не красным товаром, а старой одеждой…
- Уж это не Бормотов ли Лукьян? - спросил Терентий, нагибаясь к кореннику Бунтишке и поправляя кнутом съехавшую набок шлею.
- Подожди, Терентий, не перебивай, - сказал товарищ прокурора, тихо качавшийся в углу тарантаса: - я догадываюсь, тут самая завязка романа… Ну, ну, Сема…
- Хорошо-с! - продолжал нараспев Парийский, очень довольный вниманием товарищей: - купил он домик о двух теплых, и, как я жил по соседству, то позвали меня написать условие. Пошел. Написал, - дело знакомое. - "Пожалуйте закусить"… На столе самоварчик, водочка, закусочка. Занялись разговорцем. Хозяйка, Марина Ивановна, спрашивает: - "вы", говорит, "женаты или холостой?" - Холостой, - говорю: - но имею в предмете жениться, а то как бы не опоздать, - тридцать второй год уж идет. - "И пора! Очень просто, что опоздаете"… - Невест, - говорю нет… - "Ну вот еще! Вон у нас дочь невеста… сделайте ваше одолжение!" - Очень приятно… Обращаю внимание. Девчоночка чернобровая, но жиденькая… Так себе, купырек зеленый… И все в ней нежно да задорно так… Лупоглазенькая, смешливая, походочка у ней мелкоступая, легкая и вся, как гибкая пружина… Не могу сказать, чтобы она показалась мне в то время… так себе…
- Ну, написал я условие, ушел домой. Занимаюсь своими делами, хожу на службу. Встречаюсь иной раз с новой соседкой - с Катей. Моргнешь ей, - засмеется и убежит. Зубы белые, а глаза - один зарез: так и обожгет… И вся такая… как бы сказать?.. завлекательная: вошла в душу. Придешь со службы, - сейчас к окну. Все вытягиваешься, все думаешь: вот пройдет по улице или по двору своей воздушной походкой, вот увижу грудь ее, как у молодого кочетка, стан ее гибкий… Вы смеетесь, господа? A мне тогда не до смеху было…
- Ну, ну, не обижайся, - товарищеским тоном сказал Василий Пульхритудов.
- Да я ничего. Сделайте одолжение, я не обижаюсь. Хорошо-с. Да. В те времена я не любил упускать ни сороку, ни ворону, не то что ясного сокола. Вот как-то вечером прижал ее к плетню: - позвольте, говорю, Катечка, познакомиться с вами. - "Мимо, мимо!" - Почему? Если сердце мое трепещет по вас и душа горит…
- Эх, собака, какой красноречивый! - не удержался, воскликнул Василий Пульхритудов, фыркнувши от смеха.
- Да, я мог… - Меня, - говорю, - через вас от еды отбило, Катечка, на аппетит никак не гонит… В мыслях держу одно и одно: как бы с вами познакомиться? - "Знаю", - говорит, - "я вас: посмеяться хотите"… - Нитнюдь! - "Нет", - говорит, - "ищите другую, а вокруг меня - не пообедаете". Вырвалась, убегла. В руках у себя чувствую как будто ее теплое, упругое тело, а уж ее нет, - выскользнула. - Ах, ты, думаю - шельма! Туда же, всякая паскуда знает простуду… не пообедаете… Посмотрим! Я и не таких уламывал… А у меня, действительно, голова такого свойства: раз что засело в нее, то уж выкинуть никак не могу, - особенно, бывало, насчет женского полу. Даю сам себе твердое слово: не упустить!..
- Однако удобных случаев все не выпадало. Промелькнет там-сям, глянет, засмеется. Дразнит - вот, мол, я, а не поймаешь. У меня просто голова кругом идет, в глазах туманеет и чувствую, что окончательно делается омрачение рассудка. Ляжешь спать, - стоит в глазах девчонка эта, смеется, зубы белые сверкают…
И повел я иную линию. Притворяюсь, что не обращаю внимания, прохожу, не глядя, разговоров не завожу: не нуждаюсь, дескать. А сам окончательно испекся: ни еды, ни сна нет. Гляжу, этак месяца через три, стал Тишка, ее брат, ходить мимо моих окон - и не один, а с другом - с Мишкой Прокудиным, приказчиком по ссыпке хлеба. Разбойник по всей Николаевке, гармонист, ухарь… С полицией поскандалить - это он первый. И музыкант такой, сукин сын, - гармония у него просто - говорит!.. Одним словом, хулиган!.. Ну, думаю, хорошего дружка нашел Тишка - на вечерницы к девкам ходить. Этот дорожку покажет!..
- Тихон Лукьяныч, - говорю как-то при встрече: - зачем вы с такими людьми знакомитесь? Юноша ты молодой, из тебя может выйти порядочный человек, если водки не будешь пить да на биллиарде играть, а эти люди - хорошего от них понять нечего. При случае, как говорится, голову оторвет и в глаза бросит. - "У нас с ним дружба", - говорит, - "мы с ним к девкам вместе будем ходить". - Ска-жите на милость! - "Я его с Катькой", говорит, - "свел, она спать с ним будет"…
- Ну, у меня аж в голове загудело от этих слов! Вступила мне в глаза сера, к-как дам ему в морду! Хор-рошего леща влепил скоту… Горе меня, знаете, взяло: проморгал девчонку, другому могла достаться… Как это так? Загорелась моя душа… Выпил. И во всех суставах появилась у меня дерзость и злоба. Пришел на квартиру: самовар! Подала хозяйка самовар, - придираюсь, почему зелен? отчего не вычищен? - "А вы", - говорить, - не заноситесь. За восемь рублей и это хорошо. Не воображайте из себя барона. - Барона?! Я - барон?! Обидно мне знаете, показалось, - как дам кулаком по самовару, - все к черту! И посуда, и стол, я самовар. Крик, скандал, полиция. Хотели взять, - не дался, раскидал всех. Ну, народ знакомый, помирились в двух рублях и полиции целковый за беспокойство. Но с квартиры - долой…
- Тут, в числе зрителей, и Катеринина мать. Сейчас ко мне. - "Пожалуйте к нам", - говорит, - "у нас фатерка - самая для вас". - Что же, - говорю, - с моим удовольствием. И думаю: самый для меня удобный случай. Поселился я у них. Катерина у меня постоянно на глазах, и сердце мое, просто сказать, тает, - вот как свеча тает… Однако, у ней ко мне расположение самое хладнокровное. На другой ли, на третий ли день вышел я вечером на двор, - здравствуйте! Сидят за уголком с Прокудой рядышком. Ну, тут я завел с ним разговор серьезный и вложил ему, знаете, по первое число. Благословением родительским меня Бог не обидел, и в кулаке я крепость имел порядочную. У Симоныча, у кожевника, был камень пудов двенадцати, - я его, бывало, до груди свободно подымаю… Да, было время! А теперь вот ветер с ног валяет…
Семен Парийский вздохнул и помолчал.
- Изнашиваемся, брат, все изнашиваемся, - желая утешить его, сказал Пульхритудов: - я вот тоже… осèл, что называется…
- Ну, вы-то в самом соку, можно сказать: человек полнокровный и в полном удовольствии… А у меня всё изнурение бессилия от моего неудовольствия в жизни…
- Ну, не отклоняйся, Сема. Продолжай насчет романа… Любопытно, околпачил или нет ты эту девицу?
- Да… Ну, хорошо-с. Наблюдаю, значит. Как шмыгнет она из дома, так и я следом, потихоньку. Так, через недельку, гляжу один раз: лезет Прокуда через плетень на задний двор, яко тать в нощи.
- А, голубчик! - говорю: - ты? Ты меня зарезать грозил, - режь, вот я перед тобой!.. Оробел он, - на что бойкий парень, а оробел, молчит. Ну, бить я не стал, а взял его новые сапоги и закинул… Хорошие сапоги, гамбургского товару, под лаком. Американский гамбург; целковых двенадцать даны…
- Однако же, вижу, что хотя я своим кулаком и одерживаю успех, а Катерина-то ко мне не липнет, все к Прокудиной части тянет. Всяческие меры принимаю к своему ограждению. Зло разбирает. Раз даже толкнул ее в сердцах… положим, слегка, однако же, до слез. Только после этого получил уж окончательный отказ… даже и касаться не смей! Получил отказ, хожу в большой меланхолии, места себе не найду. Вот ее мать замечает: - "Ты, Сема, чего унывный стал?" Я перемолчал, ничего не объясняю. - "Я", - говорит, "знаю… ну, не кручинься: дело поправимое"… - Каким же родом, - говорю, - позвольте узнать? - "А вот каким родом"… Объясняет: сходить в баню, взять ваты и пузырек, а потом, когда потеть будешь, собирать этот пот в пузырек, а после влить в чай тому человеку, кого присушить хочешь…
- Сделал. Взяла она у меня этот пузырек, понесла куда-то для наговору, а потом, действительно, влила Катюшке в чай…
- Что же, подействовало? - спросил товарищ прокурора?
- Подействовало…
- Х-ха! - искренно изумился Терентий Прищепа, чмокнув языком.
- Ей-Богу, не брешу! - убежденно сказал Парийский, чувствуя нечто скептическое в молчании Василия Евстафьича.
- Значит, оно испарением входит? - умозаключил Терентий! - Это могет быть… дело пробованное.
- Да, отмякла после того девка, подалась, - продолжал Парийский: - Прокуда в эту пору как раз попался. На почте сундук взломали, так и гармониста нашего к этому делу пристегнули. Как раз в это самое время… Ну, сказать правду, поплакала она об нем. А мне удача подвезла: следователь два рубля жалованья набавил. Сейчас же, конечно, калоши новые в подарок ей. Приняла. И пошло время, знаете, славно. С полгода, сказать, блаженствовал. А потом подстигло время. Катерина чуть ходит, живот - во-о… Мать говорит: - "Надо покрыть грешок, Сема". - Ну, что ж, надо, так надо. Не отказываюсь, хотя, говорю ей, чей грех - неизвестно, но только мне ее жаль, и я готов с моим удовольствием.
Сунулись к николаевским попам, - не венчают: невесте не полные года вышли. Что тут делать? Взяла слух теща, что на Сенновке поп есть такой, что повенчает кого угодно с кем угодно. К нему и поехали. Приехали на Сенновку. Мой нареченный тесть отправился для переговоров к попу и пропал. Ждали-ждали, Наконец, вертается - пьяней грязи. Нес-нес перед нами чушь какую-то, ничего понять невозможно! Пошел я сам к батюшке. Прихожу. Спрашивает он меня, кто я такой и откуда? Я говорю, что так, мол, и так, сын дьякона такой-то, приехал с покорнейшей просьбой. Объясняю, в чем дело. - "А почему же" - говорит, - "вас в Николаевке не перевенчали?" - Так и так, - говорю, - года невесте не вполне вышли, а положение вот какое. - "Приданого берете?" - Признаться, - говорю, - об этом не имел в предмете. - "А как же ваш тесть будущий сказал, что пятьсот рублей приданого за невестой?"…
- Ну тестя брехуном поставить я не захотел. Отвечаю: может быть, что и пятьсот, - он человек коммерческий, только разговору у нас, говорю, не было об этом. Крякнул тут батюшка, походил-походил этак по комнате с умственным видом и говорит; - "Да ведь вот что, молодой человек, у меня дьячок новый". - Так что же? говорю. "Э, то-то вот вы, молодые люди, вам все ничего! А побывали бы вы в моей шкуре"…
- Гляжу на него: сытый такой батюшка, румяный, подрясник на нем чечунчовый, в комнатах мягкая мебель в чехлах. Думаю: что же, в твоей шкуре побыть не плохо… Так неужели нельзя? - говорю. - Нельзя-то оно не нельзя, возможность есть, но - риск большой. - Ежели есть говорю, возможность, то сделайте милость, батюшка, заставьте вечно Богу молить… За сотенный билет, - говорит, - так и быть, оборудуем ваше дельце, - и то лишь для вас, молодой человек…
- Ничего, это не ошибся! - воскликнул Терентий и засмеялся тонким голосом.
- Очень вами благодарен, - думаю: - двадцать-то пять и то по ноздри, а то сотенный билет…
- Вот, - говорю, - батюшка, все деньги, какие при себе имею, могу вам отдать, - продолжал Семен Парийский, покашляв в рукав. - Оказываю я тут все свои капиталы - четвертной билет. - "Нет, дружок", - говорит, - "из-за этого и пачкаться не стоит. Сами понимаете: дьячок новый, риск большой". Больше, говорю, - при мне нет.
- "А вы там около старичков пошарьте, авось найдется… около старичков! У них, молодой человек, наверно есть. А за такую цифру, - откровенно вам скажу, - не стану пачкаться: ответственность большая"…
- Просил-просил я его, не уломаешь да и только… Ну, нечего делать! пойду, - говорю, - спрошу у них. - "Подите", - говорит, - подите, молодой человек, да без церемоний с ними! Эти народы таковые, что деликатностью из них ничего не выжмешь, а нахрапом надо.
- Пришел на квартиру, рассказал Катерине, как и что. Спрашиваю: что будем делать? А она, хотя летами и молода, рассуждает вполне правильно. - "Очень велики", - говорит, - деньги за такой малый труд. Они и нам годятся. А венчаться погодим, сойдет и так. Была я глупенькой девчонкой, так очень мечтала под венцом стоять: вся в цветах, в белом платье одета, а тут поют тебе… хорошо так… И народ глядит любуется, как на княгиню… А так-то венчаться, крадучись, никакого удовольствия нет. А как же с родителями? - "Очень просто: сходим куда-нибудь и баста!" - В самом деле верно! Свидетелей при этаком браке не берут, - действительно, проще некуда. Убрались мы с ней и пошли, - вроде как венчаться. Взяли с собой даже хохлика, нашего подводчика. Дал я ему целковый в зубы, чтобы он в случае спросят, сказал бы, а сам зашел в лавочку, купил бумаги, сам накатал свидетельство (дело мне знакомое) и приложил пятачком. Покончивши все, отправились мы на квартиру. Приходим в веселом этаком духе. - Перевенчал, - говорим. - Ну, перевенчал, так и слава Богу! Ехать!..
- Ну, конечно, приехали домой и зажил я у них, как зять: "папаша, мамаша" и все прочее… Так, через месяц после этого, не больше, родился у нас сын Владимир, но не долго пожил, недельки через три или четыре помер. Ну, были неприятности, конечно: друзья-приятели там разные скалили зубы, подкашливали, скрыляли. Пришлось кое-кому и в ухо затопить за это за самое… Но за всем тем года полтора жизнь наша протекала вполне приятно, и только на втором году началась неприятная катастрофа…
- Стой, Терентий! - сказал вдруг товарищ прокурора таким голосом, как будто произошло что-то необычайное.
Терентий натянул вожжи и испуганно оглянулся на колеса своего говорливого тарантаса - с той и с другой стороны: колеса были целы. Приподнялся и поглядел, не потеряли ли привязанный сзади чемодан, - и чемодан цел.
- Уронили что-нибудь, вашескобродие? - спросил Терентий, недоумевая.
Товарищ прокурора с усилием вышел из созерцательного настроения и торжественно, слегка спотыкаясь ослабшим языком на длинных словах, сказал:
- Чувствую, что первая часть романа Семена Парийского завершилась почти законным образом, и по случаю столь удачного окончания предлагаю выпить…
Терентий громко захохотал, а Семен Парийский довольным голосом зашипел и тотчас же закашлялся. Пульхритудов достал бутылку, поднял ее вверх, к глазам, как бы на свет, - ничего не было видно, - взболтнул и, услышав глухо звенящий плеск, радостно сказал:
- О, почти половина еще!..
И налил в стакан вдвое больше того, чем раньше наливал.